лев в змеиной шкуре

Шерил Блоссом с рождения верила, что чистота крови — залог успеха в мире магической Англии, что каждая венка в теле должна качать ее голубую, отменную, элитную и после передавать по наследству; так учили родители. Пенелопа говорила, держи подбородок выше, спину прямее; глупая девочка, даже не смотри в сторону этих плебеев. Шерил слушала, впитывала, завивала штампованные кленовые локоны и красила губы насыщенно-алым, так, чтобы сразу поняли, кто здесь главный, у кого власть и палочка с жилой дракона в нагрудном кармане покоится — не в дорогущих гетрах, не пафосно и грязно; стильно. Шерил была грандиозным лесным пожаром в обрамлении густых изумрудных лесов, браслетами опоясывающих тонкие запястья — Блоссом была одной из двух змеиных икон, которым слизеринцы поклонялись как богам, потому что деньги их решали многое, красота давала права быть циниками и эгоистами, а любовь сестринская бушевала, словно капризное волшебство. А потом девушка увидела, как отец сектумсемпрой Джейсона истерзывает в фамильном подвале; тот вопит, но Клиффорд практически не слышит — черная метка пульсирует на коже язвой запрещенной техники. Шерил рот ладонью залепляет, вдавливает трясущиеся наманикюренные пальчики и плачет-плачет-плачет, брат успевает лишь взгляд бросить на нее, застывшую на пороге, ведь душа стонала и звала, рвалась изнутри, будто старые моряцкие шхуны, губами вышептать «беги», и точный удар под дых выбивает из легких последний его горчащий воздух. Отец оборачивается медленно, словно в черно-белом немом фильме, а в глазах его безумие темнейшей безлунной ночи шкварчит и плавится; палочка мужская наставляется на собственную дочь. Шерил почти что не помнит, как аппарирует, растворяется за мгновение в полумраке искаженным призраком, скачет с места на место, не останавливается, боится дико погони, щелкает огнем маггловской зажигалки посреди Хогсмида и Лондона, и еще черт знает чего; Блоссом прыгает быстро, как не могла никогда раньше, а перед сомкнутыми веками — Джей-джей холодным мешком костей, и змеи из родных синих глаз; девушку тошнит остатками дорогущего ужина, и кленовый сироп на асфальте кажется сгущенной чистой кровью. Ощущения эти на вкус — смерть и последняя «аллилуйя»; братик Шерил любил сильнее прочих. Ближе к рассвету Блоссом стоит на берегу незнакомого озера, холодный ветер раздувает вымокшие волосы, и юбка противно липнет к ногам. Она стоит одна, а вокруг людские голоса, но в мыслях пустота абсолютная, гробовая, не понятно теперь, как жить, куда бежать; выстроенный мир рушится стеклянной крошкой разбитого от эверте статум окна в сантиметрах от женского лица, и царапины на щеке саднят и ноют. — Шерил?.. Девушка испуганно дергается, запинается за ветку, пятится, палочку держит дрожащей рукой; та глядит ровно, прямо промеж глаз. Но вместо Клиффа рядом — Джонс; бледный, в скошенной шапке, мокрой белой майке, со львом и змеем на плечах, худой Джагхед Джонс, что смотрит на рыжую обеспокоенно-надрывно. — Что с тобой произошло? — ответом служит остеклянелый взгляд и шрамы, расплывшаяся тушь на идеальной Блоссом и сломанные каблуки, — Шерил?.. Джагхед едва успевает ее поймать, когда слизеринка теряет сознание.