***
Коннор вновь проводил день в библиотеке. Оказалось, что в ней не бывает так много посетителей, как в других корпусах. Кроме того, в комплексах было несколько библиотек. Как минимум, одна была в подвалах — с учебной литературой. Похоже, она даже не принадлежала новым владельцам. На первом этаже другого жилого здания находилась вторая, тесная, гостевая. Третья, где он впервые заговорил с Саймоном, была неестественно свободной. Он подумал об этом только сегодня, когда не обнаружил в ней ни души. Кругом было столь тихо, что он сначала даже побоялся ступать по старому дереву пола. В конце концов, дух, царящий в помещении, был ему так знаком, что он давно перестал бояться тишины. К тому же, он любил её куда больше, чем любое знакомое общество. Сейчас, сквозь плотные, грязно-лиловые облака протискивались лучи солнца, они пронзали пространство большого зала. Теперь, когда он вошёл в первый отсек, он внезапно начал ощущать чьё-то присутствие. Это было неожиданно — на втором ярусе, откуда можно было зайти с жилого блока, слышались шорохи страниц, будто там, наверху, затаился читатель. Коннор не мог справиться с любопытством, чтобы не узнать, кто вообще мог остаться в пустых комплексах. Очевидно ведь, что остальные были на совещании ещё с самого утра. Поднимаясь по лестнице, он уже придумывал, что скажет гостю, если окажется, что они заговорят. Он наивно понадеялся, что незнакомец не знает его, что это будет просто встречей взглядов, не более. В любом случае, а что он может потерять? Но когда Коннор достиг нужного яруса, то на месте, откуда доносились звуки, он не обнаружил никого. Замерев от растерянности, детектив разочарованно оглядывал ряды, скорее стараясь оправдать свою ошибку. Старые шкафы, совершенно разные по виду, не такие, как нижние, стояли в странном порядке, избегая алфавитный ряд. Когда он уже решил, что ему вновь показалось, за последней очередью шкафов мелькнула, а затем и вовсе исчезла чья-то спина. Он с трудом успел разглядеть её — хрупкая, женская. За фигурой последовала волна длинных волос цвета тёмного дерева, густых и неблестящих. «Как это знакомо»,— думал Коннор, следуя за тенью. Он вновь и снова опаздывал в своей погоне, поэтому и в этот раз за книжным рядом не оказалось никого. В голове прокручивались увиденные образы, он ещё секунду стоял, расстроенный, а затем, с удивлением и страхом осознал — это она. Каждый раз, когда он видел её, она исчезала. В какой-то момент стало казаться, что это действительно видение. Он, первоклассная ищейка, не мог позволить себе не выследить цель; не мог просто так отпустить этого... Была ли она порождением его виноватого рассудка? Может, всё это время он и был один, сейчас, в тишине, Коннор старался прислушаться к себе — внутри было пусто, наверное, даже легко... Он редко это ощущал. В последнее время пространство двоилось, он словно стал жить двумя, тремя, десятками ощущений. О их природе можно было лишь догадываться — каждый раз так много версий крутилось в сознании. Похоже, он наконец-то стал ближе к мечте — научился жить днём, случаем, чувством? Другая мысль была тяжелее — новые ощущения были не его... Сложно было судить, что это — маячащее серостью в груди, щекочущее, тревожное. Мог ли он вообще такое ощущать? Внутренний мир Коннора всегда был той самой белой комнатой. Сейчас что-то происходило. Каждый день в нём что-то обретало движение. Он хотел думать об этом, чаще касаться этого нового. Внезапно он осознал, что причиной мог быть Маркус. Осознал, и вздрогнул. Маркус? Всё было слишком сложно. Слишком многомерно и вариативно — не так, как он привык. Он стоял у чего-то неизвестного, и это восхищало, но тем же и заставляло переживать, трепетать перед тем — что же это внутри — его ли это вообще? Серость часто переливалась синевой, она была неравномерна. Синева переходила в холод, порой похожий на смирение и... страх. Коннор оглянулся. Простояв так больше двух минут, он совсем забыл о незнакомке. Вернувшись к лестнице на нижний ярус, посетитель внезапно остановился. Нужно было проверить то место, где он видел её. На полках, к его удивлению, оказалась литература по разведению животных и ботаника. RK пригляделся к корешкам. Внезапно захотелось узнать, а что, если... Детектив включил тепловые сенсоры и пробежался кончиками пальцев по книгам. Одна из них была едва тёплой. «Разведение бабочек в домашних условиях».***
Позже, когда наступил полдень и в библиотеку вернулся Саймон, Коннор вновь подошёл к стеллажу, где недавно мелькала девушка. Оглядев книги, он почувствовал легкое волнение. — Саймон,— крикнул андроид, вспомнив о товарище. Сегодня в библиотеку так и никто не пришёл, поэтому можно было позволить себе голос,— в комплексе кто-то разводит питомцев? Насекомых? Саймон прислал сообщение во внутренней сети. Он просил спуститься. — Её зовут Аркадия,— нехотя разъяснил собеседник, сидя с книгой в своём углу. — она давно у нас, со дня заселения в комплекс. — Что? Не со дня восстания? Коннор с удивлением поглядел на андроида, сидевшего в любимом кресле. Можно было только гадать, почему Саймон так просто вспомнил о ней. Коннор размышлял также о том, почему андроид вообще решил поделиться такой информацией — неужели он, наконец, стал доверять своему бывшему врагу? — Я не знаю всей информации, но, когда мы договаривались об апартаментах, она уже была здесь.— Саймон окончательно отвлёкся от чтения и подал книгу Коннору в немой просьбе. — Необычно,— задумчиво заключил детектив и, забрав вещь из тонких мужских рук, вернул увесистый том очередного политического трактата на полку. — Понимаешь, она не совсем такая,— задумчиво продолжил собеседник, неуловимо хмурясь,— мне кажется, у неё были некоторые проблемы с... девиацией. — Ты так думаешь?— Коннор почувствовал, что начинает запутываться, и поспешил присесть по другую сторону стола. Саймон вздохнул, сделавшись растерянным. Он явно не хотел говорить об этом. Сидя в своём кресле, он уже не выглядел таким умиротворенным, выжидательно глядя на Коннора, оценивая степень заинтересованности собеседника. — После девиации она не обрела спектра эмоций. Судя по программному состоянию — она сломана, девиант. А по поведению, как тебе сказать... Иногда мне кажется, что она не обрела ещё и воли. Она очень... Мягкая, добрая. Сколько бы я её не видел — улыбается, и даже на меня редко поднимает взгляд. Она бесподобный работник, но я ни разу не заметил, чтобы она говорила вообще что-то, будто у неё и личности до конца не сформировалось. — Как ты это понял?— Коннор старался взять от ситуации всё. Саймон поглядел прямо на него, своими посеревшим от осени взглядом, совсем в душу, потому что заметил, что с каждым вопросом детектив лишь больше загорался темой. Он, наверное, предположил, что Коннор увидел в Аркадии что-то близкое. Но это было не так, совсем не так. Тот образ жизни, что принял своим крестом андроид, он всё это время прятал, словно это был ужаснейший стыд. Так странно было думать о том, что буквально неделю назад он проживал свои дни в стыде за своё неумение жить хоть каким-то годным образом. Из мыслей андроида вырвала неожиданная фраза Саймона: — Однажды я все же с ней беседовал. Я её... нанимал.***
Этим вечером Маркус чувствовал себя особенно растерянно. Ему было так равнодушно, что он совсем не мог решить что-то сделать. Удивительно, как изменчива была погода в этом году. Серая грязь цеплялась за подошвы, он вяз в ней, остановившись там, где вчера они увиделись с... Коннором. Он снова метался между тем, позвать его на рисунки, либо, напротив, провести оставшееся в одиночестве. Иногда в конце дня его обливало почти что невыносимой тревогой, не хотелось вставать с пола, непременно нужно было просто сидеть — слушать тишину и разглядывать мрак. В нём всегда проглядывались все предметы — он с разочарованием понимал, что никогда не обретёт притупленности человеческих чувств. Временами он задумывался о Конноре, особенно после ухода Норт. Он внезапно осознал, что остро нуждается в нём тогда, когда раньше переживал каждое новое в себе. Приди Коннор сейчас — он бы совершенно не знал, куда себя деть, но и без него было тоскливо. Попробовав один раз, как и ожидалось, он пожелал этой духовной близости вновь. Днём, чтобы отвлечься, он зашёл на техтест в отдел ремонта. Иногда там задерживался Джош, и, на удачу, сегодня он тоже был в помещении. Показаться Джошу нужно было давно — он отодвигал этот момент, считая, что прошедшее днями ранее — мелочь, что он восстановлен полностью. Но в последнее время внутри зияли странные ощущения, не дающие покоя совсем. Джош с готовностью придвинулся к скамье, куда предпочёл сесть лидер, объясняя причину прихода. — Всё в порядке,— ожидаемо заключил товарищ, проглядев технические коды,— за исключением некоторых деталей ты в отличном состоянии. Маркус удивился. — Что именно — эти детали?— повторил он недавний вопрос Коннора. Джош задумался, отвлекшись от планшета в руках. — После девиации некоторые куски кода и так могли измениться. Тот блок, что был поставлен у тебя — после девиации был удалён. Но возможны некоторые смещения в значениях от момента девиации. Как это в итоге реализуется в твоём случае — мне не ясно. Внутри зашумело. Маркус в последние часы упорно искал причину своей болезни — в последнее время он был особенно нестабилен. Это было неудивительно — столько всего произошло. Каждый день менялся мир, с ним перемены происходили и внутри самого андроида, только вот из-за чего именно он стал таким, и не был ли он таким... всегда? — У меня внутри двоится,— заключил он, едва вынырнув из мыслей,— не могу понять себя. Мог ли Коннор... остаться во мне сознанием? Товарищ с интересом посмотрел на друга. — Маловероятно,— задумчиво произнёс техник, не скрывая сомнения в голосе,— теоретически ты мог осознать его ещё в тот день. Ты, возможно, слишком много думаешь об этом. То, о чём ты говоришь, если и может происходить, то только в моменты отключения большей части процессов. — Режимы, близкие к отключению?— заключил революционер. Джош кивнул.***
Коннор вышел из своей комнатушки, маленькой, почти не освещаемой в это время дня. Сейчас всё солнце было на востоке, а он спускался в сырость вечерней улицы. В этот раз Маркус не присылал ему сообщений, не приходил за ним, а просто коснулся его сетевого сознания, передав часть своих чувств. По большей степени это было волнение и потерянность, желание поделиться чем-то. Сегодня, как показалось самому Коннору, лидер дал ему выбор. Он мог так и остаться у себя в комнате наедине со своими размышлениями, может быть, он бы доделал работу и продолжил чтение тех старых книг, что он набрал ранее. В его комнате было уютно, он ощутил это днём, когда вернулся туда после общения с Саймоном. Но теперь, когда он получил это сообщение, он не мог отказаться от того, чтобы просто увидеть Маркуса. Сейчас это было так естественно — хотеть увидеть. Он уже не боялся этих встреч — напротив, было даже интересно, что ещё он может узнать о себе и о нём? Почему-то каждый раз он шёл туда будто в последний, но сегодня наконец понял, что никто его уже не прогонит. Маркус встретил его на выходе комплекса и повёл за собой, попутно сворачивая мимо комплекса. Он находился на окраине города — там, где кончалась улица и должно было начаться ещё что-то. Но оно не начиналось — за серыми стенами многолетней постройки стояли штыками старые деревья — тонкие когда-то клёны, бывшие деревья. Чёрные, брошенные, торчащие из влажной пожелтевшей травы. Окна мастерской не выходили на эту часть территории — Коннор не замечал, что у этого места есть и такая сторона. — Ещё не скоро будет такой день,— сказал Маркус, в пути оглядывая былую рощу. Его охватило ощущением странной двусмысленности, и он остановился,— в смысле... без дождя. Коннор отвлёкся от созерцания новой местности, очевидно, не уловив волнения Маркуса. Было необычно тихо, и Маркус мало говорил, а Коннору было достаточно: видеть это всё, проводить день так, совершенно случайным образом. Коннор не бежал, он просто шёл, теперь не от проблем, а хоть куда-то, где ему не становилось тяжело. — За осенью всё равно всегда будет осень,— улыбнулся он, задрав голову вверх,— природа цикличнее любой программы. Маркус снова принялся идти, никак не отреагировав на фразу, но теперь демонстрируя собеседнику спину. Она была прекрасно сложена, как и весь этот андроид. Те, кто проектировали его, о чем они думали? Кем был тот человек, давший облик Маркусу, почему, если это не его собственный образ, Коннор не мог помыслить его кем-то иным? У Маркуса был особенный цвет кожи, словно солнце его обожгло, обожгло так красиво, что так оно и осталось, именно его, Маркуса, вовсе не того незнакомца. Они продолжали идти так ещё пять минут, похоже, думая о своём, и на входе в нужное здание лидер внезапно обернулся на Коннора, одарив взглядом уставших глаз, а затем сделал шаг внутрь, кинув зачем в пустоту: — За осенью следует зима. Это прозвучало так тихо, что голос едва не слился с ветром. Больше Маркус не сказал ничего.***
В комнате было прохладно. Пошатываясь, скрипел старый провод светильника, а на столе художника ждали уже приготовленные ранее листы со старой банкой туши. Коннор последовал просьбе Маркуса присесть на стул ближе обычного. В этот раз он не растерялся, но даже порадовался, что теперь он будет видеть художника так же близко, и не только он, Маркус, будет так беспрепятственно изучать чужие черты лица. — Что будет сегодня?— поинтересовался андроид, глядя, как на старом табурете раскидываются приборы, а затем аккуратными движениями рук открывается старая ёмкость. Художник задумчиво поглядел на лист, а затем на Коннора. — Тушь — единственное, чем я совершенно неумело пользуюсь.— ухмыльнулся он.— наверняка твой портрет не выйдет таким, каким хочу я. Коннор умолк и отстранился взглядом в окно, а затем тихо, не выходя из задумчивости, сказал: — Портрет... Маркус внезапно тоже задумался над бессвязным замечанием. Это определённый уровень близости — увидеть такое. Теперь ведь он для Маркуса — не просто кто-то. Он даже сам не знает, кто... Приближённый? Хороший знакомый? Нет же. Как у людей называется это чувство? Почему нет слова... Коннор, кто же ты? Он обмакнул старую кисть в чёрной жидкости, а потом растворил черноту во второй, прозрачной. Стакан окрасился серым, а кисть плавно проплыла по листу. Тушь интересно пахла. Чем-то заводским и техническим, а ещё кислым и дождливым. — Расскажи ещё о своей жизни?— выглянув из-за планшета, поинтересовался Маркус. — Я каждый день занимался одним и тем же, если ты об этом,— ответил Коннор, не отводя глаз от его планшета,— в смысле, после работы я никому не был нужен. Сам за себя. Иногда Хэнк просил меня приглядывать за Сумо,— он сделал паузу,— хотя, наверное, это неинтересно? — Интересно,— хмыкнул Маркус. И Коннор рассказал. О том, как вечерами он ходил за продуктами и стоял в очереди за нитью непохожих друг на друга людей, а ещё иногда ему удавалось бывать в интересных местах. Так, в одном научном центре убили учёного, и он видел людей в костюмах с оборудованием, о котором он ничего-ничего не знал, а недавно разговаривал с детьми на площадке и помогал им научиться играть в игру, о которой он тоже, тоже совершенно не знал, сам подглядев в базу на правила. Они потом смеялись, когда он делал трюки с монеткой, пока не прибежала одна из мамаш и не оттащила своих детей. А потом через неделю эта мать плакала, прижавшись к нему в другой части города, потому что на её мужа напал друг, и она, похоже, не знала, как теперь жить... А ещё Коннор любил одежду — ему платили за службу, и каждый месяц он выбирал себе что-то новое — рубашку, он их очень любил за простоту, а потом и вовсе стал любить высокий воротник, после того, как посмотрел какой-то сериал с Хэнком про священника. Он ведь не знал, что такое вера, но находил её красивой. Коннор говорил и говорил, отстранившись взглядом, и так мимолетно улыбнувшись, скорее от необычного смущения, испытываемого им от ощущения, что и он интересен... Маркус слушал его, часто отвлекаясь, но не подавая вида. Вот он провёл линию дважды, и первым делом очертил волны темных волос. Затем на листе появилась лицевая тень... Он ведь действительно видел ту рубашку, что была на Конноре в день нападения. Правда, красивая... Коннор договорил и молча смотрел на него. Просто, не ожидая ничего в ответ, почти что привычно и обыкновенно. Маркусу внезапно расхотелось думать, какой сегодня день. У него были ещё те турецкие краски, старая полузасохшая акварель в тюбиках, а ещё уже ни на что не годная гуашь... Но он бы нашёл новую, и, в конце концов, нарисовал Коннора маслом... Сколько дней осталось? Не до конца их договора, а до конца самих этих чувств? Сколько он будет испытывать это ощущение почти что другой реальности, словно миры там, за стенами, и здесь — совсем разные... Появились линии век, а ещё обобщённая грань носа, высокая точка скулы, а за тенью у глаз потемнела задумчивость, так часто находимая в глазах андроида... Все же... Так не должно быть. После той потери он привык быть один, в себе. Привык, что с его идеальным разумом не получится ничего забыть. Он смотрел на Коннора, а затем вновь расчерчивал кистью очередную темную сторону портрета. Он смотрел и пропадал. Это был рисунок или Коннор? Какая разница, если сейчас он ощущает покой и мир больше не кажется тесным ящиком? “Ты творил это не для нас, не для мира. А для своего эгоистичного покоя.” Лидер вновь вспомнил эти слова, перестав ощущать в руках кисть, и даже чуть было её не уронил. Он поглядел на Коннора. Тот, едва изменившись в своём выражении спокойствия, озадаченно рассматривал его лицо, но молчал. Секунда, и он что-то скажет, то, о чём думал, очень долго думал... Художник размышлял, что надо бы тоже как-то объяснить всё, как за окном... Послышались голоса. Мелодия... Крик душ? Посвящение очередному святому, такое светлое, тревожное и страшное... Октава, вскрик... «Вознесись!» От неожиданности лидер двинул локтём, задев столик. Почему, почему именно сейчас? Старая ёмкость, стоявшая совсем у борта, опрокинулась, а чёрная жижа, поглощая цвета, поползла по столу на Маркуса. Он схватился за то место, откуда вдоль старой мебели стекали остатки жидкости, и внезапно отдёрнул руки. Пение продолжалось, хор присоединил вторую партию, и стал ощутим почти что невыносимо. «Молись во имя мира». — Коннор,— прошептал Маркус, ссутулившись и едва не теряя контроль над модулем голоса,— закрой. Продолжать говорить было слишком сложно, и он просто направил волну своих ощущений прямо на личный канал детектива. Безрассудство, но как ещё сказать... об этом? Руки художника задрожали, под грохот быстрых шагов он пусто уткнулся взглядом в черноту ладоней, расставив тонкие пальцы в нахлынувшем ощущении утраты контроля процессов, и продолжал так сидеть до самого момента, пока наглухо не затворилось окно. Совершенно не видя ошарашенности в лице детектива и того, как на мгновение тот задрожал от всего нахлынувшего чёрного холода чужой души. Коннор поспешил сесть обратно, придвинувшись стулом к художнику. Тот продолжал сидеть, едва не сползая на пол и вглядываясь в чёрные засыхающие разводы на ладонях. Коннор держал паузу, разыскивая хоть какое-то разумное решение. Ему стало очень не по себе. Это был другой Маркус. Слабый. Испуганный абсолютно обычными голосами из окна. — Маркус,— послышалось тихо, почти что с нежностью, скрытой в тревоге,— Маркус... Глаза Маркуса повлажнели... Как он это говорил. Его имя... Кто его так говорил? «Маркус»— слышалось в голове. Если он сейчас закроет лицо, то и оно, оно станет чёрным... «Я ведь тоже всего не понимаю, тоже...» Маркус плакал. Ему было обидно за себя и за мир. Когда в нём есть такое — необъяснимое — почему происходит всё это? Почему нужна война, почему нужно несомненно воевать за власть? Почему он просто лишён права жить? Где эти святые? Коннор коснулся его ладони. Чёрной, с въевшимся пигментом, и второй, почти что чистой, невесомо их сжал. — Маркус...— теперь он коснулся его сознания, передавая часть себя. Как он его видит. Восхищается, боится задеть... Вглядывается в каждую, его, Маркуса черту. А внутри такая же тоска. Страх, гонимый день за днём. Решение, что и так можно прожить. Жизнь, переложенная не на завтра, а на никогда. И никуда не ушедший страх ошибки. И такое же желание... Просто быть. Коннор приблизился, потянув его ладони на себя, и Маркус наконец поднял голову. Перед ним был обладатель того внутреннего... Как же хотелось ещё Коннора, этой белизны чужой души... Его глаза ещё блестели, и сам он ничуть не потерял напуганности, но Коннор так глядел... Он был красив и всё ближе, ближе. Там, внутри, до одури красив. Это иллюзия, не иначе. — Маркус. Губы Коннора опустились на чужие, тёплые, прогоняющие из головы приглушённый ход песни. Он никогда, никогда не думал, что поцелуй может быть таким прекрасным. Никогда эта музыка не была такой терпимой и сопоставимой с душой, теперь уже не пугающей, потому что то, что он ощущал в эти секунды, было необъяснимее. Сейчас он коснулся той красоты почти что как чего-то личного и лишь для него хоть немного не тайного. Он наконец коснулся Коннора, невесомо рисуя чёрными от краски пальцами освобождённой руки по лицу, которое давно уже знал лучше любого: ему был понятен всякий изгиб, ощутима его форма. Всё, чего он по-настоящему желал, чтобы этот момент не кончался.