Одно из моих воспоминаний стало реально.
Я умер.
Совершенно точно и безошибочно.
Мои планы, желания, мечты были разрушены мнимым кощунством по отношению к самому себе в прошлом. Ведь на самом деле я не ненавидел себя из того времени. Из не понятной самому себе эпохи, я был чужд всем и вся. Непонятый и не принятый даже родными. Я испытывал в том далёком будущем или не далёком прошлом бурю негативных и болезненных для себя эмоций, что насквозь прожгли мой и без того не наполненный здравыми мыслями мозг, выжгли остатки тёплых чувств к самому себе и оставили тщетные надежды несбыточными. Так и протекала моя жизнь в том или ином отрезке времени, минувшего или не наступившего для меня.***
В тот вечер я покинул чуждый дом, который на пару мгновений мог показаться мне отчим, оставив на попечение зеленоглазому незнакомцу своего младшего братца. «Прости», — это было единственное обращение, подобно прощанию, которое я мог выдавить из своего сжатого скорбью горла, к моему любимому другу и союзнику. Тоска наполнила моё сердце, когда я приблизился к зданию, где проходило собрание. Я пытался выцепить взглядом человека из толпы, что по описанию моих родных и одному единственному воспоминанию был моим отцом. Тёмные каштановые волосы, что являлись ореолом для округлого лица, с грустной, но всегда добродушной улыбкой и слегка курносым, никогда гордо не задранным вверх носом. В особенности рассказчики ведали про его большие, залитые зеленью глаза. Те, кто его знал, всегда, если не в красках описывали, то делали заметный акцент на его зеркале души. Он был хорошо сложен и подтянут. Скрывал шрамы из прошлой жизни под белёсыми бинтами на правой руке. В порыве отчаянья беспрерывно теребил кончиками пальцев мнимо обезболивающее его ранимую душу повязки. Именно этот фрагмент яркого описания был бережно передан мне от отчима в один из вечеров. Тогда я внимал каждому его слову. Все ранее сказанное должно было привести меня к моему отцу. Главное в этом всём "должно". Я смотрел, внимательно взирал на людей, что столпились у входа. "Не мог же он умереть перед собранием", - дало усомниться в собственных действиях что-то свыше. От этой нагло возникшей в моей голове мысли мне стало дурно. Лишь тогда я осознал собственное безрассудство в столь важных для меня деяниях. Душно. Мне стало не хватать студенного декабрьского воздуха, что разъедал легкие своим дыханием, что заставлял лицо гореть от обжигающего холода. Такое было со мной в первые. Вот он. Он был поодаль ото всех. Тихий, приникший, опустивший свой величественный взор на промёрзшую от лежащего на ней ранее белоснежного снега землю. Быстрым шагом я направился в его сторону, игнорируя других. Тихо окликнул, замерев в предсмертном ожидании. И он оторвал свой взгляд от земли, устремив его на меня. Дыхание перервало. Его глаза, губы, нос, лицо - все было до боли в груди знакомым. Я уже успел насмотреться на него ранее, до этого не имея ни малейшего представления о том, что он мой отец. Тот, кто просил звать его человеческим именем, имел взгляды, отличающиеся от окружающих, всегда с лихвой отдающий всего себя на растерзание этому бренному миру.Андрей.
Предо мной возвышался во всей своей обыденности мой отец. Мир рухнул и я умер. В тот момент, как осознал, что произошло, было слишком поздно хоть что-то предпринимать. Мне стало душно, тошно и обидно в один момент. Все обрушилось и не собиралось восстанавливаться. Все фразы и действия, совершенные моим отцом до этого, стали иметь по истине величественный смысл. Зелёные глаза прожигали меня насквозь, они были столь красноречивы, что я мог понять всё, что мне хотел сказать этот мужчина. - Молодой человек, что-то случилось? - его голос эхом отбивался в моей пустой голове, повторяя каждое слово несколько раз. Словно я растворился в нём, без конца и начала. Мои мысли не могли заполнить пустующее пространство моего мозга, лишь эхо и его образ - это всё, что наполняло меня тогда. Глупо было бы так стоять и молчать, тем более, сам не понимая как, я уловил образ зеленоглазого незнакомца, на которого ранее, надеясь хоть на что-то, я оставил своего младшего брата. Диалог нужно было прекращать. Но напоследок я решил нарушить все мнимые и не мнимые правила этого мира, неизвестно кем придуманные, и крепко обнял своего отца. Быстро выпустил его из своих объятий, прошептав тихие извинения за предоставленные неудобства, я направился в сторону нынешнего , настоящего предшественника, что был моим родителем. Я оставил переполненного непониманием и волнением человека, что по моим воспоминанием должен был встретиться с отягощающей вечностью на снегу. Долго лежать и смотреть в небо моими и одновременно своими глазами, все медленнее и медленнее моргая под тяжестью навалившегося на веки снега, обратить свой взор куда-то в даль, подставляя руки объятиям смерти. Я подошёл к нему. Настоящему. Тому, кто не познал уст вечности на своих губах. Отчего-то ему было стыдно. Волнение переполняло нас обоих. Но он держался невозмутимее, чем мог я. Все, что во мне было уже детонировало в тот момент, как только меня коснулась просвещающая, отрезвляющая рассудок волна понимания. Сейчас во мне все горело. Огонь пожирал своим пламенем всё. Даже самые невинные мысли горели в моём отягощающем своим наличием рассудке. Дуракам живется проще. Они не задумываются о предстоящем, невольно отдавая свою жизнь на попечение госпожи удачи, что вольна одарять таких людей своим благословением....