Ненастоящее

Некоторые вещи не меняются — как бы странно и непредсказуемо ни складывалась жизнь. Эдди хорошо это знает из своего богатого жизненного опыта; но, несмотря на опытность, не может сказать, что был готов к тому, как все обернулось с Вейдтом. Да ни хрена он не был к этому готов. Но, по крайней мере, некоторые вещи никогда не меняются — и Эдди интуитивно чувствует важность этих вещей, констант, заранее заданных величин в мудреных уравнениях с один черт его знает сколькими неизвестными. И он уже очень давно понял о себе одно: что бы ни случилось — он не изменится. И именно поэтому Адриан Вейдт в нем вызывает такую сильнейшую смесь вожделения и агрессии. Похоже, в отношении Вейдта первое и второе боролись в нем еще почти с самого начала, и рано или поздно что-то одно просто должно было оказаться подавленным — пусть, может быть, и не так надежно, как хотелось бы. И в один прекрасный момент Эдди предпочел подавить в себе агрессию, — хотя именно это ему всю жизнь давалось сложнее всего, а все подавленное всегда если не проявляется вновь, то непременно дает о себе знать: к примеру, вот этим то и дело вспыхивающим где-то глубоко внутри, как не до конца затушенные угли, желанием подраться — подраться из-за него, или за него. Наконец, подраться с ним. Впрочем, это они уже проходили. А в конце драки обычно кто-нибудь оказывается на спине, — думает Эдди. Забавно, но ему кажется, что отчасти это подходит и к их ситуации. Понадобилось всего-то несколько месяцев противостояния, постоянных столкновений, правда, главным образом, словесных, а то и вообще молчаливых, между ним и Адрианом, — продолжавшихся до тех пор, пока все это не начало всерьез становиться невыносимым, даже для Эдди, при том, что уж Эдди великолепно умеет воевать, с кем угодно и как угодно, и столько, сколько требуется. А теперь Эдди даже не задумывается, кто в конечном счете победил в этой войне, — странно, но до этого ему вполне искренне нет никакого дела. Хотя его мысли теперь часто занимает Адриан; возможно, чаще, чем было бы разумно, но, как полагает Эдди, — какого черта. Это совершенно нормально — часто думать про того, с кем спишь; на самом деле это несравнимо нормальнее, чем слишком многие вещи, которые он творил за свою жизнь; и кроме того, если уж на то пошло, мальчишка заслужил. Вопрос, чего на самом деле заслуживает (равно как и не заслуживает) сам Эдди, настойчиво висит в воздухе, однако Эдди его игнорирует. Пожалуй, они оба его игнорируют, и, наверное, слава богу. Пусть Эдди и говорит себе, что ни в коем случае не станет цепляться за эту имитацию личного счастья, его видимость, суррогат. Так сложилось, что он так или иначе делал больно буквально каждому, с кем был близок в своей жизни, и Адриан — не исключение. И уже одно только это, казалось бы, должно надежно гарантировать, что за всем по определению искусственным, поддельным, и, следовательно, ровно ни к чему не обязывающим никак не может внезапно и так некстати обнаружиться нечто настоящее. Мало ли кто с кем трахается, и какое это имеет значение? Пожалуй, что значения не имеет ровно ничего в этом мире, и именно в эти моменты. Эдди почти не ощущает ни крепко обвивающих его рук, ни сильных бедер; старается двигаться плавно и размеренно, но почти незаметно для себя ускоряет темп и прибавляет силу — и вдруг Адриан вскрикивает громче обычного, не давая ему окончательно уйти в себя. Эдди видит, как его близкое лицо искажается, почти как от боли, чувствует в своих волосах его пальцы, которые судорожно сжимаются; и это действительно могло бы быть больно, но Адриан никогда не причиняет ему боль в постели. И нет, дело совсем не в том, что Адриан, когда спит с ним, вдруг становится меньшим стервецом, чем обычно: вовсе не становится, и поэтому с удовольствием покусывает его губы во время поцелуев и вонзает ногти ему в плечи и в спину. Но разве все это — боль. С точки зрения Эдди, Адриан владеет почти смертельным арсеналом трюков, умений и приемов, от которых напрочь сносит крышу. И Эдди очень нравится в нем в том числе и это — его абсолютно естественная, совершенно инстинктивная легкая жестокость. При этом, помимо всего прочего, у Адриана — опасная красота: слишком уж безупречная. «Слишком хорошо, чтобы быть правдой», — Эдди всю жизнь верит в мудрость этого выражения и, должно быть, только поэтому еще не потерял голову. Что бывает легко как никогда: ведь сейчас они прекрасно чувствуют друг друга, они просто великолепно друг друга понимают, — как будто изобрели особый язык, известный лишь им двоим. Адриан шире разводит колени, Адриан скользит ладонями по его плечам, спине, ягодицам; запрокидывает голову, подставляет шею и едва слышно просит: «Сильнее». И стонет, когда Эдди снова начинает двигаться в нем, подается ему навстречу, и — когда Эдди целует его шею пониже уха — слегка приподнимает плечо; это легкое непроизвольное движение, которое на памяти Эдди не раз делали женщины, и все — по одной и той же причине; так что теперь в глубине его сознания даже мелькает нечто вроде чувства вины: в конце концов, он мог бы наконец и побриться. Но прежде всего Эдди сейчас переполняет великодушие — чувство, которому, он знает, не стоит придавать слишком большое значение; просто еще один выброс гормонов, которые нас заставляют драться, трахаться, ненавидеть, любить. И это остается справедливо всегда — даже если что-то в тебе вдруг говорит, что ты действительно пошел бы на все, сделал бы что угодно, влез бы в любую драку за человека, который прерывисто дышит, смотрит на тебя полузакатившимися глазами и слабо вцепляется тебе в плечи; не поколебался бы. Что ты, черт подери, может быть, даже умер бы за него, и к черту все. — Звучит как приказ, — шепчет Эдди в ухо, мочку которого только что ласкал губами. — Я люблю приказы. Он не ожидает ответа, но у Адриана все же находится достаточно сил, чтобы выдохнуть: — А по тебе и не скажешь. — Ну, — говорит Эдди как бы задумчиво (и проводит большим пальцем по его губам, которые, кажется, слегка улыбаются), — просто не все приказы так приятно исполнять. Наверное, он мог бы ответить: «Просто не все эти приказы твои»; но полагает, что это было бы излишне.