Безумие кровавых цветов

Достоевский ненавидел своего соулмейта так же сильно, как всех живущих на Земле эсперов вместе взятых. Он ненавидел эту связь хотя бы за то, что он постоянно чувствует фантомную боль то на руках, будто невидимым лезвием ему против воли вскрывают вены, то неожиданные приступы удушья, то вдруг он начинал захлёбываться, а иногда появлялась дурнота, как при отравлении. Это были лишь отголоски боли, которую испытывает соулмейт, но Достоевскому всё равно на чужие страдания — всё его внимание сосредотачивалось вкруг собственных. Как сейчас, его рука, которой он поднёс чашку с чаем ко рту, чтобы сделать глоток горячего ароматного напитка, дрогнула от ощущения, будто по ней прошлись лезвием несколько раз. Фёдор стиснул зубы, еле кривясь и кое-как сдержал ругательства на кончике языка. Как же ему это надоело. — Господин? Всё в порядке? — раздался рядом обеспокоенный голос Гончарова. Фёдор, не глядя на слугу, слабо кивнул, но чай всё же пришлось отставить в сторону от греха подальше, пока фантомная боль не прекратится. Чёрт бы побрал того, с кем так нелепо его связала судьба. — Господин, я вижу, что Вам нехорошо, — тихо, но решительно сказал Гончаров, склонившись над главой Мёртвого дома, перед этим заправив длинную блондинистую прядь за ухо, — Это происходит уже не раз. Вы стали бледными, будто вот-вот рухнете в обморок. Господин, если я могу чем-то помочь… Достоевский недовольно покосился на него и слишком резко перебил Ивана: — Если хочешь помочь, то займись делами более важными и полезными для достижения нашей цели. На несколько мгновений между ними повисло молчание, полного непонимания. — Я… — не ожидавший такой реакции от господина, ошарашенно произнёс Гончаров, но быстро собрался с мыслями и сказал немного печально, — Простите меня, Господин. Я, пожалуй, приступлю к работе. Доброй ночи. Он поклонился и быстро ретировался из комнаты Достоевского. — «Ты не виноват в том, что у меня больной на голову соулмейт, » — подумал Фёдор, провожая мрачным взглядом своего подчинённого, поджав губы. Такой резкости он сам от себя не ожидал и не удивительно, что Гончаров был в замешательстве при демонстрации мимолётной несдержанности со стороны главы их организации. То, как он себя повёл, недопустимо при общении с подчинёнными. И всё из-за какого-то идиота… Достоевский стал ненавидеть своего соулмейта ещё больше. Сирень браслетом оплетала левую руку Осаму, будто кандалами привязывая к неизвестному ему человеку. Место, где она произрастала, очень часто кровоточило, принося ещё больше боли и разочарования. Нежные цветы благоухали сильным дурманящим запахом, поэтому, когда это растение, явно не принадлежащая этим краям, проклюнулось на его руке с невыносимой болью из-за рвущих кожу ветвей и распустилось, Дазай сначала был очень рад. Сирень появилась у него ещё в детском возрасте, тогда, когда он остался один, нуждался в поддержке и понимании. Он с благоговением гладил появившиеся неизвестные ему цветы, сквозь слёзы улыбаясь и думая, что всё же есть в мире тот, кто он, даже такой неполноценный, будет нужен. Но недолго он был счастлив, ибо сирень всё время причиняла адскую боль. Браслет, в который она сплелась, постоянно был в крови. — «Цветы кровоточат и приносят боль, когда твоя пара ненавидит тебя, » — понимающе и очень нетактично тогда сказал Босс Портовой Мафии, видя, как невольно кривится Исполнитель во время доклада о прошедшей в доках зачистке, и по забинтованной руке течёт струйка крови. Он тихо хмыкнул, потирая под столом своё запястье, опутанное папоротником, багрового от впитавшейся в листья крови. Это всё, что у него осталось в память о Юкичи…- «Соулмейты связаны эмоционально и частично физически. Это сугубо индивидуальное, но, к сожалению, таких, как мы, мало кто может полюбить, поэтому ненависть своих «любимых» есть то единственное, что у нас осталось. Не вини его или её за это, ведь твои наклонности к суициду заставляют страдать. А цветок платит тебе за это тем же за душевные страдания.» Дазай ему тогда не сильно-то и поверил, ибо думать о том, что его родная душа ненавидит его и страдает из-за его наклонностей, ему особо не хотелось. В курчавой голове парнишки возникла мысль, что, если это правда, то соулмейт явно захочет остановить свои страдания. А для этого ему или ей нужно будет найти Осаму, и как можно скорее, верно? Значит, так они быстрее найдут друг друга. Загоревшись этой идеей, он стал всё чаще и чаще совершать попытки покончить с собой. Он резал вены в ванной, с наслаждением наблюдая, как струи крови текли по испещрённой шрамами бледной коже, медленно собиралась в крупные капли и алыми разводами сливалась с горячей водой, превращаясь в кровавый лёгкий шлейф. Когда он терял сознание, он с безумной улыбкой и слезами на глазах гладил нежные фиолетовые цветочки, собранные в пышные кисти, и тихо шептал в полубессознательном бреду, в надежде достучаться до своей родственной души: — Приди уже и спаси меня… Неужели не чувствуешь, что я с собой делаю? Разве тебе не больно? Ну же! Приди, приди и спаси меня. Но ничего не происходило. С каждой следующей попыткой суицида цветочный браслет кровоточил с большей силой. Он уже и так потерял всякую надежду, что его план сработает, да и капля доверия в слова Мори медленно, но испарилась. Смерть Одаскау оставила вечную рану в сознании и душе суицидника, но и одновременно встряхнула. Встряхнула так, что вся жизнь перевернулась с ног на голову… или же, наоборот, встала на своё место. Уход из Мафии, Агенство, каждодневные недовольства своего нового напарника — Куникиды Доппо, своеобразная забота о мальчишке-тигре… Да, так и должно было быть. Водоворот событий захватил Осаму, что тот и думать забыл о своём соулмейте, хотя браслет время от времени всё же впивался в кожу, но уже не так часто. Возможно, это было связано с тем, что Дазай меньше пытался убить себя, или же соулмейт перестал сильно реагировать и думать об Осаму. Это было прекрасно для них обоих, как думал Осаму, но счастье было недолгим, как и всё в этом мире. Падение Моби Дика заставило его вспомнить, что такое тиски, впивающиеся в запястье чуть ли не до кости. Сирень своими гладкими жгутами-кольцами, словно удав жертву, стянула кожу резко и сильно, режа до глубоких рубцов, от которых точно останутся тонкие линии шрамов поверх старых. Дазай, стиснув зубы в кривой усмешке, спрятал руку с браслетом и побагровевшие бинты вокруг него в карман своего неизменного бежевого плаща от любопытных глаз. — Вместе. Мы окрасим эту землю в красный кровью грешников. Ради более прекрасного мира… — сказал Достоевский с довольной усмешкой на бледных губах, повернувшись в кресле к Натаниэлю Готорну. За его спиной холодным светом горели экраны компьютеров, освещая главу «Крыс» и лианы чёрных проводов. Этого было достаточно, чтобы скрыть свою боль от постороннего человека. Скрыть под белой ушанкой слипшиеся от крови чёрные пряди за левым ухом, и как со жгучей болью начали распускаться алые цветочки, собранные в кроваво-красный шар, чьи длинные ниточки-пестики напоминали паучьи лапки. Мысленно Фёдор уже раз в сотый проклял связь душ и примерно столько же смешал своего соулмейта с грязью, подкармливая свою ненависть к нему или к ней. Ликорис — цветок смерти, недоверия и неприятия. Фёдор был уверен, что его соулмейт один из тех самых грязных грешников, которых он должен уничтожить. Его глаза зловеще сверкнули сиреневым в полутьме, заставляя Натаниэля вздрогнуть и нервно сглотнуть. Ночь была тёмной, беззвёздной и мрачной. Дазай долго не мог уснуть, и дело не в том, что отголоски боли не покидают его измученное тело. Он не понимал, почему сирень так резко дала о себе знать? Так и не найдя ответа, Осаму провалился в тревожный, но удивительный сон. Ему снилось, будто он лежал в поле, полный паучьих лилий. Красных, как кровь, но невероятно хрупких. Тело было тяжёлым, двигаться было невмоготу, даже веки открыть, казалось, стоит титанических усилий. Он так и лежал, чего-то с трепетом ожидая. И вот, его чуткий слух уловил тихие, неуверенные шаги, под которыми подгибались хрупкие кровавые цветы. Дазай с трудом заставил открыть себя глаза, но, как бы ни старался, сфокусировать зрение не получалось. Он мог разглядеть полную тьму над собой, такую бесконечную и засасывающую… И вот, над ним несмело нависла чужая фигура. Истощённая, не менее измождённая и явно мужская. Сочетание белого и чёрного так манили… И, когда незнакомец наклонился, он увидел прекрасные сиреневые глаза. Как цветы на его запястье. — «Это ведь он?» — пронеслось в голове горе-суицидника. В мгновенье ему пришла такая лёгкость в теле и отчаянная решимость. Он поймал его за тонкое бледное запястье, а другой рукой коснулся мягкой щеки, и, не раздумывая, затянул в страстный поцелуй, чуть ли не кромсая до крови бледные, оказавшимися мягкими и податливыми, губы. Осаму целовал с такой страстью, словно жаждущий воды в пустыне странник добрался до живительной влаги, и не хотел отпускать соулмейта, кем бы тот ни был. Он ждал эту встречу много лет, и вот он, в его руках, чуть ли не лежит на Осаму позволяя делать с собой всё, что заблагорассудится, давая волю воспалившемуся сознанию суицидника. Запястье ныло от стягивающего браслета сирени, но ему всё равно, ведь он был поглощён своими нахлынувшими чувствами. Ему хотелось больше, больше… Сильный толчок, и в мгновенье ока невидимая сила его утянула под эти самые кровавые цветы, разлучая с призрачным, неизвестным, но желанным соулмейтом. Он падал, падал в пустоту, протягивая руку к бело-чёрному образу, приоткрыв рот в немом крике, но, увы, ничего не мог сделать. Лепестки ликориса лезли в глаза, забивались в глотку, мешали дышать. Сирень — немой вопрос «Любишь ли ты меня?». И запах, исходящий от незнакомца, принадлежал этому растению. — «Но почему тут так много ликориса?» — От этой мысли Осаму очнулся в холодном поту, сильно стиснув тонкое одеяло забинтованными руками. Он знал о дурном значении этого растения и не знал, что ему делать? Совладав с собой, отдышавшись и выпив на кухне немного воды, Дазай начал думать. А что он, собственно, может? Ведь он никогда не видел своего истинного, не знает, где он и как его зовут. Всё, что он в состоянии делать, это просто жить дальше, плести многосложные интриги, быть злом и совершать его во имя добра. Он взглянул на часы — 3 часа ночи. Что же, Дазай может с готовностью назвать эту ночь одной из самых тяжёлых в его жизни. Достоевский вздрогнул и открыл глаза. Он снова заснул во время работы, уткнувшись в сложенные руки, прямо перед экранами с кодами его новой программы. Было тепло и уютно, и, когда Фёдор выпрямился, с его плеч спал клетчатый плед. Фёдор слабо усмехнулся, ведь такая трепетная забота Гончарова не могла не забавлять. Но воспоминания о недавнем сне не хотели покидать гениальную голову и заставляли проснуться неведомую доселе тревогу. Он помнит, что шёл по полю, полных цветов, которые уже во всю цвели в его собственных лилово-чёрных волосах. Он помнит нависшую тьму вместо неба, как всё это цветочное поле светилось алым и казалось, будто каждый цветок испускал этот потусторонний свет. Фёдор шёл, не зная куда и зачем, и не обращал внимание, как кровавые цветы прогибались и ломались под подошвой его сапог. Чувство предвкушения чего-то долгожданного заставляло его с осторожностью идти вперёд, ровно до того момента, пока ему в поле зрения не попадается человеческий силуэт, который лежал неподвижно, а головки ликорисов склонились над ним. Достоевский крадучись подошёл к, по-видимому, спящему человеку. Что-то в образе этого молодого человека было знакомо, но Фёдор всё никак не мог вспомнить. Он так сильно задумался, что не заметил, как неизвестный шевельнулся и, приподнявшись, потянулся к склонившемуся Достоевскому. Всё, что он успел увидеть, когда очнулся от прикосновений чужих забинтованных рук, это глубокие, цвета отборного виски, глаза, помутнённые сном и печалью. Потом его губы с дикой страстью были накрыты чужими, зубами прикусили нижнюю, чтобы Фёдор приоткрыл рот и перестал сжимать свои зубы. Русский был, мягко говоря, в шоке, когда сильные руки схватили его покрепче и заставили рухнуть на чужое тело. Его целовали так, будто его прямо здесь и сейчас съедят заживо. — «Что здесь происходит?!» — одёрнул себя Фёдор. Сомнений нет, что это его соулмейт, и, как только зародилась эта мысль, вся та ненависть за причинённую боль, копившаяся долгими годами, буквально заполыхала внутри всепожирающим пламенем, — «Почему он здесь?! Я не хочу иметь с ним дело!» Собрав последние силы, Достоевский толкнул парня в грудь. Его цветы — ликорисы — с удовольствием утащили явно не ожидавшего этого соулмейта на своё цветочное дно. Фёдору не было жаль отвергнуть его. — «Бинты… Значит, я был прав. Он грязный грешник, не стоящий моего внимания. Маньяк-суицидник. Что может быть лучше?» — подумал Достоевский, устало потерев глаза, когда кадры из сна оставили его. Однако то, что ему не был противен поцелуй парня он благополучно решил забыть. Вздохнув, Фёдор снова погрузился с головой в свою работу, резво щёлкая клавишами ноутбука своими бледными тонкими пальцами. Перед глазами набирались кодированные строки, но мысли то и дело возвращались к тому кроваво-красному полю и человеку, который целовал его. Почему? Что с ним не так?