Красота любит тень, в тенях рождается соблазн. — Дмитрий Глуховский
Дом детства. Юности. И столь печальной ностальгии – это главное место, где нам радуется все то, что было так дорого в течение долгих лет. Только ты войдешь в здание, как все пахнет смесью из деревянной гнили с тухлой водой, но именно эти вещи напоминают нам о детстве, о том насколько давно это было. Вдыхая этот запах прошлого, каждый осознает – это место наркотик, накрывающий своими эффектами полностью, что даже простенький морфий в большой дозировке лишь баловство для детишек, как сладкая масса жидкого немецкого клея в целлофановом пакетике. «Дыши, вдыхай меня без остатка», - кричит с каждой минутой тонкий шлейф, и ты уже начинаешь замечать движения на каждом углу: то хозяйственный чайник засвистит на кухне, подзывая всех к столу, то длинная щетка с острыми щетинками скребется по половицам, издавая столь противный звук. И болит голова, по ней стучит такое количество молоточков, но даже распахнутое окно не снимет весь аффект, что расходится по коже кучей мурашек, вызывает непонятную дрожь. Если бы сейчас, когда обладатель тяжелых берц передвигался сзади блондина по начищенным коврам и сияющим доскам на полу, русский спросил бы своего старого друга о его качающейся походке, то единственным ответом являлся бы запах. Тягучий и противный. Прошлого и гнили. Того, в чем утопала его жалкая душонка сейчас. Но лишь молчание покрыло их. Длинный коридор, картинка детства с большими витражами окон, что отражали уже беспокойное закатное солнышко, мягко плывущие по горизонту вниз, да розы, чей аромат был досягаем даже сейчас до длинного носа коммуниста. Алые сладковатые нотки смешивались с общим ароматом затхлости, создавая невиданный ранее контраст, от чего мужчина даже не заметил кучу бело-желтых волосинок у своих ноздрей, что настойчиво щекотали каждый нерв. Янтарные глаза на минуту открылись, потеряв из вида немца до того момента, пока они не решили опуститься вниз. Красноармеец решил поспешно отпрянуть от чувства общей нелепости ситуации, пока бедный блондин постепенно покрывался алыми пятнами, скрестив свои ручки на груди. Его брови были сведены, а голубые глаза отвернулись к одному из окон в надежде не смотреть на своего «собеседника». - Александр.., вы меня поняли? - медленно произнес немец своим скрипучим голоском. – Или сон стал дороже? Verständlich*? Черная смолистая форма замялась из-за своих больших размеров, которыми Фридрих старался скрыть все ненужные дефекты своего тела, делая плечи шире, а туловище больше. Послышался кашель. Громкий, даже слишком, от чего голубой зрачок распахнулся еще шире и обеспокоенно глянул на стоящего русского, чья тяжелая рука уже упала на свой лохматый от шапки затылок, укладывая непослушные волосы. - Если можно, - начал издалека коммунист, чутка уводя глаза в бок. – То я не отказался бы от повтора. Успел только бедный мужчина договорить, как блондин негромко хмыкнул, развернувшись на сто восемьдесят градусов, и его рука в черной перчатке указала на дверь. - Мы пришли. Деревянная красная дощечка с красивой резьбой скрипнула, заполонив тишину своей грустной арией, и Фридрих совсем пропал из виду, скрывшись за крепкую подругу. Алую кровавую дверь. Рука коммуниста неуверенно подхватила эту бедную деревяшку, и негромкий хлопок окружил тишину пустого коридора. Песня началась.***
Разворачивались ноты в такте спокойно, без лишнего басовитого аккорда, впрочем, как всегда - легко и непринужденно. Кабинет немца был чист так, будто ту картину, что висела на стене около серванта, не только обрабатывают воском, а потом обтирают такой же белой тряпкой, но и делают это каждый день по семь раз, молясь на Будду. Все сияло: каждая папочка была в папочке, что в свою очередь опять же была в папочке потолще, сложившись как матрешка на полке, а рядом с ней всегда будет маркировка с «составом» и «сроком годности». Некий продовольственный кабинет, подумал бы умный читатель, но для самого нациста - это был музей, не более. От такой гипер чистоты с одной стороны слепило глаза, а с другой она успокаивала своим неким уютом и шармом, что не могло и не радовать лишь некоторых. Например, любителей домов-музеев, где можно смотреть на вещи, не прикасаясь к ним. Таким человеком уж был и Фридрих, для него это было даже некоторым счастьем, подавая примерный образец документации, ставить ручку настолько под углом, чтобы было удобно брать и писать сразу, не задерживаясь на постановке пальцев. Но если все пойдет не по плану? Голубой омут стал внимательно сверлить озадаченного брюнета, что наконец сфокусировав зрение, стал читать «идеальный» документ, расписанный в большой пакт не более чем на сто страниц. Для него это не более проверка того, что собеседник удобно расположился, держит в той руке ту страницу, именно в то время, сидя на этом стуле. Так было спокойней. Спустя вздох облегчения, блондин все-таки встал с насиженного места. - Чаю? - спросил спокойно немец, отходя к серванту, где стоял телефон. Только палец обтянутый в черную кожу хотел коснуться до дырочки с цифрой семь на прокручивающемся циферблате, как тяжелая рука коммуниста негромко стукнула по дубовому столу. - Не нужно, - сухо отрезал он, да подозвал рукой немца к себе. - Будешь сидеть со мной, а дальше, по возможности, да отметишь свой «удачный» день. Фридрих ожидал такого ответа от Александра, и не был бы так удивлен, но тот тон, что мужчина использовал в своем высказывании, еще на долгое время впился в белобрысую голову, пока она не коснулась деревянной поверхности стула. Улыбка тронула тонкие губы лишь на секунду, но для нациста это уже была победа. - Что ж, я тебя слушаю. И брюнет улетел, его полет вопросов и негодования пытался каждую секунду сломить то, чего хотел от него блондин, отчаянно повторяющий то же самое, что было написано и подчеркнуто по два раза на бумаге, пока русский с ним все никак не мог согласиться и наконец поставить точку на разговоре без запятой. Так длилось ни час и не два, нервы сдавали верно, но не так быстро, и лишь пробило время ставить свечу на подсвечник, как пикантность подхватила дух разговора, смешавший с алкогольным опьянением и запахом спирта.***
Подперев щеку рукой, чтобы хоть как-то убрать красноватый румянец, Александр в который раз решил подсыпать щепок в огонь, да заплетающийся язык не позволял до конца довести нужную фразу, что старательно пыталась вылететь из уст. В который раз - вопрос уже слишком сложный, и право, зря был добавлен для усиления, но иногда, когда общее мычание дает по мозгам не самые приятные импульсы, это кажется бесконечным. Так и было с двумя мужчинами. Они сидели в полутемках свечи, что бегала от каждого движения или вскинутой руки, где-то на столе уже не лежала нужна документация - она была благополучно убрана и запечатана в шкафу, можно было забыть об официальном виде и мерах светского разговора. Переговоры о пакте были закрыты так же, как и рамки допущенного - не первый литр вытекает в стеклянную рюмашку из под граненного стеклянного графина. Они выливали в себя "горячую воду" так, будто в первый раз за многое время смогли испытать вкус свободы с запахом воссоединившегося родства. Пили как в праздник воссоединения старых школьных друзей, спустя 30 лет. Это было не далекой правдой. - А помнишь ту песню, - неожиданно начал немец, забываясь о своем акценте, из-за чего слова вновь были столь непонятны для русского. - Как же там пелось? Что-то про вальс. Пальцы аккуратно прошлись по шевелюре, все путая светлые локоны, превращая многочасовую укладку в ком. В голову все так и не приходили слова, что так и вертелись на языке, обжигая кончик. Все плыло уже более веселой музыкой, быстрыми шестнадцатыми отчеканивая где-то наверху тональности. Коммунист еще раз затянул дым из сигареты, готовясь выпить очередную порцию шнапса, но слова нациста заставили янтарные глаза устремиться к граммофону. Складывается чувство, что он так и стоит там с времен, как его купили, но общий вид поверхности пластинок, уставленных по алфавиту, выдавали большую любовь немца к прослушиванию музыки в свободный час. - Одну секунду, мадемуазель Фридерика, - ухмыльнувшись пролепетал мужчина и пошатываясь направился к комоду с пластинками. Брови блондина на эти слова сразу же были сведены в переносице, но смешок все же выдавал абсурдность ситуации, заставляя немца иногда давиться от собственных эмоций, постукивая агрессивно кулаком по близлежащей папке. В это время, под шум подпрыгивающих стаканов, русский не переставал рыться в пластинках, пока грубые пальцы не ощутили жесткость картонной поверхности, потрепавшейся от частоты использования. Пластинка была исцарапана от неправильного использования, бумага в центре успела превратиться в черное месиво, но сам запах пластика отдавал легкими нотками утреннего кофе, будто последний раз ее доставали вчера на рассвете. Пальцы аккуратно дотронулись до хрупкого иглодержателя, подняв его наверх, пока вторая рука расторопно оттягивала механизм удерживания, чтобы наконец вставить бедную пластинку без вреда для самого внутреннего механизма граммофона. Еще одно движение и пластик, чье кольцо было вставлено в металлический держатель, закрутилось по поверхности коробки. И вот иголка касается одного из проемов, да звук тресканья деревяшек в костре окружает комнату своим противным скрежетом. Александр, никогда не блестящий особой элегантностью в процессе опьянения, да даже и без него, по-армейски поворачивается к Фридриху и в полу реверансе подает ему руку, заставляя блондина покрыться еще большим румянцем от накатившего возмущения. - Мадам.., - успел лишь проронить брюнет, но его остановили. - Заткнись, - резко, но с некой нежностью в голосе, пролепетал немец, по-детски встав с места и положив свою руку на руку русского. Тут то и полет стал набирать свои обороты, заставляя крутиться под уже давнее начало некоторых аккордов, что сбивались от старости пластинки или повторялись не раз. Но двум мужчинам сейчас было на это слишком все ровно: голова блондина мягко то опускалась на грудь русского, то резко поднималась, отворачиваясь вбок; ноги двигались в такт столь старой, но знакомой мелодии, неловко каждый раз, наступая на ботинки друг друга; руки потели от неопределенной близости, что коммунист уже не стесняясь сжимал так сильно талию нациста, заставляя прижаться все ближе и ближе, от чего жар дыхания отдавался в шею. А музыка не собиралась заканчиваться, возможно просто заело пластинку, но эта загадка не будет раскрыта, пока их тела движутся в такт музыки и наслаждаются друг другом. Беспокойные люди могли бы подумать что между ними есть не такая простая связь, но этот секрет так и останется между этим маленьким сантиметром, что отрывает их от непростого выбора. Раз. Шаги замедляются, руки в перчатке все крепче сжимают твердые плечи в пиджаке. Два. Ремень шуршит под грубыми пальцами русского, каждый раз нежно проводя по талии, сквозь накрахмаленную рубаху. Три. Поворот и Фридрих падает в объятия Александра, что мягко проводит по спине, пропуская пальцами косточки хребта. Четыре. Их лица находятся вновь в недоступной близости, что ведет к запретному яблоку под названием - наказание, который окутывал сознание своим ароматом страсти. Но ему не суждено быть. Этот миллиметр сокращается так быстро, что Африке не сравнится с той жарой, что сейчас между ними. Голова начинает кружиться, желанное становится необъятно ясным, но громкий молоток и кукушка вылетает из забора в настенных часах. Пластинка остановилась в движении. Коммунист быстро встает, ровно выпрямив спину, продолжая держать нациста за руку, пока тот так же быстро пытается подняться на своих двоих и сесть на стул. Красный румянец по-детски держится на щеках, в горле першит, безумно хочется снять все и уйти в дождливый день. Голубой омут затуманенное отводиться в бок, и удушающее покашливание раздается в комнате с хрипотой. Вздох. - Прямо по коридору и налево комната, - медленно начал немец, аккуратно двигая рукой по пустоте. - Могу проводить или же.. - Не нужно, - сказал скомкано русский и скрип двери оставил мужчину одного в темной комнате без свечи, что была благополучно отдана коммунисту. Даже спустя время, щеки горели не от алкоголя, освещаясь в рассвете солнца. А от теней прошлого, теней чувств, что захватили разум так давно, неожиданно проснувшись сейчас утром. Под их первый вальс, что был таким старым романсом серебряного века литературы.***
Загадка книги - увесистый шмат мяса информации, покрытый кровью и потом создателей, давно сгнивших в ямах и клумбах. Тяжелая обложка, деревянные страницы, черная едкая смоль чернил, невнятные каракули на разных языках. И миллион неизвестных понятий. Именно так можно было бы описать библиотеку, что находилась в другом пролете, после поворота направо от комнаты с персиковыми стенами по неизведанному читателю дому с шипами. И чтобы не выставлять себя глупцом, возможно кто-нибудь узнает дверь из березы, но лишь один человек будет видеть там тюрьму, что закрыла проход в настоящую жизнь, а не книжную иллюзию. Словарь Ушакова, что был издан в 1935 году, имел размытый смысл, что больно пугал, уже взрослого мужчину, своими значениями. Значений было четыре, все они говорили о малых частях такого громкого слова, но ‘Братская любовь’ и ‘Материнская любовь’, как пример из первого понятия, более чем располагал для утверждения своих чувств Александра. Но романтику, отчаянно скрывающему свои чувства под предлогом исчезновения, ‘Платоническая любовь’ являлась тем типажом примером, которые можно вписать в тетрадь с упражнениями по русскому языку. И в душе каждого, что схватился за этот запретный кусок жизни, разделив яблоко на две равных половины, таился еще один смысл, понятный только им и их секретам, что были скрыты за военной строгой формой и каменным лицом. Плачевное состояние, но два голубка так и не смогли сойтись спустя столько времени, открыв свои чувства. И даже тот, голубоглазый печальный взор, остался без заветных слов, рвавшихся наружу в попытке вдохнуть воздух. Они просто умирали без живительного кислорода, пока обладатель тела молчал, противился своим чувствам, дабы не услышать отказ. А сколько лет прошло? Фридрих не считал, даже от одной мысли становилось душно. И больно, что по всюду ток расходился, отдавая головной болью. День за днем, года за годами. Все молчали, будто ночь закрыла все темной мантией в жизни. От этого голова медленно сходила со своих винтиков и улетала вновь, куда-то далеко, на небеса, в надежде о покое.