Обречённый

      — …вообще здесь?       Пружины матраса противно скрипят, прогибаясь, стоит тебе одёрнуться. Да, ты весь во внимании. Лишь отвлекся ненадолго, уставившись в разбитый кромешно-чёрный экран.       Роуз стоит на террасе в тени высоких гибких пальм с размашистыми листьями, облокотившись о стеклянную перегородку, и покачивает в руке пузатый бокал. Вместо красного вина клубничный фреш. Она спрашивает, что ты теперь собираешься делать.       Три часа назад в холле Н конференц-центра маркер в твоей руке впервые дрогнул, смазав хвост подписи на гладком глянцевом постере замявшегося Джона Крокера.       По идее он не должен был быть там. По идее он не должен быть нигде уже как минимум полтора десятка лет. По идее Джон Крокер должен быть мёртв. Но он стоял перед тобой. Взъерошенный, юный, с пластырем у большого пальца. Живее всех живых в своих очках с толстыми линзами и с трогательной подростковой нескладностью.       — Без понятия. Встретился бы. Но какой в этом смысл, если он ничего не помнит? Точнее, не знает.       Бокал вдруг останавливается, нарушая привычную траекторию и твоё глухое имя, дрогнув, разбивается в натужной тишине гудящего кондиционера. Роуз неслышно кидается внутрь невыносимо бежевой комнаты и опускается рядом на приторно-мягкий ковер, накрывая твои нервные руки своими. Тёплыми.       — Милый, — шепчет она, сжимая твои узловатые, огрубевшие от времени и труда пальцы, — мы ничего не можем с этим сделать.       Тусклый взгляд фиолетовых глаз под сведёнными аккуратными бровями смотрит не сквозь, а внутрь — в гулкую зыбучую бездну твоей тяжелой головы.       — Я так устал, Роуз.       Тюль колышется на ветру: то раздувается прозрачным кремовым парусом, то оседает, вешаясь на карнизе.       — От всех этих лаж и рестартов.       С балкона доносится надрывный скулёж вставшей в пробку автострады.       — Я так…       Сама жизнь надсадно стонет.       — …скучаю.       На твоё запястье падает капля. Холодная и, ты уверен, солёная, с горьким привкусом.       — Я знаю, Дейв. Я с тобой.       Немногим меньше чем через пять месяцев весь мир развалится на мелкие части, раскурочившись до самого своего основания, а затем соберется вновь.       И вы вместе с ним.              Ночь мёрзлая и беспокойная. Самолёты снуют туда-сюда по воздушным коридорам, расчерчивают небо невидимыми полосами, играют друг с другом в прятки, а ты не можешь заснуть. Лежишь в кровати и смотришь на разноцветную иллюминацию за стеклом, слушаешь приглушенный бетонными стенами гул бесконечного трафика. Каждый город похож на любой другой — организм с венами дорог и раком трущоб панельных гетто, работающий в режиме автопилота. Машина для жилья Ле Корбюзье дала сбой, развалившись на половине пути.       В конце концов ты не выдерживаешь. Кутаешься в никчёмное тонкое одеяло и выходишь на воздух, едва слышно, чтобы не разбудить Роуз, забрав лептоп с тумбочки. Ты открываешь сценарий и сидишь над ним, выверяешь каждое слово и знак, полируя каждый новый абзац до идеального совершенства. А затем перечитываешь. И, кажется, это больше похоже на откровенную бессмыслицу, чем хотя бы отдалённо приличный текст.       Ты смотришь на пришвартованные неваляшки яхт и катеров, на задумчивый чёрный океан, на серых от предрассветных сумерек пуганых чаек, на шелестящие миртовые пальмы. Каменная плитка под ногами практически ледяная, и ты сильнее запахиваешься в одеяло, стараясь не дрожать, как осиновый лист.       А затем отправляешь e-mail.       В Аризоне всего четыре часа, и под гнётом самого себя ты будишь менеджера — исполнительного малого с толстым ежедневником, где нет свободного места от твоей сверхзанятости. Ты просишь не извиняться за задержку и пароль от своего Facebook-аккаунта. А также список тех дел и встреч, что не удалось перенести — чудом обнаружилось, что их можно уместить в слишком бездеятельном уикенде. Доу обещает управиться до обеда со всеми звонками и в полдень всё восстановить. «спасибо артур но мне нужен только список». Говоришь, что самостоятельно подобьешь график и вполне сможешь обойтись без него на время выходных.       Получив пароль, ты наконец-то логинишься. Тупой снимок с Readerʼs Digest, когда ты три часа проторчал у фотографа ради пары-тройки кадров — на обложку и в статью, — и галочка напротив имени. Будто бы она что-то значит. Ты сюда вообще в первый раз заходишь.       Найти Джона совсем несложная задача, сузив поиск до Сиэтла. Ему уже шестнадцать, и живёт он всё там же — в Кленовой долине на Еловой улице. Почти такой же, каким ты его помнишь. Повыше на несколько дюймов и без детских округлых щёк. Совсем взрослый.       В альбомах фото из Анахайма, Гранд-Каньона, Нового Орлеана, Рашмора, Вашингтона и множества домашних вечеринок. Ты сопоставляешь даты со своим календарём — съемки, собрания, совещания, переговоры, интервью и прочая засада. Джон везде улыбается и даже строит рожицы; твои же снимки, все как один, будто с водительского удостоверения. А ещё у него много друзей и отметок на чужих публикациях.       Найти Джона легче простого. Куда труднее написать хоть что-то.       «Здравствуй, Джон.»       «Привет.»       «Сап»       «чекак»       Ты поджимаешь озябшие пальцы ног и абсолютно не знаешь, как начать, пока из-за искренне-белой ряби просачиваются робкие лучи рассвета.              Перед пресс-конференцией Роуз замазывает твою темноту под глазами корректором. Ты прижимаешь её телефон к уху и ждешь, пока тебя соединят.       Здесь, в небольшой комнатке, смежной с залом и оборудованную в нечто похожее на гримёрку, под твоими пальцами пляшут литеры клавиатуры, собираясь во входящее для очередного супер-важного типа в пиджаке именитого бренда, который, ты железобетонно уверен, будет слишком занят, чтобы просто его прочесть, не говоря о чём-то больше. Снаружи волнуется втора публики, рокоча под заводной голос ведущей.       — Только не вздумай смазать, — Лалонд шипит сквозь гудки и клацает крышечкой на молочно-белом стике. Она переводит взгляд на тебя, непривычно замерев на мгновение, а затем невесомо взбирается атласной ладонью вверх по твоей щеке, кое-как побритой в суматохе утреннего марафета и кофе. Роуз, с аккуратным маникюром, идеально накрашенными глазами и темно-фиолетовыми губами, проводит большим пальцем по твоей скуле и чуть улыбается. — Всё будет хорошо, не нервничай.       Клавиши под твоими пальцами — неподконтрольные кнопки — разбежались, исполосовав текст алым. Ты закрываешь ноутбук и сбрасываешь осточертевший звонок. Веки у Роуз блестяще-чёрные, словно небо, усеянное звёздной пылью.       Тебя вдруг окликают, и ты оборачиваешься. Парень в волонтёрской футболке, выглядывающий из-за двери, говорит, что осталась минута до выхода. Самое время финально глянуть в зеркало. Проверить бейдж. Поправить рубашку и затянуть потуже ремень. Сделать всё то, что ты сейчас не делаешь, сидя, как вкопанный. Может быть, это твоя усталость и мушки перед глазами, пылинка в волосах и набат в голове, но, кажется, у Лалонд крошечная родинка в дюйме от виска.              Ты стоишь в очереди далеко не детей, поглядывая на кристально-прозрачный стеллаж с разноцветными пластмассовыми фигурками.Ты сжимаешь в кармане листок с названиями всех представленных пони, и тебе очень сильно хочется не походить на этих парней без личной жизни, зато с фантазиями на счёт милых розовых персонажей.       И, если быть до конца честным, то ты до сих пор не можешь понять, чем они, эти непарнокопытные лошадки, всем так симпатичны. Точнее, чем они так привлекают взрослых.       Очередь ползёт и извивается медленной змеёй. Ты делаешь вожделенный шаг навстречу кассе и в сотый раз обновляешь почту, ожидая хоть одно сообщение о какой-нибудь встрече на другом конце города или даже яхте, покачивающейся на волнах Тихого океана недалеко от пирса.        — Не думал, что Вы фанат MLP!       Ты резко оглядываешься, услышав знакомый голос, и крепче впиваешься пальцами в телефон. Не хватало, чтобы ещё и Роуз осталась без него.       Джон.       Со всей этой кутерьмой конференции и заказов и совсем забыл про Эгберта. Нет, Крокера, но какая, к чёрту, разница?!       Вот он, стоит в шаге от тебя через оградительную ленту с распечатанным списком. Точь-в-точь как у тебя. Разве что нескомканный.       Ты с титаническим трудом отдираешь язык от нёба, вмиг ощущаешь, как спирает горло.       — Не думал, что ты тоже.       — Это... для друга, — Джон по-детски супится, застенчиво прижимая каталог к футболке, и ты расслабляешь кулак.       — Если тебя утешит, то я тоже здесь не из-за огромной любви к этим ребятам.       — Зачем тогда? — он ослабляет хватку.       Ты пожимаешь плечами:       — Брат просто в щенячий восторг приходит от этого барахла. Разве я могу ему отказать?       На самом деле ты понятия не имеешь, что теперь любит Дирк. Точнее, будет любить, но это уже не так и важно. Ты просто всегда берешь гиковский хлам, который в будущем станет ценным антиквариатом, и отправляешь всё первым классом домой, под самую крышу человейника на севере Хьюстона.       Джон усмехается:       — Едва, — он отрывает от груди слегка помятую бумажку и, растрёпанный, качает головой, соскальзывая взглядом с твоей щеки куда-то в сторону.       Очередь трогается с места и ты послушно делаешь шаг, вторя потоку. Джон дёргается — теперь вас разделяет какой-то парень с разноцветными волосами, как у пони, имя которой ты не можешь вспомнить. Что уж там, ты его даже не знаешь, как, в общем-то всех их.       Ты знаешь, что, по-хорошему, вообще не должен с ним никогда пересечься, но что-то нерациональноё всё равно скрипит и скребёт изнутри, когда он вот так наклоняет вниз голову и глядит себе под ноги из-под чёрных, как смоль, ресниц.       — Иди сюда, — приподняв ленту, шикаешь ты Эгберту. Крокеру. Неважно.       — Нельзя, — его глаза растерянно округляются, впервые смотря в твои, отчего ты ещё чуть выше приподнимаешь ленту и киваешь в свою сторону.       — Давай, Джон. Живей.       Он мнётся ещё мгновение, а затем юркает под ограждением.       — Эй! — чужая тяжелая рука опускается на твоё плечо, отчего ты сразу оглядываешься. Чёрные брови под цветными прядями кажутся в сто крат темнее. Чувак сжимает ладонь сильнее. — Это против правил!       Ты опускаешь ленту и оборачиваешься, скидывая хмурый груз.       — Слушай, приятель, — твой голос спокойный и ровный, как Эйрское шоссе, которое, впрочем, ты видел лишь через круглый иллюминатор с высоты нескольких футов, — давай просто поменяемся местами, если для тебя это так принципиально?       Спорить — последнее, что ты предпочёл бы. Особенно здесь, будучи формально действительно неправым.       Рослый парень с разноцветными волосами, раздутыми ноздрями и грозной складкой на высоком лбу что-то бурчит в ответ и проталкивается вперёд, едва ли случайно задевая тебя плечом. Инцидент исчерпан, и ты поворачиваешься обратно к Джону. Тощие пальцы с белёсыми костяшками стискивают уже изрядно помятый лист.       — Я... — он втягивает голову в плечи, а оторопелый взгляд мечется по полу испуганной птицей. — Из-звините, зря я согла…       — Всё в порядке, — ты касаешься его напряженной спины с выточенными лопатками под футболкой, большей на добрых пару размеров. Он вздрагивает, и ты тут же пристыженно одёргиваешь руку.       А потом снова опускаешь. Аккуратно, но чуть более настойчиво похлопываешь по угловатому плечу. В знак одобрения, чётко следуя Карнеги. Чему ещё можно верить, если не советам радушного Дейла, настоящего знатока человечьих душ, раз уж у тебя с этим совсем всё плохо?       Джон застывает на месте, не шевелится, лишь хлопает глазами цвета морозного неба. Прикушенная нижняя губа тут же ёкает, а рот вытягиваются в тонкую стеснённую улыбку. Ты улыбаешься в ответ дружелюбно и открыто, как только вообще можешь, и Джон наконец-то выдаёт тихий смешок. Такой привычный, затерявшийся в веренице неопределённых ротаций, сквозь настолько далёкое и почти забытое когда-то, что с ощутимым скрежетом что-то больно ломается внутри.       — То-то же, — ты киваешь и подталкиваешь нескладное подростково-тщедушное тело вслед за двинувшейся цветной головой. — И давай на “ты”, сойдёт?       Ты протягиваешь руку, и она кажется больше обычного, настоящей лапищей, когда мальчишечьи восковые длинные пальцы ложатся на загрубелую ладонь и неощутимо пожимают её.       — Сойдёт, — Джон прыскает, блеснув зубами. Не в брекетах, какими ты их видел бесчисленные годы назад, но такими же неловкими, чуть выпирающими, начищенными до, кажется, стёртой эмали в попытках замаскировать трогательный якобы дефект.       — Можешь называть меня Дейвом.       Говорить подобное — верх идиотизма. Особенно тому, с кем ты когда-то обсуждал мочу вместо сока, кому настукивал постыдные рифмы, делился типа-крутыми фото и отправлял дурацкие биты. Не то, чтобы сейчас этого совсем не хотелось повторить. Просто твоё нутро на атомы рвётся от одной мысли, что это осталось в недосягаемом прошлом.       — А меня… — Джон вдруг замолкает, точно пораженный, и, тряхнув слегка кучерявой головой, проясняется широкой улыбкой. — Блин, Вы, то есть ты запомнил моё имя! Как?!       — Телефоны разбиваются очень редко, давай объясним это так.       Джон Крокер — взъерошенный мальчишка, из-за которого на этот раз твоя сто двадцать седьмая по счёту жизнь стремится обречённым локомотивом во всепоглощающий водоворот повтора, — спрашивает: «И что ты теперь собираешься делать?» Он смотрит на тебя через очки с чистыми стёклами, в которых отражаются блики подвешенных к потолку ламп, и ты вдруг понимаешь, почему бокал в чуткой женской ладони замер.       Вы сидите на улице у фонтана в тени исполинского широкого фасада, напротив у одних из огромных стеклянных дверей. Около твоих ног стоит плотная фирменная сумка, внутри которой несколько коробок с миловидными фигурками. У Джона тоже. Там, стоя в очереди, ты настоял на том, что оплатишь его заказ в знак извинения за произошедшую сцену. Он отнекивался, долго отказывался, но в итоге в твоём каталоге появилась ещё одна галочка.       В конце концов, ты догадываешься, для какого именно друга Джон так старался. И тебе очень хочется надеяться, что это сугубо затея Джона и, не будь между тобой и Дирком пропасти в добрых четыре века, тебе не пришлось бы заниматься такой лажей, как воспитание подростка, не имея подобающего примера за спиной. Хотя, в общем-то, ты почему-то в этом твёрдо уверен.       Пока Джон очень старается в своём нелёгком деле — пытается не обращаться к тебе через невыносимое “вы” — мороженное в его картонной креманке медленно тает, превращаясь в абстрактное разноцветное сливочное полотно. Ты же в свою очередь соглашаешься, кивая головой на каждую фамилию, какую Крокер только может вспомнить. Не ради позёрства или чего-то подобного — нет смысла обманывать и силиться выставить себя круче, чем он сам тебя видит. Ты просто отвечаешь на его вопросы. Открыто и без прикрас.       Да, во время съемок ты хорошо поладил с Дональдом Гловером и даже познакомился с его братом Стивеном, из которого, тебе кажется, должен выйти недурной сценарист. Да, Стиллера ты тоже неплохо знаешь, и Джон абсолютно прав — эти очки именно из Убойной парочки. Как ни странно, Бен тоже сечёт в иронии. А ещё ты знаешь Энн Хэтэуэй. И Хью Лори. И ещё добрый десяток человек, пометивших аллею славы своими именами.       И, блин, да. Ты говоришь, что с Кейджем тоже знаком. Говоришь, даже пил с ним кофе в одном из аэропортов.       Ты говоришь о старине Нике, но умалчиваешь о том, что интерес к этой дурацкой “Тюрьме” был лишь из-за надрывно ноющей памяти по лучшему другу, с которым тебе было не суждено встретиться. В кривом идеале.       — Офигеть… — Джон застывает с приоткрытым ртом, изумлённо хлопая глазами. И теперь твоя очередь.       Ты спрашиваешь об этом уикенде. А также о школе, семье и каникулах. Ты спрашиваешь о его аллергии на арахис, хотя прекрасно знаешь, что она никуда не делась. Кстати, с его мороженным вообще беда. Ты спрашиваешь о нём. Тебе интересно буквально всё.       Джон вмиг поникает, поджимает губы и пялится на цветные разводы в своей картонной пиалке. Проводит большим пальцем с пластырем по гладкой подвёрнутой грани. Тёмные ресницы подрагивают, стоит ему незначительно перевести взгляд.       — Если честно, Дейв, рассказывать нечего. Я живу в Сиэтле вместе с отцом и сестрой, и это достаточно скучно. На каникулах мы куда-то выезжаем. Обычно, в какую-нибудь забытую глушь, где даже вай-фая нет. Папа называет это “единение с природой”.       — Разве всё так скверно? Свежий воздух, не напирающий со всех сторон дикий урбан. Звучит достаточно неплохо.       — Вообще-то полнейший отстой. Формально, это периодический двухнедельный домашний арест. Только не дома, где есть компьютер и телевизор, а вдали от цивилизации без возможности поговорить с кем-нибудь, кроме бати и Джейн.       — И даже в Рождество?       — Нет, — Джон усмехается. — Рождество мы проводим дома.       — А лето — у чёрта на куличиках. Типа Сан-Диего, да. Поговаривают, это ужасно депрессивное место. Я бы туда не думал соваться.       Джон тихо прыскает, пластмассовой полупрозрачной ложечкой закручивая в спирали звёздной ночи тёмно-синие сливки. Есть ли хоть что-то в том блядском мире, не пострадавшее от корявых ведьминских когтей?       — Ты даже представить не можешь, как пришлось потрудиться, чтобы оказаться здесь. Отец, он ведь непреклонен в вопросах каникул. Крокеркорп, вся фигня… Нет, ты не подумай, что я легкомысленно отношусь к этому вопросу, просто…       — Дейв, — Роуз возникает будто из ниоткуда. Запыхавшаяся, она заводит выбившуюся светло-пшеничную прядку за ухо, — где ты был?! Тебя ищет парень Баронессы. Говорит, это срочно. О, здравствуй, Джон.       — Да как?! — он подскакивает на месте, прежде чем ты успеваешь открыть рот. — Откуда и Вы знаете?!       Лалонд стушёвывается. Впервые на твоей памяти она не находится, что ответить. Лишь впивается вдруг растерянным взглядом в тебя.       — Это я рассказал, — бросаешь ты первое, что приходит на ум. — Разбитый телефон — дело серьёзное.       — А, точно, — за твоей спиной Джон сконфуженно оседает и мямлит под нос тихое “извините”.       — Это странно — до понедельника ещё есть время. Он не говорил, в чём именно дело?       Роуз качает головой:       — Нет. Но, думаю, тебе лучше всё же с ним встретиться. Всё идёт совсем иначе.       — Знаю, — ты хмуришься, прокручивая в голове внезапный гамбит, а затем оборачиваешься. — Крокер, нет желания взглянуть на наследие долгоиграющей бабули?