"Знаешь ли ты ту любовь, когда тебе самому от нее ничего нет, ничего и не будет, а ты все-таки любишь через это все вокруг себя, и ходишь по полю и лугу, и подбираешь красочно, один к одному синие васильки, пахнущие медом, и голубые незабудки". — Пришвин Михаил Михайлович
Летний зной уходил так же быстро, как и желанные дни лета. Ветер легонько подгонял опавшую листву в новую кучку на тротуаре, пока золотое солнце отблескивало своими лучами. Было еще тепло. Даже слишком жарко, чтобы прогуливаться в дневные часы, но золотисто-зеленные пейзажи не оставляли людей равнодушными: было оживленно. Маленькие старушки тихо прогуливались по узким улочкам солнечного города из кирпича, обсуждая простые вещи: от готовки до политики, не забывая затронуть озорную молодежь, что бегала вокруг главной площади маленького городка. Там уже собиралась воскресная ярмарка. Коробки с различными овощами и фруктами, что блестели от воска на солнце, были расставлены на дряхлых деревянных столах еще со времен Германской Империи. Яркие наливные яблочки, душистые пучки зелени, аппетитно алые томаты и рассыпная рожь с лугов – все было свежим, как воздух окутывающий площадь в этот день. А люди все бегут. Кричат рычащими басами о достоинствах своего маленького уголка, зазывая народ. И люди толпятся – то ли интересом охвачены, иль знают уже это место с прошлого выходного. Всем весело. Даже усталый беловолосый кузнец, ударяя своим молотком по новому куску раскаленного железа, что искрился яркими огнями, обжигал черноватую кожу вокруг массивных перчаток, улыбался в след бегущей детворе. И если приглядеться к этому пылающему огню у печи, то быстрые капли, будто водопадом, слетали со лба бедного рабочего. Столь прекрасная жаркая погода всё равно не мешала трудиться людям. Мужчина, одетый в толстую шинель, расхаживал своими смоляными сапогами по этой площади еще очень долго. Каждая деталь напоминала о минувших днях, что остались где-то глубоко, под сотнями цепей, в душе этого холодного человека. Советский Союз помнил каждую деталь этой утопичной Баварии: эту Мюнхенскую красоту пейзажей, обваленных каменными дорожками, и сладостный запах хмельной выпечки, что ударял в нос, заставляя покрыться невидимыми капельками пота от жара печи. Успела только одна пуговица выскочить из петли, как тяжелый элемент одежды лег на руку коммуниста. Под вечер становилось все жарче из-за удушающей духоты спертого воздуха. Но это был прекрасный солнечный день. Он лился яркими красками уже полуденного солнца, что красными лучами отражалось на витражных стеклах маленьких фахверков*: на их деревянных дощечках, окутанных кривыми прогнившими гвоздями, да на белом фасаде из цемента и побелки. И он все идет, подгоняя ветерок, что играется с краями воротника у желтой блузки, куда-то далеко, прямо к белоснежным волосам улыбающегося мальчишки, что выжидающе стоял на площади. Между двумя мужчинами остался лишь метр, но столь мучительно медленное ожидание не позволяло немцу больше сдерживать себя. Он сделал пару шагов, и голубые глаза открылись взору коммуниста. Яркие. Нежные. Лазурные. Раскрываются лишь к ночи, как любимые красноволосому вечерницы – они пленили детской радостью, что ударяла в сердце неприятной головной болью. Глоток свежего воздуха коснулся легких, пока гортань звонко пропускала слюну, заставляя кадык подрагивать с места на место. - Здравствуй..., - легкий акцент неприятно касался барабанных перепонок, что скрылись за копной запутанных алых волос, но именно это слово заставило мужчину протянуть руку немцу. - ...Александр. Перчатка нежно коснулась крепкой руки, что была усыпана россыпью из родинок. Янтарный омут взглянул на нее, а после, с легкой грустью, поднялся на белоснежное личико обладателя черного элемента гардероба, что столь аккуратно касался его руки. - Давно не слышал это от тебя..., - с непривычной нежностью, но едва заметно ухмыляясь, проговорил русский. – ...Фридрих. Обе руки почувствовали неописуемую боль, несмотря на столь невесомые касания давних приятелей. И их встреча – это красный луч солнца, ветер, да тишь, когда лишь шум одежды сопровождает фигуры, что не хотели отпускать друг друга ни на минуту. После стольких лет, где название государства – единственное твое имя.1920 год
Этот момент в истории не был преисполнен нежностью и теплом. Врагам чужды эти слова именно тогда, когда экономическая сфера бьет по швам. И под закат двух великих государств такие вещи обыденны. Люди всегда были и будут против правительства. Изначально эта встреча была лишь экономическим планом двух врагов. Не больше. Но что произошло? Российская империя была не только строгим родителем, но и жестоким монархом, со своими идеями и жизненными целями. Именно тогда феномен «русская кровь» стал пустым словом, что по сей день нежно произносится гнусными старушками на улицах горного Санкт-Петербурга, который ещё со времен первой мировой ласково звался ими Петроградом. Но война окончена. Пришло время делать мир, где его не будет. Таков был закон, и жизнь вертелась лишь по нему. Этим пользовался каждый без исключения, вовлекая «самое дорогое» - детей. Но оба государства всегда сходились на мысли о том, что их чадам в их ‘мире’ не место. Приемник Николая забегает в большой зал, столь тихо ступая к отцу – полная противоположность того, чего так сильно желал мужчина всю свою жизнь. Он всегда мешался, изводя родителя до состояния репрессивной агрессии: только тихая улыбка скользнет на усталых устах, как крепкая рука в белоснежной перчатке потянется к макушке, больно надавливая на чувствительные синяки после побоев. Пограничная ненависть бурлила в голове всегда, когда он появлялся и густая борода, из-под которой нежно пелись басовые серенады ненависти, щекотливо касалась ушка совсем юного государства. «Ты – это невоспитанный молодой человек, во имя Бога святейшего, убирайся!» Эти слова до сих пор врезаются в затылок, заставляя снять столь любимую шапку ушанку, притягивая ее к сердцу. Боль была душевной, не столь физической. Она горела, разгоралась, оставляла неприятные ожоги, окропляла тело рубцами. И вот, мальчишка слегка сгибается, ощущая, как ребра медленно упираются в живот и убегает, далеко, подальше от неприятных ощущений. От которых не убежишь, как бы сильно ты не старался. На самом деле, он никогда не был на территории врага - не знал прекрасные сады в Мюнхене, что сочились ароматами пионов и васильков, не видал ажурные деревянные конструкции, не ощущал сладостного ветерка, под силой которого летели качели. Это не останавливало его в тот день. Он все продолжал бежать, ногами перебирая по каменным выступам, задевая колючие ветки приторных роз, пока горячее дыхание не стало болью течь по горлу. Позволив себе сделать еще шаг наверх, пока белоснежная беседка не стала озаряться на утреннем солнце, он взмахнул алые волосы назад, и глаза, испытывая неописуемое наслаждение от вида, стали озаряться миллионами лучей яркой горячей звезды, гревшей воздух и землю. И лишь тень от крыши беседки помогала спасаться от жары. Янтарные глаза поднялись к ней, и тогда их первая встреча стала началом необъяснимой истории чувств, скрытых за пеленой памяти. Мальчишка сделал еще шаг, неуверенно шатаясь, черными туфлями царапаясь об выступающие камни, пока блондинистая макушка так и не хотела обращать хотя бы долю внимания на объект, что постепенно становился все ближе и ближе. Она лишь поворачивалась куда-то вбок, пока белокурые локоны заводились за ушко, и вновь возвращалась на место, будто внимательно наблюдая за чем-то на своих ногах, пока шелест бумаги с ритмом нарастал и утихал. - Как можно читать в такую жару..., - вслух пробубнил русский, подходя все ближе к силуэту, что столь тихо листал страницы, иногда склоняя голову под маленьким углом. Красноволосый успел сделать еще пару шагов, и ветер зашуршал своими порывами. Он разгонял своими порывами каждый нежно-розоватый лепесток с деревянного покрытия, быстро перелистывал толстую книгу в кожаном переплете, пока волосы не стали все быстрее развиваться, смешиваясь в один танец с ураганом цветов. Именно в этот момент голубые глаза стали виднеться на горизонте с красноватым румянцем, что распластался на белоснежно-хрустальном лице от жары. И неожиданно для самого себя, взор незнакомца, что сидел с книгой, направился на стоящего мальчишку, тут же смущенно отошел куда-то далеко и вновь вернулся к нему. - Что ты тут забыл? – легкий акцент неприятно касался слуха, заставляя улыбку скривиться на загорелом лице, что было усыпано родинками, но, в тоже время, тихий голос позволил почувствовать себя в полной безопасности. Блондин закрыл книгу, положив ее к себе на бедра, и руки аккуратно стали трепетать золотые выступы печати у корешка. Его беловолосые локоны скатывались и закрывали пол лица, от чего эмоции теряли всю ту ясность картины, которую так и хотелось узнать любопытному собеседнику. Маленькая ножка, с белоснежными гольфами, потерлась об выступы деревянных ножек с нависшим молчанием, и неловкость ситуации стала давить своей атмосферой, периодически разбавляясь игривым ветерком. - Давай дружить, - слова в дымке, наполненные неким восклицанием, нежели вопросом, прозвучали из уст с такой радостью, что мурашки прошлись по всему телу, заставляя прохрустеть белоснежную рубашку. Малиновых губ коснулась улыбка. Глаза поднялись на собеседника, и легкий смешок слетел с уст. - Разве я не странный? Вопрос прозвучал неожиданно. Мальчишка даже не успел уловить тот момент, когда режущий акцент, на фоне с тонким юношеским голоском, стал рассыпаться по воздуху. Его кошачьи желтоватые глаза оценивающее пробежались от самой беловолосой макушки до черных туфелек, что так и возвышались над дощечками пола. - Не вижу. В гортани у блондина все сразу пересохло. Быстро накативший ком в горле подступил так близко, что давящее тошнотворное чувство ударило по легким. Он отвернул свое лицо вбок, прижав книгу к груди так крепко, что белые костяшки виднелись сквозь тонкую бледную кожу. - Я ничего не обещаю. Голос, будто арфа, тонко напевал свою серенаду, пропуская застоявшийся комок в горле, сквозь возгласы необъятного душевного спокойствия и счастья. Без пяти секунд знакомые глянули друг на друга, пока ветер вновь не стал развивать не прикрытые кусочки элементов жизни под своими танцами. И лишь ветер затихнет, а белые локоны вновь прикроют глаза: столь мечтательно голубые, как безграничное небо. Хрупкая ладошка оторвалась от книжки и протянулась вперед. - Фридрих. Это единственно, что успел договорить мальчик перед тем, как сильная ладонь схватила покрепче маленькую ручку и стала тянуть ее к себе, в желании насытиться лицом нового друга. Легкий кашель послышался со стороны русского, и он, прикрыв глаза, резко наклонился перед собеседником, продолжая держать белоснежные пальцы в своей ладони, создавая впечатление мужского реверанса. - Александр. Русский всего на секунду наклонил голову, скрипя своим ломающимся голосом на всю беседку, что иногда переходил к необъятным басовым нотам, и неожиданно поднялся, заглянув в глаза немца, что так и убегали от этого жизнерадостного лица. Мальчик смутился, но продолжил стоять, ощущая, как пальцы крепче схватываются крепкой ладонью. - Но называй меня Сашей, ладно? Янтарные глазки скрылись за веками, и юноша пару раз виновато усмехнулся, пожимая ручку нового знакомого. И стояли они так час, два.. бесконечность, теплыми ладонями ощущая друг друга, смущенно смотря своими детскими невинными глазами на лица, пока кто-нибудь не сорвет эту приятную тишь, что окружала их на протяжении всего времени приятной близости. Тогда, в далеком двадцатом году, они еще не представляли, как сладостная идиллия вечной дружбы и счастья может оборваться на каком-то куске бумажки, что будет гореть ясным огнем у камина в жаркий день лета, когда цветы чахнут от духоты, а воздух безумно давит на мозг. А пока, они так и будут сидеть – возраст не порог. И из их уст будет вырываться лишь смех, улетая куда-то далеко, сжимая сердце в своих руках и принося боль от воспоминаний того душного лета.«У каждой души особый мир; для каждой души всякая другая душа – потусторонний мир» — Фридрих Ницще
1939 год
Вывести человека из раздумий – дорого стоит. Ведь сейчас, в этой пустоши земной, лишь ветер играется с зелеными травинками, раскачивая тонкие стебельки луговых цветов. Мужчина прекрасно помнил аромат этих цветов, как будто наклонился к ним недавно, но названия так и не хотели приходить на ум. Да и сами слова не могли вылететь из уст. Их путь начался с гробового молчания под пение сверчков и продолжался покрываться непрерывной тишью. Так они и шли, куда-то вперед, пересекая длинным шагам асфальтированные дорожки тротуаров, медленно переходя на каменистые булыжники с остатками песка и гальки, на которых можно было разглядеть и маленькие, и большие следы от грязных военных сапог. Пейзаж не сменял картину долгое время, несмотря на то, что за прошедшие пять минут они могли отдалиться не больше, чем на пару метров. Сначала ты замечаешь большие деревянные домишки, окруженные «каменными цветами», а потом уже видишь поле: необъятно разноцветное, подсвечивающееся на закате дня. И все вокруг было столь живым и прекрасным, что на минуту блондин остановился. Резко, притаптывая черными сапогами песок. И руки, что он держал за спиной, мертво упали на черные штаны. На малиновой плоти губ стали показываться беленькие зубки. Успели лишь его белоснежные волосы слегка взлететь наверх, как, неожиданно и для самого русского, немец повернулся, да засверкал своими голубыми глазками. Столь по-детски наивными и счастливыми бриллиантами лазури, что дыхание сперло. Так неожиданно и невероятно, а красноволосый и сам остановился, облокотив каблук на булыжник, хватая ртом воздух. Но дыхание так и не восстановилось. - Помню, как мы часто ходили во ржи лежать..., - неожиданно пролепетал своим скрипящим голоском Фридрих, смотря прямо в затуманенный омут собеседника. -...как же нас потом ругали Отцы, помнишь, а все за бестактность... lustig*... На последнем слоге нацист беспристрастно выдохнул так, будто внутри него поселилось противное большое насекомое, от которого невозможно избавиться, и его взгляд упал на поле. Оно было беспокойным где-то вдали, но вблизи! Тишь и ветер. Тяжелая ладонь коммуниста коснулась черного, словно смоль, пиджака с погоном, и спокойной дорожкой стала лежать на этом хрупком плечике, иногда поднимаясь и опускаясь обратно. - А она как всегда пахнет хлевом, - бас разливался, чуть ли не в уши, достигая каждой ниточки в голове, что сотни мурашек скатились по спине. – Сладким, и необъятно хрустящим, как старое пшено. И мужчина, на удивление, помнил все. Да так нежно! Что, не веря в Бога, его руки тряслись от боли потери. Но нет, не физической. Моральной, покрывающей каждую частичку мозга сладостными воспоминаниями: об этих редких букетах лаванды, мягко застревающих в ноздрях, о тех прекрасных хрустящих мягких камышах и пшене, где он лежал, о большущих стеблях подсолнуха, что держали яркое семенное солнце. Александр помнил все. И смотрел, осматривал каждый уголочек этого старого, но столь родного душе поля, окруженного смешанной рожью и подсолнухами, сквозь которые просачивались редкие цветы. Он наконец вспомнил название одного из них. Это были голубые васильки. Такие солнечные, как те детские глаза. Они стояли не долго. Ноги не могли стоять от всей этой боли. Солнце медленно уплывало вниз, в попытке закончить день, но столь необъяснимый, даже художнику, цвет персикового солнца загорелся своими яркими лучиками, пропуская дорожки из голубых и фиолетовых облаков, освещая пути своими блеклыми звездочками на самой вершине, расположенных так далеко от горизонта, от чего все преобразилось. И только яркий свет коснется бледных измученных походом лиц, как поле вновь станцует свой танец в порывах стремительного ветра. Темного, как сама ночь и страшного, выходящего только из угла знакомого белоснежного дома, чья калитка давно покрылась кустами с чудным запахом гербального чая, завивая лианами каждый выступ и козырек. И от воспоминаний, больно гнетущих сделать шаг назад, было желание сорвать свою голову с плеч. Но никто не смел. И лишь стук сапог все ближе подходил к потрепанному черного забору с запахом пионов. Прекрасный аромат. Почему-то разрывает сердце.