Птицы бьются в окна. Это я к тебе. Впустишь? Птицам больно В ледяной зиме. Это сон.… Не бойся — Больше не приду. Ещё раз дотронусь К твоему лицу.
***
Окно облеплено крупными, рыхлыми комьями снега из-за разбушевавшейся непогоды. Якоб выдыхает лёгкий сигаретный дым, не оседающий на губах чем-то горчащим, мерзко-кислым, пряным или сладким. Он уже давно не чувствует вкуса и запаха табака в сером Берлине с прокопчённым тысячами сигарет небом и ярко-алыми стягами с древними рунами вместо солнца. Он открывает окно, жалостливо взвизгнувшее деревянной рамой, опускает руку в обжигающий холод снега, пока ледяной ветер и белые хлопья врываются в комнату. Маргарита дёргает плечами, боясь посмотреть на его хмурый профиль. — Это точно единственный выход? — надсадно шепчет она, впиваясь пальцами в рукава чёрного платья. — Точно. Единственный, — режет воздух. Маргарита кивает. Якоб закрывает окно, и по его покрасневшей ладони стекают капли воды, а он сильнее зажимает сигарету зубами и одёргивает мундир. — Рейхсфюрер дал своё согласие, — тушит сигарету в тяжёлой пепельнице на подоконнике. — Поверьте, дитя, лучше я, чем застенки гестапо для дочери и сестры предателей или концентрационный лагерь для представительницы дворянской фамилии. Ваши отец и брат не хотели для вас этого. Маргарита только кивает. Якоб криво улыбается, поворачиваясь к ней и окидывая цепким взглядом. — Не бойтесь, у нас в разведке только интеллигенты нового века, я вас не обижу. Маргарита боится поднять глаза.***
Якоб пьёт коньяк залпом, громко смеётся рядом с партийными бонзами и смотрит на свою уже жену в гладком белом платье. — Ну что, женился наконец, чёрт из разведки? — бросает ему Мюллер. — Слишком долго я был холостым офицером СС и подрывал нашу великую идею, — кивает Якоб. Мюллер прячет усмешку в бокале с вином. Все ведь всё понимают. Особенно Мюллер. Мюллер вообще бессмертен и всевидящ. Якоб в задумчивости почти ломает хрупкие кости ладони Маргариты, сжимая её так, что белеют костяшки. Она только тихо ахает, а он резко приходит в себя. Он почти вливает в неё жгущий нутро алкоголь и уверенно шепчет на ухо: — Пейте, дитя. Может, будет легче. Молодожёны не должны грустить. Она кивает, облачённая в белый свадебный траур и обжигается коньячным жаром. Якоб ищет себе рюмку с водкой.***
За окном колкий и едкий январь, и Якоб курит у окна в парадной форме, не отрывая взгляда от белого силуэта на постели, отражающегося в блестящей черноте стекла. Он резко разворачивается на каблуках, подходит к кровати и выдыхает сигаретный дым в лицо Маргарите, заставляя её сбиться в дыхании. Приподнимает её лицо за подбородок и заглядывает в глаза, в которых сворачивается змеиными кольцами тихая истерика. Якоб хмыкает, вжимаясь в мягкие губы кусающим поцелуем, и обхватывает ладонью шею, не пытаясь душить, но обжигая тонким обручальным кольцом. Он обещал не обижать её. Её отцу и брату он тоже обещал их не расстреливать.***
Когда трепещущая вена, кажется, пробьёт сейчас кожу, а руки затопит горячей кровью, которая наконец согреет его холодные пальцы, Якоб отстраняет ладонь и вытягивает её в приглашающем жесте. Маргарита неуверенно протягивает руку, и Якоб уверенно обхватывает её кисть, заставляет кружиться вокруг собственной оси, смеётся надсадно, кладя руку на талию и ведя в странном вальсе под плач тишины. — На свадьбах же танцуют, верно? — веселье у него безумное, дикое, как у бешеного зверя. Маргарита смотрит на его чёрный крест на шее, ставший для неё могильным. — Да откройте вы рот, скажите хоть что-то, — шипит он ей в лицо, остановившись и вцепившись в плечи мёртвой хваткой. — Что? — шелестит в такт всколыхнувшемуся подолу. — Как рады стать моей женой, — издевательски скалится, и по лицу скользят глубокие морщины. — Как ненавидите. Только хватит молчать. Маргарита не размыкает губ. Якоб бросает её, зарывается пальцами в собственные волосы. Бряцает пряжка ремня, тяжело падает на стул вместе с мундиром, награды и запонки звенят по столу, пока Якоб наливает коньяк в хрусталь. Маргарита вздрагивает. Медленным, гибким, плавным шагом возвращается к девушке, заходит за спину, расстёгивает крохотные пуговицы на платье, стягивая его вниз. Девушка обхватывает себя руками, когда он оценивающе кружит вокруг неё, трёт открытую шею, наклоняет голову то к правому, то к левому плечу. А потом набрасывает ей на плечи свой мундир и усаживает в кресло. — Рассказывайте. — Что? — вцепляется пальцами в тяжёлую ткань. — Притчи? Сказки? Стихи? — пожимает плечами, почти вкладывая в руки рюмку с коньяком. Якоб садится на пол, откидывается на стену, долго смотря в потолок, пока за окном шумит метель. Какая дурная погода! Дождь или снег, — не пойму. Сижу у окна и гляжу я В сырую, ненастную тьму... Голос Маргариты охрипший и тихий. Якоб смотрит на льющийся на ковёр по дрогнувшим пальцам коньяк.***
…Приходит время зимней встряски, Все чувства надевают маски, Влечёт веселый карнавал, И опьяняет шумный бал. Но в общем вихре ликованья Таятся горькие страданья. Звенит сквозь пёстрый котильон О промелькнувшем счастье стон… Маргарита закашливается, проводит языком по пересохшим губам, быстро касается их мокрыми от коньяка пальцами. Якоб смотрит на неё, из его груди рвётся слабый смех усталого веселья, и он опасно-ласковым шёпотом, кажущимся оглушительно громким, зовёт к себе: — Подойди. Маргарита ставит рюмку на пол, сцепляет пальцы в замок, и мундир почти падает с её плеч, когда она встаёт. Сквозняк лижет ноги, но внутри у неё холоднее. Якоб тянет на себя, заставляет оседлать его бёдра, и Маргарите сводит горло, а щеки и грудь обжигает карминовый стыд. Он рокочет смехом, утыкается лицом в грудь, и девушка сипло выдыхает, когда кожу жжёт его дыхание, а плечи обхватывает холод, стоит ткани сползти с тела. — Тихо, девочка, — жёстко срывается с его губ, притягивает её пальцы, все в пряной горечи алкоголя, ко рту. У Маргариты кружится голова от сжимающего внутренности волнения. Якоб вбирает пальцы в рот, раскатывая по языку почти выветрившуюся коньячную терпкость, и Маргарита отворачивается, чувствуя, как от стыда ей становиться мучительно жарко. — Вы боитесь, Маргарита, — в первый раз обращается он к ней по имени, выпуская из горячей влажности рта мокрые от слюны пальцы. — Но я единственный, кто не дал вас на растерзание. Я взял вас в жены, чтобы спасти. Не меня вам надо бояться. Маргарита закрывает глаза, которые жгут непролитые слёзы. — Об этом, — тяжело сглатывает, — не стоит говорить в такую радостную ночь. Якоб задумчиво шелестит, наклоняя голову к плечу, а в его тёмных глазах бьётся колючий интерес: — Вы начали говорить. Сами. Это хорошо. И вы правы, — пробегает пальцами по бёдрам, словно выстукивая какую-то мелодию. — В такую ночь об этом не стоит говорить. Маргарита пытается расслабиться. Выдохнуть. Она сама поводит плечами, помогая скользкой комбинации соскользнуть вниз по телу. Мужчина мнёт ткань в кружевах, отстегивает подтяжки от чулок, вглядываясь в её лицо. — На меня, — приказывает он, заставляя взглянуть прямо в глаза. — Не нравится? — трётся пахом, обхватывая ладонями грудь. Маргарита трясётся от ужаса. Якоб влажно целует её, исступлённо искусывает мягкие губы, но Маргарита молчит, когда по ним проходится тянущая боль, молчит, когда он решительно исследует её тело руками. Мужчина останавливается, отстраняясь, и снова смотрит в раскрасневшееся лицо. — Нас всех ломает судьба. Я не худший вариант палача, — шепчет он, распуская её волосы. — Утром. Я дождусь, когда вы придёте в себя. Но утром вы мне покоритесь. Маргарита кивает, тяжело падая на Якоба, с трудом держась за последнюю грань ясного сознания.***
Якоб выкуривает очередную сигарету, смотря на медленно светлеющее за окном небо. В кабинете холодно от открытого окна, и он зябко поводит плечами и чуть встряхивает головой с поблёскивающими на волосах каплями воды. У него, кажется, вместо крови теперь бежит по венам алкоголь и табачный дым, но легче ему не становится. Даже холодный душ не возвращает былую уверенность. Но вслед за утихшей метелью уходит его гнев. Жениться из жалости — этого он не ожидал от самого себя. А может, он женился из принципа, назло отцу Маргариты, помятуя, как старый и едкий генерал цедил, прикрывшись вежливостью, что Якобу пора найти невесту. Да кто за такого демона злого, жестокого, уже, кажется, взявшего в супруги солнце Рейха, дочь отдаст. Якоб тогда сжимал и без того тонкие губы. Вчера он надел его дочери на палец обручальное кольцо. Сейчас он пойдёт в её спальню. А может, он ещё почему-то женился на ней? Он ведь до этого её почти не видел. И почему бы ему не оставить её в покое из жалости? Принципа? Почему он идёт в эту чёртову спальню, набросив на тело один лишь халат? Он заходит в комнату бесшумно. Маргарита дремлет на краю постели, свернувшись клубком. Якоб осторожно будит её касанием к руке, но она всё равно вздрагивает, увидев его. Девушка садится на кровати, поправляя длинную сорочку и приглаживая тщательно расчесанные волосы. Она его ждала. Маргарита старается дышать ровно и быть покорной. Якоб приподнимает её лицо, проводит большим пальцем по искусанным губам. — Сними, — бросает он, и она обнажается, даже не сбившись в ритме дыхания. Просто на секунду перестаёт дышать. Она сама укладывается на постель, не глядя на мужчину, и Якоб завязывает ей глаза. — Будет легче, — бросает он, оглаживая тело подушечками пальцев. Маргарита вся сжимается, а он лишь шепчет: — Не бояться, помнишь? Она кивает, чуть разомкнув губы, и касается ткани на глазах. Тело под его пальцами и жадными ладонями гладкое, упругое, он запальчиво гладит каждый изгиб, прижимается нагой грудью, и девушка под ним дёргается. — Дитя, — предупреждает он, прежде чем неглубоко поцеловать в раскрытые губы. Он долго зацеловывает тело под собой, то и дело чуть сжимая его ладонями, разводит сведенные колени, опаляет дыханием бёдра, плотно прижимается ртом, заставляя эту девочку тихо вскрикнуть и в испуге запустить пальцы в его волосы, пытаясь отстранить. Маргарита ёрзает от движений его губ и языка, от вездесущих рук на теле. Она даже его не видит. Когда он снова прижимается к ней, уверенно толкается поцелуем в горячий рот, она почти тиха. Когда он входит в теплоту её тела, он сдерживает себя, двигает тазом медленно, плавно, слегка покачивая, хотя сам неконтролируемо дуреет от ощущения жаркой тесноты. Маргарита крупно вздрагивает, чуть прикусывает его губу и тут же отстраняется, испугавшись. Якоб снова целует жадно, мнёт сухими ладонями тело, двигается ритмично и гибко. Маргарите под ним тяжело дышать.***
Маргарита смотрит в черноту широкого пояса на глазах и боится лишний раз пошевелиться. Она не видит лица Якоба, она не может понять, что с ним. Она жадно хватает воздух ртом после того, как Якоб поцелуями сжигает её губы. Его движения требовательные, он впитывает в себя каждый её вздох, каждую линию тела, словно пытается через кожу просочиться в душу. В душе её темно, как перед глазами. Маргарита боится его обманчивой нежности, жгучей ласки, потому что знает Якоба. И не знает одновременно. Где его границы. Где его шрамы. Где его изломы сознания. Где его капканы души. Маргарита изламывается в руках, прокусывает ему губу. Кровь проливают оба. — Это лучше, чем в 1572, Маргарита, — с надломом смеётся ей в губы. Маргарите кажется, что в нём говорит его древняя жажда крови из той жизни, о которой он сам не помнит. И эта ложь воспоминаний, родившихся в закоулках мозга, топит их обоих в своей темноте. Должно быть, палач долго искал свою жертву. Ей даже становится его жаль. Она корит себя за эту жалость, осторожно кладя руки на плечи, позволяя непозволительно сильно вжиматься в свою кожу, позволяя ему двигаться в ней. Повязка сползает с глаз. Маргарита видит закостенелое болезненное безумие в чёрных глазах. Шрам на верхней губе. Якоб быстро целует её в веки, прижимается свои лбом к её, закрывая глаза и замирая после пары резких движений, тяжело вскрикнув. Маргарите жарко. Яков бормочет одними губами: — Потом будет лучше. Ты привыкнешь. Ты полюбишь. Жертва, ты полюбишь своего палача.***
Маргарита смотрит в окно, за которым бьётся мартовская позёмка и плачет ветер. По тонким веткам прыгают, жалостливо пища, синицы. Маргарита поглаживает обручальное кольцо на пальце. Якоба забрали в гестапо. Она не знает, вернётся ли он. Маргарите до одури страшно. Маргарита успела к нему привыкнуть. Успела привыкнуть быть не одной. Если он не вернётся, что будет с ней? Соединится с ним в посмертии, ибо ей милостиво отправят пулю в лоб. Из милосердия. Ибо едины в жизни и в смерти. Маргарита смотрит на птиц. Маргарита почти научилась с ним говорить. После их первого совместного утра он пришёл в спальню вечером, сунул в её холодные руки крохотную кофейную чашку. — Пей. Рассказывай, — говорит он и укладывается рядом с ней в кровать прямо поверх одеяла. — Что? — робеет девушка, постукивая чашкой о блюдце и не решаясь сделать глоток. — Что-то, — пожимает он плечами, расстегивая воротник рубашки. — Я женился не на фарфоровой кукле. — А что вы хотите знать? — кофе обжигает язык. — Всё, — пробивает пристальным взглядом висок. — Нам с вами как-то жить. Нам друг друга терпеть. Или ненавидеть. Даже ненависть изживает себя, если для неё нет оснований. Я старше вас, поверьте, — салютует бутылкой коньяка, тянет губы в улыбке и делает большой глоток. Маргарита крутит чашку в руках, пока Якоб не забирает её из напряжённых пальцев, раздражённо изогнув губы. — Я люблю оперу, — она мнёт в руках покрывало. — И древнегреческие мифы. Якоб кивает и слушает. Потом рассказывает что-то о себе. Лёгкие мелочи, которые она ловит жадно. Он любит работать по ночам. Он не любит дешёвые сигареты. Он ненавидит «Весёлую вдову». Он целует её глубоко и требовательно, оставляя на губах пряную коньячную влагу. Он шарит руками по телу, путаясь в тонкой ткани. Он больше не завязывает ей глаза. Говорит, хочет, чтобы она всё видела. Привыкала. Он вообще любит смотреть в глаза. Нащупывать какие-то струны внутри. И сильно дёргать за них. Он любит принимать ванну, подолгу сидеть в горячей воде. Она успокаивает его бешенство. Маргарита сидит на скользком бортике рядом с ним, рассказывая древние мифы и рассматривая его расслабленное лицо, когда он лежит, откинув голову и закрыв глаза. У него размеренное дыхание, влажные волосы и подрагивающие ресницы. Потом она поливает водой его спину и трёт жесткой мочалкой, оставляя на коже розовые следы и пенные разводы. — Обагрённый кровью, упал Орфей на землю, отлетела его душа, а вакханки своими окровавленными руками разорвали его тело. Голову Орфея и его кифару бросили вакханки в быстрые воды реки... — летит её голос над мутной водой. Маргарита — будто назло — напрочь забывает название этой самой реки. — Гебра, — бросает Якоб, лениво открывая глаза. — Река Гебра. Маргарита алеет щеками. Про мифы он ей ничего раньше не говорил. А в следующую ночь она не находит сил его от себя оттолкнуть. Только слабо стонет в подушку, потому что по телу, кажется, едва ли не впервые пробегает приятная истома. Маргарите от этой истомы страшно и стыдно, и она кусает до крови губы. Свои и чужие. Впрочем, Якоб любит вкус крови на губах. Этого он ей тоже не говорил. Он говорил, что с ним ничего не случится. Маргарита сморит на синиц и вздрагивает, слыша за спиной шаги. Якоб осунувшийся и уставший, от него пахнет мартовским холодом и ужасом подвалов. — Сходим в оперу? — ровным голосом спрашивает он, подходя ближе. Маргарита сегодня не вздрагивает от его прикосновения.***
Маргарита волнуется, хотя ей волноваться бы не стоило, об этом всегда говорили старые матроны. Маргарита беременна, и ей стоило бы радоваться этому, но она отчего-то боится и не смеет ничего сказать Якобу. Вдруг она ошибается? Вдруг из-за этого он разозлился? А вдруг он не хочет детей? Ей стоило бы быть к этому готовой, но она лишь растерянно крутит на пальце кольцо. Якоб прищуривается, глядя на неё, и она заставляет себя вымученно улыбнуться. А потом он забывает запереть на ключ бумаги, потому что его вызвали в штаб прямо посреди ночи: в Польше что-то идёт не так. Он часто работает по ночам, и Маргарита, сонная, в одном тонком шёлке сорочки — французской, лёгкой, почти никому более недоступной в покрытом серым пеплом Рейхе, но ведь она «должна радовать глаз супруга», как говорит ей Якоб, — заходит в его кабинет. Что-то словно тянет её за руку к крохотному уголку бумаги, выглядывающему из тяжёлой кожаной папки. Она вытягивает тонкий лист и уже собирается спрятать его обратно, испугавшись собственного любопытства, но взгляд падает на грозные чёрные буквы. Копия доноса на её отца и брата. На офицеров рейха. Бригадефюрером СС. Её мужем. Который скоро станет группенфюрером не без помощи этой хрупкой бумаги. Маргарита не может кричать и плакать. Просто зажимает ладонями рот, глаза заволакивает мутью, а низ живота стягивает ноющей болью. Мир темнеет быстро, ударяет холодным паркетом и шумом мягких шагов в лицо. Якоб заходит в свой кабинет и замирает в дверях. Маргарита лежит у его стола, словно сломавшись в спине, а по светлому шёлку расползаются ярко-алые неровные пятна. Белый лист с печатными строками, кажется, едва ли не светится в полумраке рядом с ней. Якоб убирает бумагу на стол, и только потом приподнимает Маргариту, бьёт по щекам, что-то зло ей кричит, пытается вытащить из забытья. А потом он сморит на мазки крови на своей руке и осознает. Резко и остро, словно в мозг воткнули холодную длинную иглу. Только заступившуюся, болезненно царапающую скользкие ткани. Якоб каменеет и относит Маргариту, держа её окоченевшими руками, в ванную. Она приходит в себя в чуть тёплой воде. Яков смотрит на её бескровные губы, и по его вечной маске побегают трещины. Он надрывно выдыхает, пряча в шуме воды стон.***
Якоб долго крутит в руках коньячный бокал, грозясь расплескать его содержимое, подносит его к губам, но так и не может сделать хотя бы глоток. Он сильнее сжимает стекло пальцами, гневливо искривляет рот и уже хочет бросить несчастную посудину в стену, но только шипит сквозь крепко стиснутые зубы и бесшумно опускает бокал на край стола. Ему кажется, что он сходит с ума. В голове рвутся снаряды, и люди кричат, кричат так громко, пронзительно, что у него самого, как и у них, почти лопаются барабанные перепонки, и струйки крови щекочут ухо. Якоб зажмуривает глаза и прикусывает язык, зарываясь пальцами в волосы и надсадно выдыхая что-то невразумительное в гладкую деревянную столешницу. Он помнит, как ему было страшно — до одури, до замирания сердца и сжимающихся в комок внутренностей. Вокруг него оторванные куски плоти, то обгоревшие, то сочащиеся сукровицей, вокруг него остекленевшие глаза, вокруг него изодранные ногтями лица в желтоватом хлорном облаке. И среди этого Якоб, который хочет истошно заорать, сорвать связки, но горло сжато твёрдой рукой ужаса и бессилия, и он открывает рот, как рыба, силясь скинуть с себя труп какого-то солдата и не замечая своих ран. Он потом почувствует боль и нерешительно опустит глаза на разодранное бедро, на застрявшие осколки в боку. Коснётся глубокой царапины на верхней губе, из-за которой его рот наполнен кровью. Вот тогда он сможет кричать. Сейчас близится апрель, первые почки набухают на голых чёрных ветвях. А он помнит только распухших мертвецов на изрытой снарядами земле. Якоб до сих проклинает Верден в своих снах, просыпаясь в холодном поту до боли скованным фантомами ужасов. И когда с губ почти срываются слова молитв, услышанных от матери, он беззвучно усмехается и шепчет то, чему научил его такой же безумный мальчишка в колючем холоде февраля: «Superbia, Invidia, Ira, Acedia, Avaritia, Gula, Luxuria». Потом этот безусый мальчик разодрал себе горло, задыхаясь от газа, и лишь шутливое поминание peccata capitalia осело на его сухих губах. А он до сих пор бормочет это вместо псалмов. Поминая умершую мать, пропавшего на войне отца и двух расстрелянных за свои принципы братьев. Славя мироздание, что никогда не строилось на семи добродетелях. Якоб ломает пальцы и трёт запястья. Он боится боли. Настолько, что если его опять уведут в пропахшие страданием подвалы, он не найдёт в себе сил выйти из них. Да и кто его выпустит. За сотрудничество с английской разведкой он отправил на расстрел семью своей жены. За это же пустят пулю в лоб ему самому. Он боится, что вот-вот он услышит грохот сапог на лестнице и его волоком потащат на допрос, хотя все и так будут знать, что он завербован. Но Якоб чувствует, как крыса, что корабль Рейха незаметно, но неумолимо идёт ко дну, и страх остаться здесь сильнее. Пистолет мягко ложится в руку. Якоб медленно заряжает его, беззвучно шевеля губами и перечисляя грехи. Не как молитву, но как свой приговор. У него дрожит рука, когда он поднимает дуло к приоткрытому рту. Superbia, Invidia, Ira… Неспешно открывается дверь. Якоб потерянно смотрит на замершую Маргариту и отстраняет оружие от губ. — За тем же пришли, дитя? — слетает хриплый смешок. Она же думала, что он ушёл в Управление. А теперь дрожит и осоловело смотрит на стукнувший о стол пистолет. — Да, — выдыхает девушка и делает короткий шаг вперёд. У Маргариты сиплый и тихий от долгого молчания голос и припухшие красные веки. Как есть дитя. Разбитое и изломанное. — Пропустите тогда меня вперёд, — шелестит мужчина, и глаза заволакивает жгучей пеленой. Он вопит, когда она стирает слёзы в уголках его глаз. Он задыхается, когда она касается влажными пальцами его шрама на лице. Якобу кажется, что в него снова вгрызаются пули. — Мне тоже страшно, — еле слышно бормочет Маргарита, когда он утыкается лбом в её живот. Его волосы под её пальцами очень мягкие, а дыхание обжигает кожу через тёмную ткань платья. В окно робко стучатся синицы, жалобно пища. Якоб заходится в сухих рыданиях, хрипя от слепого мрака, заполняющего его изнутри. Он не тонет в нём окончательно только из-за прохладных пальцев в своих волосах. И писка птиц.