***
Щёлкнув замком двери, Минсо аккуратно приоткрыла двери, боясь разбудить брата. В прихожей было темно. Ван наверняка давно спит, а она чувствует некую неловкость. Она не привыкла приходить домой так поздно, да ещё и подвыпившая. Не сказать, что была пьяна. Разум-то совершенно чист. Казалось, она больше пьяна от троих парней и их страной манеры общения, возможно, наутро её даже ожидает похмелье. Осталось только договориться с мыслями, оставить это не более, чем воспоминаниями. Ей не нужны лишние проблемы. Да и вообще, в принципе, никакие. Свет резко зажёгся, ослепляя ненадолго. Проморгавшись, Минсо посмотрела на брата. Его руки сложены перед собой, глаза красные, как от недосыпа, а выражение лица крайнего недовольства. Казалось, можно было услышать, как скрипнули его зубы. — С кем ты приехала? — прохрипел его вопрос. — Просто знакомый, — скуксилась Ми, опуская глаза, приступая выкладывать содержимое карманов на полку. — С каких пор твои знакомые ездят на дорогих иномарках? — голос брата продолжал быть скрипучим, словно ему необходимо было прочистить горло. Он всё видел, это точно. Видел, как её подвёз Чонгук. Вернее, видел его машину. — Меня просто подвезли, ничего большего, Ван, — она оправдывается, чувствуя, что должна, но стараясь не выдавать ничего большего, что бы расстроило брата. Единственное, чего не понимала, так его раздражения, ведь это он сам отпустил её на вечеринку, а сейчас готов кричать, будто она сбежала из-под домашнего ареста. — Ничего большего? А ты, видимо, надеялась на большее?! — брат прикрикнул. Вздрогнув, она подняла на него глаза. Он расцепил руки, но сжимал их в кулаки. Его лицо вытянулось, и только сейчас она заметила, как он исхудал: щёки впали, а под глазами залегли тёмные круги. Он не казался больным, больше каким-то уставшим и… Злым? Раньше она и подумать не могла, что брат способен злиться. Он мог огорчаться, расстраиваться, быть опечаленным, но никак не злым. — О чём ты говоришь? Меня просто довезли до дома. Лучше было бы, если я шла ночью пешком одна? — внутренняя обида захватила сердце. Сжав плотно губы, впервые ей хотелось уйти от брата и запереться в комнате. С каких пор он стал о ней так низко думать? — Я видел, Ми! Видел, кто тебя подвёз! — догадался? — Ты и правда такая глупая, раз ничего не понимаешь?! Что из моих слов «не связываться с ними» тебе было непонятно?! — Ван нервно вздёргивал руками, с каждым словом крича всё сильнее. Ми опустила голову, стараясь укрыться за волосами. Не понимает она злости брата, как будто она и правда совершила что-то страшное. Но ведь ничего не было. Абсолютно ничего. Всего пара незначительных фраз. Из-за несправедливости и обиды нижняя губа начала подрагивать, а глаза увлажнялись. Она глубоко дышала, старясь держаться. Так хотелось обхватить себя руками, обнять и пожалеть. Не хотела она признаваться себе, что ей страшно, потому что не понимает состояние брата и его реакцию. Он никогда ранее не кричал на неё. Никогда. — Хватит, Ван. Это же ты отпустил меня. Почему ты сейчас кричишь на меня? — Потому что думал, что ты более разумная, Минсо! — Меня подвёз хороший друг Хёри. Ты же её знаешь. Она попросила позаботиться обо мне, — не сдержавшись, а ещё, чтобы не разреветься окончательно, она впервые осознанно и открыто врёт брату. И ей стыдно. Ужасно стыдно. Но она старается убедить себя, что это во благо спокойствия брата. — Ван, правда, меня просто подвезли, я ни с кем не связывалась. Руки брата обвили её. Ван крепко обнял. Она чувствовала, как его сердце колотилось, а тело казалось каким-то жёстким, дико напряжённым, словно каждая мышца в его теле была натянута до предела. — Прости. Я, наверно, просто перенервничал. Волновался, — его тембр резко сменился на прежний, как у её родного брата, которого она знает. Но эта резкая смена напугала только больше. Она не знает, действительно ли причина в том, что он волновался, или в чём-то ещё, но отчётливо чувствовалось, что именно сейчас было что-то не так. Или что-то начало происходить не то. Их маленький родной островок давал мелкие еле заметные трещинки, и именно это и пугало больше всего. Ложь между ними начала пускать паразитирующие корни. И Минсо страшно, не действие ли розы, искусно вырисованной на её теле, начало давать свои всходы. Потихоньку, миллиметр за миллиметром, они с братом менялись, но неизвестно, в какую сторону их занесёт и насколько безопасен будет путь. — Ты дома, а значит, всё хорошо. Давай забудем. Пошли спать. Она чувствует, как брат поцеловал её в макушку, как и всегда, когда хотел успокоить. Но сейчас волшебный всё исцеляющий поцелуй слабо действовал. Отстранившись, он улыбнулся, как и прежде, словно и правда сейчас ничего не было. Пожелав спокойной ночи, он ушёл к себе в комнату. Ещё какое-то время Минсо простояла, опираясь спиной об дверь. Хотя брат и просил забыть, но сегодня действительно всё было слишком. Одна слеза успела скатиться, и она поспешила вытереть её ладонью.***
Когда Суён вырвала Чимина от Минсо, она увела его за собой в комнату, где целовалась какая-то парочка. Шикнув на них, выгоняя за дверь, она её захлопнула. Чимин смотрел на неё безмятежно, лишь чуточка заинтересованности играла на кончиках его губ в подобии улыбки Моны Лизы. — Если тебе так не терпится, могла бы меня об этом попросить, а не тащить. Фыркнув, Су закатывает глаза. Снова его пошлые шуточки. Для него-то они ничего не значат, а вот для неё… — Оставь это, Чимин, — пренебрежительно бросает она в ответ, нахмурив брови. — Ты мне вот что скажи. Ты же не участвуешь сейчас в игре, так какого хрена творишь? Почему ты лезешь к девушке? — Разве мне запрещено познакомиться с девушкой? — Ты прекрасно знаешь, о чём я говорю. В полумраке комнаты, освещаемой лишь светильником на тумбе, он видит, как вздымается её грудь. На оголённые плечи попадал красноватый отблеск. Была бы здесь не Су и не было такого напряжения, он с удовольствием бы поцеловал в интимной обстановке женские плечики. Была бы здесь не Су, эти чёртовы кожаные штаны уже бы давно треснули по швам от его рук. Проблема в том, что перед ним именно малышка Су, хоть и безукоризненно сексуальная. Иногда она забавляет его, порой жутко бесит. А иногда и хочется хорошенечко отшлёпать по упругой заднице. Он знает, что она говорит всегда прямо и откровенно, но когда не может чётко, сформулированно донести мысли, просто выносит мозг. Её сложно понять, и нет ничего хуже, чем запутавшаяся в себе женщина. Их мысли настолько не едины, так впору миру проще расколоться пополам, нежели мужчина сможет её понять. — Су, милая… — Не называй меня так, — она насупилась, едва не прошипев, как дикая кошка. — Я знаю, кого вы называете «милыми». Хохотнув в кулак, он приподнял руки в жесте «сдаюсь». Она отлично их знает, да они и не скрывают ничего от неё. Очень давно они позволили ей самой выбирать, что она хочет слышать, на что закрывать глаза, а что лучше и вовсе не знать. Ведь это честно. А вот о том, как оскорбил её сейчас обращением, действительно не подумал. Грубое выражение для единственной женщины, которой он позволяет «клевать его мозг». А у неё внутри всё бурлит от обиды и горечи, так, что губы подрагивают, а челюсть гуляет, приходя в себя. Она знает, он специально это делает. — Суён, давай свои сцены ревности ты устроишь в другой раз, — он смеётся и бьёт этим по больному. Так он считает верным, раз она достаёт его подобными раздражительными разговорами о Минсо — а в последние дни от неё они действительно были таковыми — то считал, что вполне уместно уходить от них. Он не отыгрывался, это низко по отношению к девушкам, но ставил на место. Тем более, он не понимает, почему Су так вцепилась в игру. Вернее, конкретно именно в данную девушку. — Ты же видел эту Минсо. Не думаю, что она заслужила быть втянутой в вашу игру. Вы же её сломаете на раз-два, — она ухмыльнулась, скрестив руки на груди. — Знаешь, а ведь, чтобы ревновать, нужны чувства. А что к вам можно испытывать? Неужели вы не видите, как гниёте, Чимин? Для вас нет ничего веселее, как потешаться над другими. И это вам доставляет удовольствие? Видеть, как мучаются другие? Ваши умы настолько развращены? Приблизившись к ней ближе, она невольно сделала шаг назад, едва не оперившись в стенку. Чимин был серьезён. Не было привычного насмехательства. Его глаза потемнели и стали холоднее. Расширенные зрачки в полумраке казались бездонной дырой. Той самой, куда она падает слишком давно. Он смотрел не на неё, а глубже, внутрь неё. Пытался ли он её понять таким образом, или наоборот, она перешла черту, которую не стоило. Ей хотелось опустить свои, чтобы прервать зрительный невыносимый контакт, но так она проявит слабость, а слабость порок ничтожества — именно так учат их с девства, закладывают устои по кирпичикам, выстраивая глухую стену с собственной душой, чтобы не было ничего, кроме того, что удержит их на верхушке. Пускай даже это будут самые отвратные черты, но они источник выживания. — Да, Су, мы слишком испорчены. Испорчены до тошноты от самих же себя. И говоря о нас, я имею в виду и тебя. Не удивляйся. Чернота есть в каждом из нас, различие только в том, кто насколько её показывает. Все мы двуличные твари. А как иначе? Как ты прикажешь жить, когда нас не учили, как надо? Мы так устроены. В нас так заложено. Имея всё, мы становимся заложниками положения. Мы подстраиваемся под ту жизнь, в которую нас бросили, потому что иначе никак. Мы так воспитывались с рождения. Мы смотрели на наших родителей, их поведение и подстраивались. Разве это неправильно? Разве не это инстинкт выживания? Всем детям заложено подражать родителям и слушать их нравоучения. Да, мы теперь такие, какие есть. Пускай избалованные, претенциозные, тщеславные. Но кто сказал, что это неправильно? Может, это другие воспитаны неправильно? Кто устанавливает нормы поведения? Мы сами. Мы не умеем уже жить по-другому, Суён. А знаешь, что самое страшное? Нам это в кайф. Нервно сглотнув, она всё же отвела глаза, моргнув пару раз пушистыми ресницами. О чём говорит Чимин, прекрасно известно. Действительно, влияние и деньги загоняют в подобие клетки. Вседозволенность лишь иллюзия красивой жизни. Про них говорят: «родились с золотой ложкой во рту». Зажрались. Раскидываются деньгами направо и налево. Но никто не видит изнанки. Их мир сух, как пустыня. Гордыня слепит, как раскалённое солнце. Они теряют собственное «я», потому что лишены права выбора. Дети перестали быть смыслом жизни, цветами, счастьем. Дети — выгодная сделка, условия договора на наследников, разменная монета. Дети стали лишь приложением, а не скреплением любви в браке. Такова их цена за блага, каковы имеют за счёт родителей. Они становятся подобиями людей без чувств. Они их лишаются, потому что попросту становятся ненужными. Так живут их родители, значит, обязаны и они. Никто им не показывал «а как это — по-другому?» — Нет, Чимин. Вы сами не желаете жить по-другому. А знаешь, почему? Потому что вам страшно выйти из своей зоны комфорта, — она прошла мимо него. От её волос донёсся приятный свежий аромат цитруса с цветочными нотками. Остановившись возле двери и ухватившись за ручку, она обернулась. — У каждого человека всегда есть выбор. И это право никто не смеет у него отнимать. Выйдя из комнаты, Суён показалось, что внутри неё образовалась пустота, в которую проваливается и это влияние его глаз. Пустых и холодных. А когда-то она верила, что его сердце бьётся и там что-то есть, что-то откликается на зов и просит помощи. Кажется, она ошиблась. Очень жестко и колко ошиблась. Надежда её подвела, бросила на выживание одну. Его холодный взгляд заразил, и она ёжится. Мурашки бегут по телу. Сердце вновь болит, бьётся в конвульсиях. Ей нужно одиночество. В одиночестве живёт каждый из них. Это их среда обитания, где они способны выжить, чтобы не сойти с ума. Снова предательские слёзы начинают душить. Пробираясь сквозь остальных присутствующих, она на ходу набирает Хосока. Он её спаситель. Всегда. С ним она не будет плакать, лишь бы дотерпеть до него. Никто не должен видеть её слабость. Слишком много свидетелей, а у неё имидж. Причём опять-таки заложенный родителями. Локоть перехватили мужские пальцы. Тэхён развернул Су к себе, выцепив, пока едва не бежала. — Не видела Чимина? Её лицо скривилось, как будто он предлагал прямо сейчас поцеловать склизкую жабу. А у неё от одного этого имени разрывается душа. Ушам больно воспринимать его имя, и язык больше не поворачивается. У неё свой предел, и, кажется, она его почти достигла. Вырвав руку, она осмотрела Тэхёна. Он такой же, как он. Они все такие, как он. И ничего не изменится. Никогда. — Пошли вы все, — она не смотрит, как лицо Тэ удивленно вытягивается, но он не пытается её больше остановить. А у неё всё поперёк горла стоит. Ни одна нормальная их не полюбит. Значит, она тоже извращена, испорчена, раз смогла полюбить одного их них. Су, ты извращенка. Жуткая, аморальная извращенка. Но больше не будет ничего. Больше она не будет ревновать. Больше не будет искать повода встречи. Больше не станет с ним уединяться. Выскочив из квартиры, она быстро шла по коридору, когда Хосок, наконец, ответил. Услышав голос друга, Су позволяет себе зареветь: — Хосок, забери меня… пожалуйста.