Трещинами и осколками

Нина воздух выдыхает сквозь зубы и все еще отчаянно пытается улыбаться; ноги вязнут в снегу, сани с тяжелой ношей оттягивают руки. Но Нина упрямая, она доберется. «я же обещала тебе, дрюскель». Зеник помнит еще, как задыхалась от боли, как кричала и царапала булыжники мостовой, обламывая ногти под корень; помнит, как закончились слезы и пришла поглощающая черная пустота, когда учишься смеяться днем, а ночью руками по постели за простыни хватаешься в поисках — чего? Матиаса. Нина на закрытый гроб не оглядывается даже: знает, соблазн открыть и взглянуть последний — ну самый последний, честно слово — на раз одолеет ее без боя. Она почти видит уже Матиаса, все такого же прекрасно строгого, только холодного и, черт возьми, мертвого. Будет слишком больно, чтобы пережить это еще раз. Зеник прикусывает пальцы до боли; слишком хочется здесь остаться, посреди ледяной пустыни. У нее в жизни все равно больше нет ничего: сила превратилась в пугающий антипод, Равка стала совсем чужой, а Хельвар бездарно умер на пороге победы. Но память о голубых глазах и острой улыбке на ногах держит; у них всегда любовь была построена на контрасте с ненавистью, с боем, с войной — и она ее выиграет. «слова причиняют боль сильнее оружия, но… что если это оружие, ранившее другого?» Нина бы все отдала, чтобы еще раз ворчание дрюскеля услышать; пусть, ну пусть скажет, что она ужасна, что она извращенка и ведьма, только мертвый пусть не лежит. А она рассмеется и обвинит его в ханжестве. И поцелует. И все что угодно. Только не мертвый бы. Ветер воет над горными вершинами; почти как когда-то — сто лет назад, кажется, — когда они вдвоем выжить пытались. Они тогда игру негласную завели, мол, кто кому больнее сделает, вот Матиас выиграл. — Надеюсь, это греет тебе душу на твоих небесах. Ну ничего, когда мы встретимся в следующей жизни, я надеру тебе зад, засранец.