***
Днём ранее Рейм внепланово докладывал об отчётах информаторов. В кабинет герцога Бармы набились все контракторы, на тот момент бывшие в главном здании штаба Пандоры. Половину не приглашали, но у сдержанного обычно Рейма, едва ли не вприпрыжку спешащего по коридорам, был настолько встревоженный вид, что за ним попросту потянулись следом. Гилберт провожал долговязую фигуру взглядом, когда мимо уверенно прошла Шерон Рейнсворт в компании державшегося чуть позади Брейка, лишь грациозно кивнувшая на приветствие. Она встретила Рейма раньше всех и уже что-то знает? Кольнуло было сочувствие к Рейму: из желания быть в курсе всего вокруг женщины могут проявлять недюжинный напор... Хотя глупость, это сам Гилберт заробел бы перед леди, Рейму, вынужденному лавировать меж двух господ, такие вещи давались куда проще. — Хорош считать ворон, пернатый, — полушёпотом поддел Брейк, крутанувшись вокруг себя, — отстанешь. Остроумный ответ привычно задержался в пути и придёт позже — это уже почти не обидно. Пикироваться меткими фразами с Брейком на равных пока удавалось лишь герцогу Барме, хотя порой и его пробирало. В такие дни обитатели главного штаба превращались в заговорщиков, многозначительной мимикой передающих по цепочке вести с эпицентра событий. «Герцог ведёт на своих условиях вместо того, чтобы поддаваться на чужие», — объяснил Гилберту Оз, когда в редкое затишье они сидели вдвоём, болтая о том, что приходит в голову, как делали в детстве. Дельная была мысль, правда, о том, чтобы вести в разговоре с Брейком, Гилберт пока мог лишь мечтать, а потому старался чаще прятаться за равнодушным видом. Когда из-за спины раздался голос тихо подошедшего Винсента, дух упущенной возможности ощутился особенно остро. Тот же с полчаса как заперся в кабинете с кипой бумаг, над которыми всегда так прилежно сидит, — откуда только узнал? — Идём? — позвал он, расцветая улыбкой, яркой и солнечной, как день за окном. От неё хочется отвернуться, прикрыв глаза, и сбежать прочь. «Он просто пытается быть дружелюбным», — выгораживает Гилберт перед собой младшего брата, подгоняемый кислым чувством вины за собственные мысли. Стоит им оказаться рядом, неизменно выясняется: если для одного «братья» — это абсолютно, для другого — тихий шёпот на ухо: «Будь это кто угодно другой, было бы проще», досадная оплошность случая: «Почему не Рейм? Элиот? Почему не Оз?» Почему на одной ветке семейного древа с ним тот, от кого хочется держаться подальше? Если бы Гилберту сказали: «Тебе полагается младший брат, выбирай», — в сторону Винсента он бы даже не посмотрел. За мысли совестно, и Гилберт честно старается ответить дружелюбно. Гилберт иногда устаёт стараться. — Идём, Водоросль! — Взбудораженная Алиса с топотом промчалась мимо с целеустремлённостью жокея на финишной прямой. Она, казалось, на любую мелочь реагировала как боящийся опоздать в цирк ребёнок. — Похоже, что-то важное: видел, какой вид был у Рейма? — Бежавший следом Оз затормозил, хлопнув его по локтю, выше роста не хватало. — Может, Баскервили показались, наконец! Идём! Присутствие Винсента он напоказ проигнорировал. Тот задетым не выглядел, но на руку Оза, тянущую рукав Гилберта, смотрел как энтомолог на моль. Следующая его улыбка была припорошена снегом. Они пошли, и Гилберт чувствовал себя неловко донельзя: чуть позади, справа, Винсент, слева — Оз, а он посередине, как дитя между няньками. Маячивший впереди кабинет выглядел благословением небес. Зайдя вперёд, Гилберт привычно распахнул перед Озом дверь и запоздало сообразил, что их маленькую процессию замыкал ещё один человек. Глухой звук встречи плоти и дерева заставил поёжиться до желания виновато втянуть голову в плечи. С дурным предчувствием Гилберт заглянул за дверь. Винсент с растерянным видом прижимал пальцы ко лбу. «Лучше бы обругал», — мелькнуло отчаянное и завяло, когда тот опустил руку, растягивая губы в улыбке: — Всё в порядке, твоей вины тут нет — это была случайность. Гилберту захотелось упрямо закричать: «А что, если нет?! Если я нарочно!», но он боялся получить в ответ очередную головоломку с подтекстом. Например, «я хочу, чтобы ты был счастлив», например, «я тебя люблю». Стоило понадеяться, что их заминка осталась незамеченной, как уже занявший место Брейк с театральной медлительностью соединил ладони в шутовских аплодисментах. Гилберт постарался стать меньше и пробраться на место рядом с Озом как можно незаметнее, надеясь, что герцог их всех разгонит, но тот лишь обвёл их тяжёлым взглядом и велел Рейму начинать. Баскервили, как оказалось, были ни при чём, а всё спонтанное собрание обернулось марафоном неловкостей. Выродки — так сказал Барма, когда Рейм закончил говорить. Брейк дёрнулся, скривился, как от боли, но промолчал, внезапно притихнув. Шерон Рейнсворт опустила взгляд, ушла в себя, только стиснула ткань платья так, что костяшки побелели. Винсент, как и Барма, сохранивший видимое спокойствие, задумчиво постучал ногтем по столу. «Как скоро они возьмутся за детей?» — обронил он и собрался что-то добавить, когда его прервал Оз. Из речи о долге, силе и планах вполне мог выйти ленивый спич, но его решила поддержать Алиса. Подскочив, она начала возбуждённо кричать что-то про «немедленно» и «ничего сложного». Гилберт молчал, но стыдно почему-то становилось ему. Алиса, казалось, разошлась не на шутку, готовая бежать на подвиги: — Мы им покажем! — взлетел под потолок её звонкий голос. — Сядь и помолчи, — резко осадил её Рейм, так что она примолкла, ошалело глядя на него. Гилберт хотел было вмешаться, отвлечь и успокоить Алису, вывести из ставшего очень тесным кабинета. Это его промах — позволить ей остаться, следовало сразу занять её чем-то, отослать в другое место. — Не кричи на неё! — опередил его Оз. — Промедление действительно недопустимо. Не удивлюсь, если к этому жестокому и бесчеловечному плану приложили руку Баскервили! По праву члена Пандоры и представителя великого герцогского дома я... Что именно, никто так и не узнал — Алиса расхохоталась и показала Рейму язык: «Вот так тебе!» — Алиса, довольно, это неприемлемое поведение, — одёрнула её очнувшаяся Шерон, но та насупилась и принялась что-то доказывать: «Это нечестно, он первый начал!» — Так о каких правах вы намеревались нам поведать? — с деланным вниманием поинтересовался у Оза Брейк. Оз уязвлённо ему ответил... их едкие выпады мешались с возмущёнными возгласами Алисы, комментариями Рейма и увещеваниями начинавшей терять терпение Шерон. Нужно было утихомирить Алису, угомонить Брейка — тот всё не так понял, вывернул слова Оза наизнанку. «А у тебя, Водоросль, язык, что ли, отсох?!» — дёрнула Гилберта за рукав Алиса. Но язык и впрямь словно примёрз к нёбу. Гилберт нашёл взглядом почему-то Винсента: тот под шумок сцапал конфету у отвлёкшегося Брейка и, откинувшись на спинку кресла, с интересом наблюдал за развернувшимся балаганом, шелестя фантиком. Словно почувствовав взгляд, Винсент обернулся — стрелка компаса, где вместо севера — Гилберт, и тепло улыбнулся уголком губ. У Гилберта мороз по коже пошёл от этой улыбки. Он ссутулился и отвернулся, снова, как впервые, растерявшись, думая, как поступить и стоит ли что-то делать. Чужое внимание вызывало лишь вязкое чувство отторжения. Иной раз казалось: чем сильнее он отстранялся, отталкивал, тем упорнее и отчаяннее Винсент цеплялся за него. Гилберт покосился на самоустранившегося от происходящего Барму: герцог с бесстрастным лицом внимательно наблюдал за всем из-под полуприкрытых век. Вот уж кому было пора пользоваться своими правами на полную. Тот, то ли налюбовавшись, то ли услышав мысли Гилберта, достал свой веер и так ударил им по столу, что звякнули чашки. Тишина воцарилась мгновенно. Алиса была решительно выставлена за дверь, как лицо несовершеннолетнее и не входящее в совет. Правда, в качестве компенсации она получила позволение напасть на кухню. Оз был выставлен следом, с тем же основанием, но с возможностью, благодаря высокому титулу, обжаловать решение главы совета перед советом в установленном порядке. Про также отсутствующих в составе Гилберта и Брейка ничего сказано не было, но последнего Барма смерил таким взглядом, что любой бы счёл за лучшее промолчать. Всем прочим было настоятельно рекомендовано вернуться к цивилизованному диалогу. Рейм начал ровнять бумаги, которые так и не выпустил из рук, Брейк, чей запал утих, словно залитая водой свеча, неспешно гонял по столу конфету, Шерон деликатно пила чай маленькими глотками, Винсент сел ровнее и спрятал фантик. — Продолжай, — сказал Барма, словно ничего не произошло. Рейм порывисто поправил очки: — Итак, от нашего информатора поступили сведения, что некая группа лиц взялась объединять нелегальных контакторов и целенаправленно вербовать новых...***
Зима ещё не заявила свои права, но с каждым шагом темноты поздняя осень беснуется сильнее, воет порывами стылого ветра, рвётся погасить любую искру тепла. Люди плотнее кутаются в плащи и пальто, ускоряя шаг, спеша покинуть неуютные улицы Риверры. Ближе к окраинам свет фонарей всё реже рассеивает сгущающийся сумрак. Обочины улиц и проулков давно не видели метлы, а брусчатка сменяется пылящей серой землёй. Гилберт зябко поёжился: поспешил, даже шарф не взял, теперь бы не окоченеть до конца слежки. Зато след подтвердился — подбодрил он было себя, тут же стушевавшись: уместны ли такие мысли, ведь, с другой стороны, это значило ещё одно проявление человеческой подлости и жестокости. Он знал, что такое потери: когда Оза, его господина и единственного друга, сбросили в Бездну, казалось, жизнь остановилась; он места себе не находил, ненавидя за каждый день без него и виня в случившемся. Мысль, что им тогда управляли, лишив воли, мало помогала. Предложи ему, сломленному и отчаявшемуся, контракт — заключил бы он его? Сейчас верилось, что конечно же нет, ему хватило бы воли разглядеть ловушку, пересилить своё горе и отказаться. Хотя возможность вернуть близкого человека была достаточно притягательна, чтобы рассмотреть её, запрашиваемая цена, измеряемая в чужих жизнях, отнятых и разбитых, должна бы, несомненно, остановить всякого, имеющего сердце. Как, уплатив запрошенное, продолжать ходить под солнцем, улыбаться и обнимать кого-то? Нелегальные контракторы за свои жадность и жестокость заслуживали то, что получали: вечное падение в Бездну, быть стёртыми из памяти и истории людей. Гилберту было лет девятнадцать, когда после поимки очередного нелегала он принялся горячо доказывать это Брейку. Помнится, тот слушал его молча, глядя куда-то поверх плеча, а потом ласково поинтересовался, любил ли он кого-нибудь всей душой и сердцем. Пока сбитый с толку Гилберт заливался краской и мямлил, подыскивая достойный ответ, Брейк облокотился о подоконник и длинно выдохнул, словно дымил сигарой. — Можно не романтически, — смилостивился наконец он. — Раз уж ты связал свою жизнь с таким благородным занятием, мотай на ус. Любовь и горе, разрывающие изнутри, идущие из самого дна сердца, звучат для Цепей зовом, поднимающим из Бездны. Именно в такие моменты человек наиболее уязвим. Так мы находим контракторов: идя по следам разрушенных жизней, ища горе, а не разбойников с большой дороги. Изредка, кстати, Цепь может призвать безумие, но с этим сложнее. Встретив недоуменный взгляд, Брейк, тогда ещё одного с ним роста, с улыбкой растрепал ему волосы, посоветовав не забивать голову и заверив, что выводы его юного протеже, конечно же, верны. От того разговора осталось чувство, словно они говорили на разных языках. Задумавшись, Гилберт плотнее прижался к стене хибары, бывшей раньше какой-то хозяйственной постройкой, а сейчас медленно ветшающей на задворках города. Придя заблаговременно, он расшатал одну из досок и теперь мог немного заглядывать внутрь, отмечая происходящее: шесть человек, «слушателей», среди которых — информатор Падоры, он потом передаст подробности встречи, — сидели полукругом на ящиках, внимая трём мужчинам, что-то им объясняющим. Троица была отмечена как потенциальные контракторы. Барма был прав: реши они брать зачинщиков сейчас, могла начаться мясорубка. Шутка ли, шесть контракторов на одну улицу. Дальше от него в тенях растворились Брейк и Винсент. По плану, когда собрание закончится, контракторов отследят они, а прочих — с десяток обычных оперативников, прикинувшихся случайными гуляками. Гилберт длинно выдохнул, сосредоточившись на наблюдении. — Непотребствами занимаешься, м? — Не узнавай он этот пробитый сахарным крошевом голос с первых слов, его обладатель уже получил бы в челюсть. — Говорят, врачи — те, которые не совсем настоящие, — назвали подглядывание за другими людьми извращением, даже придумали специальное название, не помню, какое. Выходит, ты, друг мой... — Скажи мне, кто твой друг, и я скажу, кто ты, — сердито прошипел Гилберт, отшатнувшись от стены. Умение Брейка передвигаться совершенно незаметно постоянно кочевало из предмета тайной зависти в повод для неловких ситуаций и ссор. На секунду сердце ёкнуло испугом: обнаружили, а затем обожгло злостью — даже в такой ситуации Брейк паясничал и насмехался. Встряхнуть бы шутника за ворот в кои-то веки застёгнутого камзола, обрывая едкое зубоскальство; останавливало с детских лет уяснённое — самому же потом не поздоровится. — Однако ты не безнадёжен, — Брейк хмыкнул, безмятежно перекатывая на языке конфету. — В такие минуты я даже готов признать свою причастность к твоему воспитанию... — Чего ты хотел? — Гилберт грубовато оборвал его разглагольствования, враз забыв, о чём думал до того. Непостижимая черта Брейка — выбивать собеседников из колеи всем своим видом, поведением, даже фактом присутствия. — ...но длятся эти минуты секунды. Наши подопечные, — Брейк кивнул на хибару, — если ты за ними подглядывал, судя по всему, не скоро закончат. Тех двоих, что пришли вместе, берём мы с тобой, последнего — твой брат. Нечего так смотреть, это его идея. Не кусайся так холод — сам бы к тебе бегал. Скрыть удивление Гилберт не пытался, а Брейк его пантомиму понял как-то по-своему. — Может, шкуру свою бережёт, впечатлившись тем, как ты чуть не пришиб его сегодня дверью. Или нашёл, где рычажок включения мозга? Держу пари, он был в пижонской серёжке. Забавно порой складывается: он смотрит на тебя, улыбается, как чуду, пытается прикоснуться. Ты смотришь на Оза, повторяя всё до последнего жеста и полного обожания взгляда. Для навязчивой зацикленности, слышал, тоже есть диагноз. Это было уже слишком. За без малого десять лет знакомства с Брейком Гилберт прочно утвердился в мысли, что приступы тактичности и чуткости у того регулярны, как летний снегопад. Смирился с шутками, больше похожими на насмешки, и вечными подколками. Но сегодня Брейк, словно задавшись целью вывести из себя всех, с кем разговаривал, сочился ядом. Мало того, что приплёл сюда Оза, так еще додумался сравнить... — Не знаю, что за диагноз у тебя, но к людям с ним лучше не соваться! — Гилберт сгрёб Брейка за лацканы камзола, вглядываясь в спокойное бледное лицо. — Ценные мысли, знаешь ли, иногда только кажутся таковыми. — Гнев ожогом проступил на щеках. — Да что с тобой происходит — сам на себя не похож! Все сегодня на взводе, но только ты ведёшь себя... так! Ругани хотелось избежать, шуметь вообще было плохой идеей. Все последние минуты вдруг показались неуместны до абсурда: «нормально» вокруг сломалось, а поблизости никого, умеющего чинить. Брейк в его руках замер, походя на механическую игрушку с закончившимся заводом, отчего становилось жутко. Хотелось дозваться до него, вернуть, ершистого, странного, но всё же одного из своих. — Скажи, что случилось, — попытался Гилберт спокойнее, — я постараюсь помочь. Брейк кривовато улыбнулся, покачал головой и внезапно откинулся назад, практически упав, удерживаемый лишь так и не разжавшимися пальцами на камзоле. Гилберт издал сдавленный звук, дёрнулся следом, едва устояв на ногах, но успев перехватить внезапную ношу удобнее, под спину. С такой же наглой беспечностью вели себя только кошки — прислужники Бездны, приводившие его в необъяснимый ужас. Сердитый взгляд Брейк легко проигнорировал, с интересом рассматривая склонившегося над ним Гилберта. Ночь, окраины, луна, повисший на его руках Брейк, изображающий то ли обморочную гимназистку, то ли жертву разбойного нападения. Для полноты картины сейчас должен был подойти Винсент. — Тебе помогает? — с затаённой надеждой поинтересовался Гилберт. Брейк прикрыл единственный глаз, нахмурился, изобразив задумчивость, и потянулся вперёд, обвивая его шею руками. К теоретическому Винсенту добавились почему-то шушукающиеся леди Шерон с Алисой. В голове начинали роиться возможные оправдания. — Можешь отпустить. Он так погрузился в размышления, что не заметил, когда Брейк твёрдо встал на ноги, и теперь со стороны наверняка выглядело, будто они обнимаются. Поспешно выпустив, Гилберт неловко похлопал его по плечу, как, бывало, делал Оскар Безариус, в чьём исполнении жест выходил символом мужской солидарности и поддержки. — Надеюсь, до конца ночи хватит, — вырвалось, прежде чем успел себя одёрнуть. Хотелось надеяться, прозвучало достаточно уверенно — ему до такого состояния было далеко. Ответом был оскал, заточенный полчищами поглощённых леденцов. — Думал предложить пару дней, но раз поступают такие предложения... — Что за корысть Брейку всё переводить в потеху, разглядывая чужую неловкость? — Ничего подобного! — Тш! К нам идут, — палец, пахнущий лакрицей, накрыл его губы, и Гилберт испуганно замер. Впору было не то что от Брейка отскочить — из собственной шкуры выпрыгнуть. Единственный из них одевшийся по погоде, Винсент появился из-за угла как призрак. В сгущающейся темноте его лицо было не разглядеть, но Гилберт, уже стоявший на расстоянии от Брейка, подумал, что оно выражает крайнее недовольство. Может, осенний холод достал и его, или сгустившихся теней оказалось достаточно, чтобы позволить отразиться чему-то настоящему, без двойного дна. — Зашевелились. Видимо, договорились раньше, чем мы ожидали, — только и сказал Винсент. Брейк пожал плечами, и они вернулись ближе к стенам хибары, ожидая своего хода.***
Пару кварталов Гилберт шёл вместе с Брейком, пока их цели не распрощались, разойдясь в разные стороны. Мужчина, за которым следил Гилберт, казался одним из десятков работяг, возвращавшихся домой после долгой смены. Ссутуленные плечи, усталый шаг, пыльная одежда, местами нуждающаяся в штопке. Понятие конспирации было явно ему не знакомо, как и прочим «заговорщикам»: никаких петляний, попыток проверить дорогу за собой, словно прошёл самый обычный день, после которого всего-то и хотелось — сытно поужинать да отоспаться как следует. Кого потерял человек, чья спина сейчас маячит впереди? — пришла незваная мысль, от которой Гилберт постарался поспешно отделаться. Никакого сочувствия, даже тени, нельзя допускать — так его, ещё зелёного новобранца, учили в Пандоре бывалые оперативники. Пойдёшь на поводу, поддашься — считай дело провалил. Тебе же убивать их потом. Все нелегальные контракторы — конченые люди, сделавшие свой выбор, бессмысленно в таких искать что-то хорошее: ничего, кроме лишней маяты да смуты в мыслях, не даст. Когда они забрались на самые окраины жилых улиц, неприятным осознанием для Гилберта стало и то, что он слишком явно выделяется. Случайные прохожие, казалось бы, занятые только тем, чтобы скорее добраться до тёплого угла, косились на него: кто — равнодушно обтекая взглядом, кто с подозрением. Если Гилберт был в тот момент Вороном, то явно белым. Он-то считал, вечернего времени и неприветливой погоды хватит, чтобы отвадить лишнее внимание, но на задворках города текла своя жизнь, любое инородное вмешательство в которую было подобно камню, брошенному в воду. Упрямо пробираясь вперёд, Гилберт старается держаться тени, ближе к тёмным стенам, но начинает отставать. Спеша за удаляющейся фигурой, он ускоряет шаг и больно врезается коленом в грубо сколоченную скамью, второй раз за день едва не упав. Привычно останавливается, чтобы дотронуться, убедиться, что цел, и только поэтому замечает: прямо перед ним лежит изрядно потрёпанный жизнью плащ, видимо, забытый каким-то бедолагой, согнанным с улицы поздней осенью. В какую-то секунду это кажется отличной идеей для маскировки. Стараясь не думать о брезгливости, Гилберт набрасывает плащ на плечи. «Потом верну», — обещает он, увереннее устремляясь за контрактором. Делает едва ли десяток шагов, как всё тело прошивает вспышкой острой боли, закончившейся так же внезапно, как началась. Судорожный шумный вдох тает в воздухе; взметнувшаяся рука накрывает пальто над испуганным сердцем — будто ничего не было. Неудачно ударился? Шаг, другой — всё в порядке. Он спешит быстрее нагнать свернувшую в проулок фигуру, ныряет следом — там никого. Бездна его, что ли, забрала? Гилберт бежит вперёд, когда тело охватывает второй волной боли. На этот раз она не уходит, распаляясь огненным штормом, выжигая даже дыхание. Запрокинув голову, он встречается взглядом с луной: та подмигивает игриво. Под ногами разевает зев кроличья нора, и Гилберт проваливается в неё без единого звука.***
Падение — полёт на качелях, по дуге до замирающего сердца. Волосы в лицо, ветер зовёт играть, под руками бьётся пульс, мир смазывается пёстрой лентой. Вперёд, навстречу мозаике лета, обратно — взмывающей птицей. Закрыть глаза и оказаться за пределом. Твёрдые руки ловят аккуратно: — Осторожней, улетишь петлёй. — Но я же вернусь! Все улетают для того, чтобы вернуться, разве нет? — Не всегда. Я бы улетел, чтобы не быть, хоть немного. — Глен порой говорит странно, наверное, потому что взрослый — они все немного странные. — Зачем? — Не бери в голову. Ты тоже прав. Впредь качайся аккуратнее, и брату скажи. — Скажу. Только мне кажется, он и без меня знает. — Знает. Напомни, иногда это нужно. Беги, найди Винсента, обед скоро. Кто такой Винсент? Кто такой Глен? Своды дома смиряют солнечный жар летнего дня. Под высокими стенами звонко отпечатываются шаги: собственные и ещё одни, знакомые. — Джек, ты видел Винсента? — Видел, я его позову. А мне нужна твоя помощь. Не откажешь, Гилберт? Джек — тёплая улыбка и запах солнечных фруктов. — Конечно! Кто такой Джек? Кто такой Гилберт? — Проводи эту пожилую даму до кухни, будь добр. Беги! — Идёмте, мэм. Она не пожилая — ветхая, как отсохшая ветка на ещё зелёном дереве, веет неизлечимой гнилью и безысходностью. На ней изрядно потрёпанный жизнью плащ, больше похожий на мятую тряпку. Мне страшно... Беги, ты ещё успеешь! Беги! Старуха цепляет руку крючковатыми пальцами, тащит за собой с недюжинной силой. Ей точно нужен провожатый? — Мэм, вы куда? Кухня дальше, там обходная лестница! Вырвись и беги! Это ловушка! Спасайся! — Вы мне больно делаете, отпустите! Запястье словно волчьи зубы сдавили, вырвать его — только с мясом. — Поворотная точка истории, — каркает зло. Скрипучий голос будто идёт не от дряхлой фигуры, а со всех сторон. Помогите! Кто-нибудь! Помогите! Она же убьёт нас! — Точка? Вы... Дайте пройти! — Ты точка, дубина, и быть собой тебе не суждено ни в одном сценарии, — старуха впервые смотрит прямо, глаза у неё — блёклые, грязно-болотные, сострадания в них не больше, чем в трясине. Помогите! Голову сдавливает такой болью, что слезятся глаза. Боль откатывает прибойной волной, но давление остаётся: что-то скребётся, бьёт, набрасывается, пытаясь забраться вовнутрь, задавить слабые попытки отбиться. Ему нельзя сдаваться! «Винсент! Глен! Шарлотта! Помогите, кто-нибудь!» — пытается он закричать, но голос пропал. Всё скручивается в водоворот беспомощности: ноги не слушаются, пошевелить руками невозможно — тело осталось стоять, словно повисшее на невидимых нитях. — С этого момента вся твоя жизнь, твои мысли, дружба и преданность принадлежат твоему хозяину — Джеку Безариусу, — сухими ошмётками выплёвывает старуха. — Его слово — закон. Его безопасность — твой смысл. Его дело — твоя обязанность. Твоё счастье — служение ему. Она продолжает говорить — чем дальше, тем глуше доносятся слова, силы сопротивляться утекают с каждым из них. Искрой мелькает последняя мысль: хоть бы она не добралась до Винсента... Прежде чем разум затапливает вязкой жижей чужой воли, от него откалывается всё ещё зовущая на помощь частица, но и её накрывает беспамятство.***
Подняться получается не сразу. Тело сонное, отяжелевшее, слушается с трудом, словно он в нём — случайный гость. Мысли неповоротливые, скрипящие затхлой пылью, приходится толкать, будить. Первое, что отдаёт ему память, — агония. Он скулит и падает ничком, сжимаясь от призрака боли. Но эти отголоски — всё, что у него есть. Чувство утраты чего-то большего, важного, не даёт отступить — остаётся вцепиться в оглушающие воспоминания зубами, тянуть изо всех сил, хотя легче ловить своё отражение в кипящей воде. Затухающие искры эхо приносят слова, определяющие вещи. Их мало, какие-то спутались между собой, у некоторых вместо значений — бездонное ничто. «Над головой — небо, под ним — город, а в нём — люди». Но сколько бы он ни пытался вспомнить, среди слов нет того, что обозначило бы его. Он привалился — к стене, и на нём — одежда. Одежду носят люди, значит, он — человек? Раньше у него была одежда? Это — важно? Пожалуй, нет. Небытие отдаёт скупо, но ярко, и этого достаточно. Он пойдёт с крошками воспоминаний по узкой тропинке инстинктов, которые никуда не уходили. У него на пальцах — когти — они вспарывают холодную землю, когда он поднимается. Когти у зверей — он зверь? Выходит, что так. Шаг, ещё один, прыжок — вперёд, туда, где деловито текут десятки жизней людей, которые продолжат суету, уснут непотревоженными, откроют глаза поутру. Ему нужна лишь одна из них.***
Обоняние тревожат запахи городской подворотни, когда-то уже слышанные. Неподалёку звучат люди: шаркает обувь, доносятся голоса, хлопают двери. Его цель где-то здесь, среди человеческого муравейника, грязи и камня. Знание подгоняет; он замирает, принюхиваясь, но, не получив ответ, бежит дальше. Взгляд луны бежит следом: «Тик-так, скоро обед, там что-то интересное, поторопись, все уже собрались, хорош считать ворон». Она права — стоит начать считать время, как оно рассыпается мелкой крошкой, пока не становится больше, чем всё остальное. Всё, что у него есть, — до утренней зари. Растворённый в ночном воздухе запах рывком ловит за загривок. Он ошеломлённо замирает, но запахам чужда ложь. Река, петлявшая сто лет, вернулась к истокам и затопила предвкушением. Зверь замедляет шаг, ступая по границе лунного света. Перед ним — Джек, и значение этого слова он знает. Увидеть знакомое лицо — как получить удар в живот. Джек мнётся на месте, словно заблудился или кого-то ждёт. Может быть, его? Джек младше, чем в их летний день, бывший, кажется, в другой жизни. Тогда младше был зверь. Джек — помнит? Разглядывая открытую шею, зверь застывает в напряжённом ожидании, прислушиваясь к себе. За разбитым в песок прошлым, бесшумным криком, одиночеством на дне ямы собственного эхо — его желание неизменно? Кто такой Джек? Лукавый взгляд, лживая душа, навязанная удавка. Предатель. Враг. Память об этом — кристальная боль, полосующая внутренности в лоскуты. Зверь скользит, сливаясь с вкрадчивыми тенями. Жажда встречи иссушила горло, ожидание гудит под кожей. До цели, бестолково оглядывающейся по сторонам, — три прыжка. На ум приходит слово «милосердие», но старому знакомому он подарит совсем другое. Это будет быстро. Зверь бесшумно срывается с места. Раз — ветер в лицо. Два — Джек поворачивается к нему. Три — вот и всё. От столкновения они едва не летят кубарем. Джек успевает закричать, но услышать его некому. Зверь смыкает клыки на его шее, чувствует под ними мягкую плоть, и это — конец. Он мотает головой, вырывая кусок, и на язык брызжет сама жизнь. Упиваться ею под хрипы агонии — как научиться заново дышать. Чужая боль омывает его красным теплом. Под мощными ударами когтей дробится клетка костей. Смотреть в гаснущие глаза своего врага, сжимая его ещё бьющееся сердце — освобождение. Из самого нутра рвётся крик, и причин сдерживать его нет.***
Багряная лужа ширится тонкими ручейками. Зверь равнодушно заглядывает в неё: ему кажется, из густой жижи смотрит кто-то смутно знакомый. С клыков падает капля, пуская рябь, стирая так и не опознанный образ. Сердце грохочет, словно готово попрощаться с ним, а в мыслях оглушительный покой: он отдаётся объятиям этих ощущений. Осознание, что рядом появилось ещё одно живое существо, накрывает внезапно. Человек, похоже, не заметил его в темноте и подошёл на расстояние считанных шагов. Сейчас кровь испугает его, и он со всех ног убежит прочь... Человек не бежит, а молча вскидывает руку, и зверь, инстинктивно чувствуя угрозу, успевает отскочить, когда раздаётся треск, и что-то горячей волной проносится рядом, едва не опаляя бок. Он скалится, припадая к земле, прежде чем бросается вперёд. Снова слышит треск и успевает увернуться. Мощным прыжком зверь сбивает человека с ног, наваливается на него, давя когтями, клацая зубами у самого лица. В бок упирается что-то твёрдое, холодное, слышится тихий щелчок. Ничего не происходит. Человек смотрит растерянно, широко распахнутыми глазами цветов крови и солнца: вся исходившая от него угроза словно вмиг впиталась в землю дождевой водой. Зверь осторожно наклоняется ближе, с интересом принюхиваясь. Ведёт носом по открытому горлу, поддевает подбородок, вдыхает шумно, полной грудью. «Свой», — говорит ему запах. «Свой», — стучит кровь под тонкой кожей. «Свой», — значит, безопасный, тот, кто не сделает больно. Человек, тяжело сглотнув, произносит одно слово, хрипло, зовуще. Зверь не понимает слово, но чувствует, что это — принадлежит ему, обозначает его, так же как запах обозначает его человека, кем бы тот ни был. Это — принадлежность. Языком он собирает вкус с кожи человека, слёзы с его щёк и тёплое дыхание с полуоткрытых губ. Делится своей победой. Человек притягивает его ближе, к заходящемуся сердцу, обнимает теплом и запахом. Зверь приникает к нему, накрывает собой, прижимается ухом к груди. Фыркающе выдыхает, замирая успокоенно. Человек гладит его голову, и это — хорошее воспоминание; зверь заберёт его с собой, куда бы ни пошёл, сохранит, заполняя опустошённую память. У человека меняется дыхание — становится чаще, судорожнее, он что-то скомканно шепчет. Откуда-то сверху вдруг льётся песня без слов и музыки, проникающая под кожу, разливающаяся внутри покоем и сном. Веки тяжелеют, и зверь вскидывается, беспокойно скулит. Но человек говорит с ним ласково, успокаивающе, держа в объятиях до самого конца, пока он не опускается в сон.***
Переступив порог своей комнаты, Руфус устало прикрыл глаза, растирая затёкшую шею. Совещание по вопросам безопасности пришло к закономерному итогу — нужному ему, зато затянулось на всю ночь. Как страницы старой книги, оставленной у открытого окна, в голове привычно шелестели отголоски заинтересовавшей информации. Завтра она будет обдумана подробнее. Доклады и совещание по облаве, заседание в министерстве финансов и множество мелких, как рассыпной бисер, дел — всё завтра. С удовольствием развязав шейный платок, Руфус принялся снимать запонки, когда в дверь постучали. Не сделав и шага с места, он скупо поинтересовался, в чём дело. Горничная, из новеньких, оттого страшно робевшая при нём, пискнула, что пожаловал господин Винсент Найтрей, желающий видеть герцога Барму незамедлительно. И, замялась она, с ним какой-то господин, по виду совсем пьяный да потрепанный, на ногах не держится. Это было плохо. Винсент Найтрей участвовал в сегодняшней облаве, его внезапное появление означало одно — что-то пошло не так, причём серьёзно, и хорошо, если «совсем пьяный господин» сейчас не пытается отдать душу прямо на ковре этажом ниже. Хотя, будь это так, они скорее бросились бы искать ближайшего лекаря, чем навещать его. Отпустив горничную, Руфус набросил домашний халат, спрятал в складках тессен и поспешил навстречу гостям. Сгорбившийся в кресле Винсент поднял на него застывший взгляд, его губы разомкнулись, словно собираясь что-то произнести, но он промолчал. Струны тревоги зазвучали сильнее: от умения держать себя и обычной сдержанности Винсента остались руины — человек напротив был в состоянии крайнего потрясения. Скованно поднявшись, Винсент сбросил плащ. Исключительно аккуратный обычно, он выглядел жертвой нападения: волосы и одежда в грязи, камзол разодран на груди, в прорехах видна забрызганная кровью рубашка. Руки и лицо покрыты разводами грязи, крови и, казалось бы, слёз, но глаза, хотя и покраснели, совершенно сухие. — Что случилось? — Руфус задал вопрос как можно спокойнее, пока в мыслях выстукивало: «Что произошло, кто на него напал, что с ним сделали?» Всё выглядело прескверно. — Обещайте, — Винсент словно не услышал вопрос; его голос — пожираемый огнём хворост. — Дайте мне слово чести: то, о чём я расскажу, останется между нами. — И добавил, странно скривившись: — Я никому не причинил зла, клянусь. Он весь — до предела натянутая струна. Въевшаяся маска отстранённости идёт трещинами, осыпается, а за ней — страшная смесь боли, обречённости и решительности. Винсент весь — открытая рана. Руфус всегда трижды подумает, прежде чем давать обещания, тем более — надежду, но сейчас он медленно кивает: если так, даю слово... — Это не моя кровь, — начинает Винсент, снова кривится и произносит на одном дыхании: — Гилберт убил Оза Безариуса. — Что? Самонадеянность, готовность узнать, казалось, всё: от того, что Винсент неудачно поскользнулся, до необходимости приводить в себя жертву насилия — подвели. Слова бессмысленно отдавались в ушах. Винсент, едва не шатаясь от усталости, явно прикладывая усилия, чтобы говорить, остался стоять, и достаточно посмотреть ему за спину, чтобы понять причину. Гилберт Найтрей бесчувственно лежал на диване, сливаясь с тёмной обивкой, и даже на расстоянии Руфус мог разглядеть бурые потёки на его руке, практически касающейся пола, щеке, скуле, открытой шее — тот словно искупался в крови. — Безариуса? Винсент равнодушно кивнул, проследив его взгляд. — Гилберт, он превратился во что-то... Не знаю, как это произошло. Мы втроём, вместе с Брейком, были у места встречи, потом разделились, каждый пошёл за контрактором. Я довёл своего до дома, выждал время — ничего. Когда возвращался, заблудился. Местная публика приветливостью не блистала, так что я просто пошёл, решив в крайнем случае вызвать Соню. Вышел к какому-то пустырю. Заметил движение краем глаза, думал: собаки в мусоре копаются. А когда разглядел — там копалась явно не собака. Это было ни на что не похоже: словно зверь и человек слились в одном существе, только у людей не бывает таких когтей и клыков, их тела не покрыты шерстью. — Винсент обхватил себя руками угловатым, защитным движением, но тут же стряхнул его. — Оно оскалилось, заметив меня, я достал пистолет и выстрелил. Уверен был, что попаду, но он был таким быстрым... дважды уклонился и сбил меня с ног. Думал, мне конец, только тогда рассмотрел его. Не знаю, как такое возможно, но это был мой брат. Трансформированный неведомой силой, не помнящий себя, но это был Гилберт. А дальше... почему-то он меня не тронул. Словно узнал. Пока он замешкался, я вызвал Соню, усыпил его. Уснув, он снова стал собой. Тогда я подошёл к тому месту, откуда он напал. Оза едва узнал по голове — она одна относительно целая осталась, ну, её часть. Всюду кровь, ошмётки плоти, внутренностей... Наверное, Оз проследил за нами, решил, несмотря на запрет, участвовать в облаве, что-то кому-то доказывая. До людных улиц Гилберта несла Соня, потом я нанял экипаж, сказав, что мой друг перебрал. На половине пути сменил экипаж. Всё. Подойдя ко всё ещё спящему Гилберту, Руфус присел рядом, внимательно рассматривая: лоснящуюся одежду, грязный плащ, руки, как в перчатки, одетые в кровь, слипшиеся волосы, измазанный рот. Чуть оттянул губу, проверяя зубы, расстегнул заскорузлую рубашку — обычная грудь, без печати. Винсент не лгал или же настолько верил в свои слова, что смог убедить, стоило признать, такого старого интригана, как Руфус. Тот чувствовал: всё сказанное — чудовищная, чистая правда. Сам по себе Безариус — отчаянный, навязчивый мальчишка с большими возможностями благодаря титулу, считавший, что знает людей лучше их самих. А вот бонусом к нему шёл контракт с довольно сильной Цепью, и Гилберт, в кого бы он там ни превращался, — убить его смог. «Скверно» уверенно превращалось в «катастрофа». Думай, сказал себе Руфус, забудь их лица и посмотри снова. — Если тебе не помощь нужна, а соучастник, ты ошибся дверью, мальчик. — Я пришёл к тому, кто против бессмысленных смертей. Или я ошибся? — Винсент наконец опустился в кресло — разговор только начался. — Оз Безариус мёртв. Всё, это не исправить. Но Гилберт ещё жив. Скажите мне, великий герцог, всегда знающий больше остальных, что с ним будет, когда он поймёт, что снова причастен к смерти своего друга, на этот раз бесповоротно? Думаете, ему поможет мысль, что его волю снова ломали, дёргая, как куклу за нитки? Молчите. Может, тогда скажете: он предпочтёт быстрый спуск с крыши штаба или заряженный барабан револьвера? Руфус опустился в кресло напротив, словно невзначай достав тессен, но не демонстрируя. Диван с Гилбертом оказался между ними. — На что ты рассчитываешь, предлагая скрыть правду? Слышал поговорку о шиле в мешке? Не думал, что он проснётся, помня о содеянном? Умалчивание правды не поможет узнать, почему это произошло. — Я прошу лишь шанс и время. — Винсент оживал на глазах, всё меньше походя на жертву, к которой, стоило догадаться, себя не причислял. — Время, чтобы разобраться, и шанс на то, что мой брат выживет. Я терял его уже столько раз... теряю каждый день. Он принимает мои слова о нашем прошлом, но смотрит как на чужака, пытающегося его обдурить. Если, проснувшись, он будет помнить — так тому и быть. Если нет — вы будете молчать только об обстоятельствах смерти Безариуса, большего не прошу. Но тайну этой ночи вы сохраните от него и остальных, пока будет любая возможность. — Допустим, открыв глаза, он будет всё ещё Гилбертом, но надолго ли? — Не выясним — не узнаем. За ним будет присмотр. Если он обратится — будем действовать по обстоятельствам. — Ты изворотливый тип, Винсент Найтрей, — усмехнулся Руфус одними губами. — Я в достойной компании, — парировал тот. — Объясни. Руфус неспешно обводит грани тессена, внутренне подбираясь: в ход пошли карты из рукавов. Сомнений в том, что найтреевский приёмыш пришёл не с пустыми руками, не было с самого начала. Хороший у него потенциал, даже очень: показательно избегал интриг за влияние, а сюрпризов от него ожидать стоило. — Два слова: Зарксис Брейк. Или стоит заменить их на «Кевин Регнард»? — Винсент смотрит прямо, повторив, стервец такой, его тон и наклон головы. — Не стану спрашивать, что за корысть великому герцогу, главе Пандоры, непримиримому борцу с нелегальными контракторами, покрывать личность одного из самых кровавых из них. Вряд ли кто-то, кроме вас и Рейнсвортов, знает об этом. Сюрприз оказался неприятнее, чем можно было ожидать. От него веяло хрустким треском сломанных костей. — Кевин Регнард мёртв, и это не исправить, — передразнил Руфус подозрительно знакомым, едким тоном, — а Зарксис Брейк — официальный контрактор Пандоры, без устали борющийся за спокойный сон добрых жителей Риверры. — Регнард убивал всего-то тридцать лет назад, отняв сотню жизней, а не одну. Считаете, добрые жители Риверры отнесутся с пониманием к таким разительным переменам? — С тем же, что и к рыскающему в темноте монстру, готовому их сожрать. — Именно. Хотя последнее ещё надо доказать. Это было не встречное предложение, герцог, а лишь жест доброй воли. Мне нет дела до Брейка, Регнарда или как его там, равно как и до ваших тайн. У меня самого, если заметили, имеется. Надеюсь, будет иметься. Насчёт тайны в единственном числе тот настолько явно поскромничал, что это почти умиляло. — Отдавать Гилберта на линчевание никто бы не стал в любом случае. Ты ведь понимаешь? Тогда объясни мне, честно, почему ты пришёл ко мне? Лукавством будет сказать, что ты не думал все скрыть, да и определённые шансы на успех у тебя имелись. — Мне он не поверит, не до конца, — тихо отозвался Винсент, чьё лицо словно прихватило инеем. — Будет искать подвох, и в одиночку долго его сдерживать мне не удастся. Вы в любой момент сможете сказать, что понятия не имели о происходящем, а внимание к Гилберту — из-за пережитой им потери. Последнее Руфус знал и без него, о первом — догадывался. — Шанс, о котором ты так просишь, я дам, только сам понимаешь — всё на твоей личной ответственности. Если случай будет достаточно милосерден к твоему брату, отняв его память об этой ночи, он чихнуть не сможет без моего ведома. Винсент лишь кивнул, соглашаясь, — здесь торг был неуместен. — Что до тебя... А, Винсент? — Всё, что угодно, — отозвался тот, словно они обсуждали, класть ли сахар в чай. То ли фантазии у него не хватало, то ли действительно всё равно. — Почти. Ты останешься должен мне лично. — Договорились, герцог, столько, сколько потребуется. — Он правильно всё понял. Приятно иметь дело. Попался, усмехнулся себе Руфус.***
Едва Барма скрылся за дверьми, чтобы велеть приготовить комнаты и ванну гостям, Винсент бросился к брату. Упав на колени возле дивана, он было потянулся к Гилберту, но отдёрнул руку в последний момент. Хотелось обнять, прижать к себе так близко, чтобы ритм их сердец начал подстраиваться друг под друга. Как он обнимал льнущего зверочеловека, замирая от ужаса и восторга. Безмятежный Гилберт видит воздушные сны и не столкнёт в Бездну его зыбкое спокойствие... Винсент невесомо отвёл спутанные волосы с лица брата и вернулся в кресло. Мало ли что он хочет: чтобы сходить с ума, времени будет предостаточно, как и для того, чтобы кричать в подушку, а после искромсать её ножницами. После он придёт в себя, умоется, и всё будет как обычно — договаривается с собой Винсент, — а те минуты, безумной случайностью ожившие отражения грёз, звонко упадут в копилку сжигающих его воспоминаний. Всё будет хорошо. Он прикрывает глаза и видит склоняющиеся к нему губы, омытые кровью. Когда возвращается Барма, они тащат Гилберта, заваливаясь на каждом повороте: тот выше обоих, приходится перехватывать удобнее. Винсент дышит ртом: кажется, до герцогского дома он дотащил безвольное тело на чистом энтузиазме. — Уверен, что он не проснётся? — интересуется Барма, разминая пальцы, когда они кладут Гилберта на пол у исходящей влажным паром ванны. На его руках осели хлопья подсохшей крови, но, получив эту печать соучастия, он не выглядит сколько-нибудь впечатлённым. Привилегии возраста, возможно: впервые увидев чужую кровь на своих руках, Винсент едва не захлебнулся ужасом. — Уверен: Соня пела достаточно, он проспит ещё часа три. — Надеюсь, закончим мы раньше, — хмыкает Барма и, намочив одно из полотенец, протягивает ему: — Умывайся. Винсент падает лицом в мягкую ткань и наконец-то трёт что есть силы, до красноты — ему возраст терпимости к чужой крови на себе не добавил. — А это что за пакость? Прилипла, что ли... — Барма дёргает скорбное подобие плаща, наброшенное на плечи Гилберта, но оно не поддаётся, словно слившись с ним, зацепившись за что-то. Винсент пожимает плечами и берётся помочь: ткань начинает отходить с чавкающим хлюпаньем, какое бывает, если тянуть сапог из глубокой грязи. — Без понятия, что это, но явно не из его гардероба, — поморщился Винсент, брезгливо держа на вытянутой руке импровизированную накидку. Что только нашло на заполошного аккуратиста Гилберта, чтобы он нацепил такое? — Брось у двери, разберёмся, — кривится Барма, и они выпутывают Гилберта из пальто. Получается лучше. — Что будешь говорить? — А? — очнулся Винсент, зависнув над брюками: судьба отменно развлекалась сегодня за его счёт. — Говорить ему, когда проснется, — терпеливо объяснил Барма, умывая руки. — Твой брат откроет глаза в чужой кровати, одетый в чужую одежду, — как ты это объяснишь? — На него напали, — встряхнувшись, Винсент постарался сосредоточиться на вопросе, откладывая свою пытку. Раздевать Гилберта, даже так, деловито и при свидетелях, казалось ошеломляюще интимным. Чужая нагота мало его трогала, но сейчас, теребя полурасстёгнутую пуговицу, он чувствовал, как его мозг определённо превращается в льдину, доплывшую до экватора. — Я случайно нашёл его лежащим в подворотне, спросит, какой — не помню, сам плутал, было темно, а рядом ни души. Он выглядел сносно, без серьёзных травм, но оставался без сознания. Тогда я решил действовать по обстоятельствам, в первую очередь обеспечив ему покой и присмотр. Вы были ближе всех — понял, выйдя к людным улицам. Возможно, ограбление? — В трущобах у него бы утащили вместе с кошельком одежду, обувь и медальон контрактора. Или ему попался деликатный грабитель, чуждый излишнему корыстолюбию. Оставь как предположение и забери у него кошелёк. Я пошлю за врачом: должны же быть правдоподобные объяснения для внезапного обморока молодого человека. Винсент надеялся на амнезию — та уже гарантированно выручала. Барма добился от него еще нескольких вразумительных ответов, принёс вещи и ушёл что-то решать, унеся грязную одежду. Винсент как во сне раздел Гилберта, обтёр полотенцами, смыл кровь с волос, механически совершая каждое движение. Умылся сам, едва не свалившись в ванну, переоделся, дважды промахнувшись мимо рукавов. Усталость давила каменной плитой, хотелось свернуться рядом с Гилбертом, положить голову ему на плечо, а проснувшись, понять, что всё было сном. Всё-всё: брат его помнит, и можно быть рядом с ним даже на расстоянии вдоха, пригладить сонной рукой вьющиеся волосы, отразить улыбку, придвинувшись ближе, сказать, как тайну: «Мне приснился сон, и это было самое страшное из всего, что мне доводилось видеть: будто мы стали как чужие, и ты знать меня не хотел, а всё, о чём я мечтал, — перестать быть». «Страшный сон, я бы тоже испугался, — согласился бы Гилберт, касаясь губами его волос, — но только сон. Эй, посмотри на меня, мы вместе, так было и будет, помнишь? Просто сон. Мы можем придумать другой, свой собственный, а потом сделать его настоящим, хочешь?» — Я жалок, — признался Винсент плитке на полу, — жалкий эгоист, какое может быть «вместе»... Плитка поплыла, следом поплыли лужицы воды, полотенца... Винсент уткнулся лбом в колени, зажимая ладонями рот, пытаясь затолкать судорожное дыхание обратно, но оно упрямо рвалось наружу, и его затрясло. В воздухе растворялись тихие всхлипы. «Я же обещал быть сильным за нас обоих, защищать тебя, а стало трудно — расклеился, тряпка. Прости, я исправлюсь, я всё исправлю». Всё будет хорошо, даже если не у него. Барма вернулся, когда Винсент уже закончил приводить комнату в относительный порядок, уничтожая следы крови, и если что-то увидел — промолчал. В молчании они донесли Гилберта до гостевой комнаты и дружно выдохнули, опустив на кровать. Но когда Винсент собрался идти, куда — он понятия не имел, хоть к коврику у дверей, Барма придержал его за руку, подтолкнув обратно. — Мне некогда бегать по комнатам, проверяя вас и целостность своего дома, поэтому ложись здесь. Нужно было отказаться, ответить, объяснить, но вот Винсент смотрит на кровать, а вот уже вплавился в матрас, едва устроившись, с намерением оставаться так как можно дольше. На соседней подушке расплывалось мокрое пятно от капающих с волос Гилберта капель. Герцог устроился в кресле рядом и, словно совершая что-то обыденное, положил на колени револьвер; была уверенность — с полным барабаном, возможно — со снятым предохранителем. — Приходя в Пандору, Винсент, каждый оставляет ей на хранение часть своего прошлого: страхов, сомнений, боли. А взамен может взять то, что даст силы дышать дальше и протянет руку, даже если ты оказался у самого дна. Но протягивать ли руку навстречу своей возможности, каждый решает сам. — Маленький ящик с большими секретами. А ключ — у вас? — У меня? — искренне удивился Барма. — Нет, конечно. Он есть у каждого. У каждого свой. Винсент смотрел него, поднимал тяжелеющие веки, пока не поймал за хвост ускользающую мысль и смог забыться сном: «Он больше не говорил, что всё может быть зря».***
Гилберту снится, что он стал зверем, сильным и бесстрашным. Он стоит в непроглядной тени, на границе цветущего поля, чей горизонт теряется вдали, втягивает носом долетающий вольный ветер, говорящий с ним сотнями историй, и прыжками несётся следом. Оказавшись в поле, где земля тепло пружинит под лапами, а травы улыбаются солнцу, он слышит визгливый скрип за спиной и оборачивается. Безобразная старуха стоит на границе света и бранится на него, бессильно трясёт сухими кулаками, с ненавистью глядя бельмами тусклых глаз. Гилберт откуда-то знает, что обошёл её, обыграл, и над ним больше нет её власти. Она не может больше причинить ему вред. Он свободен, впервые за долгое-долгое время. Кажется, словно часть его выпустили из клетки, где та была заперта годами, и теперь, потерянная и одичавшая, она пытается найти себе место в том, кем он стал. Гилберт предлагает ей, протягивая открытую ладонь: «Пойдем вместе». И этого достаточно. Они устремляются вперёд, оставляя позади тени, клетку и чужую волю. Вокруг распускается первоцветами весна, и солнце золотит её робким касанием. Гилберт забывает свой сон, едва открывает глаза.