Водопад

      Белое.       Небо белое.       Бесконечное, мягкое.       Дарующее прощение.       Оно сияло чистотой над острым уступом скалы.       В напряженных суставах его пальцев полыхала боль, время от времени посылая наиболее острые вспышки. Его пульсирующая болью голова лежала на продавившейся подушке холодного мокрого мха.       Но Холмс был жив. Он был жив и дышал влажным воздухом, забирая его судорожными вдохами. Он был жив и глядел на бледный пустой холст наверху.       Он был жив.       А профессора Мориарти не было.       Тело Мориарти было сокрушено о валуны на дне водопада и, неестественно искривлённое, навсегда исчезло в пене бурлящего потока.       Эта картина запечатлелась в мозгу Холмса, как будто она была выбита долотом на мраморе — след, что будет храниться до конца времён. Память о хриплом голосе Мориарти, выкрикивавшем имя Холмса в неистовой ярости за мгновение до гибели, постоянно сопровождал Холмса, когда он шел по узкому уступу скалы от места их последнего противостояния. С каждым осторожным шагом, каждым поиском опоры голос погибшего Мориарти следовал за ним и звал его. Имя Холмса было последней песней утонувшей сирены, предназначенной для привлечения неосторожного слушателя к её пустынной могиле.       Холмс!  — крикнул профессор, когда детектив втиснул пальцы ног в мельчайшие трещины обломка скалы.       Холмс, позвал он, приветствуя, и манил, приглашая, когда руки Холмса снова поскользнулись на влажных камнях, и он завис на краю.       Холмс, закричал он, и призрак насилия и гнева эхом отдавался в сине-белом забвении.       холмс       холмс       холмс       «Холмс!»       Это было другое. Это было реально.       «Холмс! Холмс!»       Существующий мир снова появился в фокусе, как после удара кошкой-девятихвосткой. Нет. О, нет.       Уотсон.       «Холмс! »       По причинам, которые он не мог ни объяснить, ни даже представить, Холмс не думал о том, что Уотсон вернется на это место. Возможно, с трудом карабкаясь по скалам, просто забыл об этом.       Или позволил себе забыть.       В любом случае, он должен был ожидать, что Уотсон вернется в поисках друга. Это был единственный возможный вариант поведения для человека, надёжного, как утренний восход солнца.       Даже сейчас.       Особенно сейчас.       Доктор запыхался, но он кричал со всем напряжением лёгких. Его слова вибрировали в густой атмосфере и отскакивали от потрескавшихся каменных стен.       «Холмс, вы слышите меня? Холмс!»       На самом деле Холмс ничего не слышал. Ничего, кроме задыхающихся криков Уотсона и стука его собственного сердца, отдававшегося эхом в ушах. Из последних сил он перевернулся на живот, чтобы увидеть лицо друга с удобной точки обзора. Сразу же он признал, что это была ошибка. Было бы гораздо лучше не видеть этого.       Уотсон ходил и кричал, потом перешёл на другую сторону водопада, возобновив поиск. Поиск. Его взгляд упал на альпеншток, прислонившийся к выходу, а потом его внимание переместилось на гравированный серебряный портсигар на уступе скалы. Уотсон с трепетом подошёл, как будто ожидал, что портсигар обдаст его огнём в месте прикосновения.       Записка, лежавшая под ним, затрепетала на ветру, и Уотсон прижал её ладонью. Так он стоял долго, прежде чем взял лист бумаги и развернул его.       Доктор отличался быстротой чтения, что служило ему преимуществом в работе.       Но прошла вечность и пролегла пропасть между тем Уотсоном, который развернул записку и тем, Уотсоном, который её снова сложил, отбросив в сторону влажной земли.       Не заботясь о безопасности, он побежал к самому выступу и снова выкрикнул имя Холмса в самую расселину. Он кричал и кричал, пока совершенно не охрип. И потом ещё он везде осматривался, заглядывал и искал.       Разумеется, он никого не нашёл.       Наконец доктор отошел от края и обессилено сел на уступ скалы, чтобы отдохнуть. Он поднял записку с земли и всё ещё держал её между пальцами, как если бы это был тончайший лист хрупкого стекла.       И затем, закрыв глаза одной рукой в чёрной перчатке, Уотсон заплакал.       С расстояния не могли быть слышны горькие и сдавленные рыдания доктора, но, Господи, их можно было увидеть.       Это был первый случай, когда Холмс видел, как плачет этот человек.       Детектив больше не мог слышать своё сердцебиение. Нечего было слышать. Вместо этого он сосредоточился на грозном, подавляющем звуке падающей воды.       Перед ним ревел Рейхенбах.       Но это было ничто по сравнению со слезами Джона Уотсона.