***
С каждым днем, я все сильнее погружаюсь в Буччеллати, тону в его характере, харизме, чертовски красивом лице и теле. В нем всё прекрасно и я зачастую не могу отвести взгляд. Иногда он это замечает, и тогда мне хочется провалиться под землю, но я выдавливаю лишь равнодушное «Напрягаю?». Мне ужасно хочется спрятать его ото всех, прижать к груди и никому никогда не показывать, защищать от любого намека на боль. О Боги, я бы умер за него, взаправду бы умер, если бы это было необходимо. Только вот он думает иначе. Считает, что я отношусь к нему ужасно, а я просто пока не умею иначе, и чтобы не ранить — просто игнорирую. Его это расстраивает и бесит. Он, наверное, что-то чувствует тоже. Хотя бы ту же ответственность. Бруно до глупости добр и снисходителен ко всем членам банды, я бы даже не сказал, что он кого-то особенно выделяет. Но мне кажется, точнее, я хочу верить, что для него я чуть более особенный и важный, чем остальные, хоть и понимаю, что у мамочки Бруно — любимых детей не бывает, и все равны. Я его даже немного ненавижу за это — как он может считать, что я отношусь к нему плохо, только потому, что я стараюсь его оградить от монстра, защитить от себя. Бруно Буччеллати совершенно ничего не понимает. А я ничего не объясняю. И мы оба большие молодцы в этом ебливом плане недопонимания.***
Сегодня у нас совершенно неожиданно получилось провести вечер за просмотром какого-то совершенно не страшного ужастика. Мы в таком жили — было не страшно. Смотрели мы его вдвоем, никого больше в наших небольших апартаментах не было, и мне было даже не интересно, куда они могли деться поздним осенним вечером. Буччеллати с большим трудом уговорил меня составить ему компанию, хоть я был готов закричать «Да, давай», сразу после того, как он начал говорить «Может…». Сопротивлялся я скорее из приличия. Старался соответствовать тому образу, что уже стал привычным для всех. Бруно тянулся к общению, и хотел подружиться, это было видно. И я хотел того же самого, но из-за моего ебливого характера и банального неумения, все получалось в точности наоборот. Буччеллати постарался не радоваться слишком сильно, когда я согласился, наверное, подумал, что завидев его реакцию я сразу же откажу — не отказал бы ни за что. Даже если бы он пригласил меня вместе посуду помыть — не отказался бы. Полноценного ужина у нас не было, да и зачем он, когда мы набрали кучу разной гадости, вроде соленого попкорна, чипсов и пиццы, при этом заливая всё это бокалом светлого вермута. Бруно говорил, что пьет ради вкуса и немного расслабиться, и не видит никакого для себя удовольствия в пьянстве, и я для себя взял на заметку ни за что не выпить больше него. Если Буччеллати знает, где заканчиваются границы дозволенного, то я нет. А плохого впечатления я и так о себе сложил достаточно. Фильм я почти не смотрел, смотрел на Бруно, которому та картина чем-то сильно нравилась, а я вовсе не понимал, чего такого интересного может быть в клоуне жрущем его любимых детей. — Тебе не интересно? — спросил меня тогда Буччеллати. Свет в комнате был выключен, для создания почти полноценного киноэффекта, и в этой темноте я плохо видел выражение лица Бруно, только его поблескивающие экранным светом заколки, но по голосу было слышно, что он вновь обижен и разочарован моим ублюдским отношением. Точнее, интонация этого не выдавала и я просто догадался, что так оно и было. Буччеллати ни за что не скажет мне, что он расстроен — привык уже к той мысли, что сам принес, сам и мучайся. Чувствовал себя, наверное, ужасно одиноко, из-за чего паршиво начал себя чувствовать и я. Мне всерьез захотелось застрелиться, лишь бы не расстраивать и не мешать ему. Боги, мне постоянно казалось, что я ему мешаю, даже когда он ищет компании рядом со мной. С этой проклятой мешающей мыслью у меня вовсе никак не получалось разобраться. Я тогда постарался убавить свою поганую манеру речи на минимум, и спокойно ему соврать, что вообще-то интересно, и я смотрю. — С чего ты взял? — спросил я, совсем не вежливо отвечая вопросом на вопрос и ставя Бруно в тупик, как подумал я. Только Бруно, хитрая скотина, в отличие от меня, всегда отвечал очень честно и прямолинейно на такие вопросы. Ситуации получались неловкие. Не для него, конечно. — Ты не на экран смотришь, а на меня, — затем пояснил, — когда картинка темнеет, то твое отражение видно. Я проверял, не фильм ты смотришь, — и немного провокационно добавил, — Снова нашёл что-то глупое в моих волосах…лице… не знаю… Абаккио, не первый раз я замечаю, что ты пытаешься меня испепелить взглядом. В чём я на этот раз провинился? Фильм смотреть тебя никто не заставлял, мог бы и отказаться, если тебя так тяготит моя совсем не занимательная компания. Сука. Я почти подавился от возмущения, ибо все им сказанное было в точности да наоборот. Говорить что-то в ответ мне было опасно, снова бы сказал что-нибудь плохое и неподходящее, а молча оставлять его в недоумении, подтверждая тем его дурацкие догадки — была очень плохая идея. По итогу дня мы имели, что мои слова всегда звучали грубо, и совсем не важно, что я говорил. Взгляд у меня всегда был испепеляющим. А ещё моё отношение ко всему, каждый раз оказывалось ублюдским. Самую малость захотелось сдохнуть, но я поборол это наивное желание. Смотреть, говорить — было нельзя, пока я не научусь контролировать свои не самые приятные проявления теплых и светлых чувств. Поэтому я терпеливо дождался, когда он перестанет смотреть на меня, самую малость отвлечется на фильм, из-за пронзительного женского крика, и придвинувшись ближе к нему, показал всё свое воистину правдивое отношение к нему, случайно прошептав только усталое «Заебал», и совсем не важно кому это было адресовано. Скорее всего, самому себе. А затем мазнул ему по губам помадой с губ своих, возвращая к себе всё внимание. Алкоголь самую малость придавал смелости, и я был благодарен, что Буччеллати не выбрал какую-нибудь колу. Он в начале дёрнулся от меня в сторону, не до конца понимая, что я пытаюсь сделать, отвлекшись, наверное, подумал, что я ему, не знаю, что-то странное в рот пытаюсь сунуть, потому что он меня заебал — а засунуть я, наверное, звучит ужасно, пытался себя. Было ужасно с моей стороны, не проверить, каким цветом у него чаще бывает небо. Я даже ждал реакции, вроде: «Все в тобой теперь ясно, педик». Но не получил ничего, кроме его мгновенного напряжения, будто он или испугался, или вовсе не понял, что происходит. Поясняя своё положение, я начал напирать на него сильнее, давая понять, что всё, трындец котёнку, если не начнёт царапаться, или хотя бы не зашипит. А Бруно не оказывал никакого сопротивления, хоть его реакция мне была совсем не до конца понятна. Но не получив за свои выходки по лицу, я мысленно зажёг для себя зеленый свет, решив, что раз мой прелестный цветок сейчас у меня в руках, то нечего тратить время на глупости, и нужно пользоваться счастливым моментом, самую малость заняться сердечным воровством, чтобы он от меня потом уж точно не отделался, чтобы я потом на любой его отказ, мог упрекать его в том, что раз раньше не отказался, то сейчас уже поздно. Бруно подо мной почти не дышал, мне пришлось оттащить его за бедра немного на себя, чтобы он не ударился головой о бортики дивана. Я в начале подумал, что вот он, тупик, что ладно, мазнул по нему губами, для своего влюблённого сердца почти случайно, и сейчас, за неимением совершенно никакого опыта, не знал, что делать дальше. Неловкости продолжались, потому что Буччеллати, ждал, что нового я ещё привнесу в этот сумасшедший вечер, а я как последний придурок просто на него пялился, будто это мой лимит нежностей и ничего другого я не умею вовсе. — Абба… — Нет, — я не дал ему договорить. Чувствовал себя самым настоящим кретином, коим и являлся. — Что «нет»? — Рот закрой, — в ответ вылетело из меня, мол, лежи спокойно, не рыпайся, представь себя картиной, а я пока посмотрю на тебя, придавливая к дивану. Чёткого плана у меня не было, а с импровизацией дела обстояли ещё хуже. Я неловко, как какой-то подросток, поддался вперед, взаправду боясь к нему приближаться, по глупости боясь, что меня или оттолкнут, или ему не понравится. Только Бруно, уставший ждать, когда я хоть для чего-то созрею, тихо хохотнул чему-то своему, окончательно ставя меня в ступор и совершенно не помогая ситуации, будто ему нравилось смотреть, как я мучаюсь, пытаясь его поцеловать, и всё никак не решаясь это сделать. Гордость задело, из душевного равновесия ещё сильнее вывело; я тогда вспомнил наши первые подобные положения и мои грубые покусывания, мол, псина, знай своё место, и решил, что кусаться у меня, наверное, получается лучше. Поэтому просто взял и во всей своей глупости уткнулся ему в шею. Бруно в начале ничего не понял, решил, наверное, что я совсем отчаялся, раз решил просто свалиться на него, а затем начал шипеть, пытаться ударить меня и спихнуть с себя. Кусал я его не сильно, но, честно, не знал, насколько больно это выходило на самом деле. Потом просто начал аккуратно зализывать место укуса, радуясь, что на это действие Буччеллати расслабился, позволяя мне подобное. Я, наверное, был той ещё псиной. Вся важная информация у меня передавалась через лай, укусы и облизывания. Через пару мгновений, полностью убедившись в благосклонном отношении Бруно, у меня хватило смелости наконец его поцеловать, таким простым действием рассказывая всё то, о чем молчал долгое время, переубеждая во всех ложных о себе догадках. На вкус Буччеллати был немного горьким, скорее всего, из-за вермута. Я точно не засекал, сколько мы с ним целовались и терлись телами друг о друга, одаривая легкими поглаживаниями. Вру. Не уверен, что я как-то его поглаживал — откровенно лапал, подойдет лучше. Буччеллати был тем ещё гребаным мазохистом, раз решил шагнуть со мной через край, подписывая себе любовный контракт с самим Дьяволом.