Багряные звезды

Ворин не помнит ни как покинул Собор, ни как добрался до дома. Он не знает, сколько прошло времени и как оно прошло. Он даже не уверен, что никого не убил по дороге и ничего не сломал — в нем сейчас слишком много боли и бессильной злости. Ворин с силой бьет кулаком в стену, а затем отстраненно встряхивает ладонью и тупо смотрит то на нее, то на чернеющее на стене пятно. Пахнет кровью — и пахнет горелым. Боли он не чувствует, но из свежих — и почти тут же заживших — ссадин сочилась кровь. И — он почти уверен — на вышитом медью и золотом рукаве истаяли искры пламени. Ворин из любопытства прищелкивает пальцами, пытаясь призвать огонь — и ожидаемо не может. Пламя отвергает его — и он сам отвергает пламя. Ворин с силой сжимает веки, а когда раскрывает, руки его подобны рукам мертвеца, а вышитые медью и золотом одежды хортатора-каноника не отличимы от проржавевших цепей. Он моргает и видение пропадает, точно зажившие ссадины или (не)рожденные искры огня. Ворин проводит пальцами по испачканной кровью — и сажей, это точно сажа — стене, и усмехается, колко и зло. Ему плевать, сколько времени прошло, как именно он добрался до дома и что делал в пути. Даже если весь мир вдруг сгорит, ему будет плевать. Ворин чувствует только бессильную ярость и неутолимый голод, чувствует как его не-ребра ласкает черная вода, а не-сердце сжигает циановое обливионское пламя. Он знает, что это чувство, эта ненависть, эта ярость, этот кипящий в венах яд, исчезнет, пройдет в промежутке между вечностью и мгновением… но не верит в смысл этого. Ему не хочется лечения, не хочется изменений. Ему хочется, чтобы ледяной огонь пожрал весь мир, а обсидиановый океан поглотил обломки. Ворину хочется лежать и жалеть себя — весь привычный ему мир рухнул вместе с АльмСиВи, вместе с целостностью Храма, вместе с порядками, вписанными в кости десятков поколений. Он — здесь и сейчас, в отдельный момент между вечностью и мгновением — не видит смысла существовать. Творение не прекратилось, время не замерло и не пошло вспять: со смертью Храма — а это именно смерть, Ворин себя давно не обманывает, — ничего не поменяется для вселенной. Кальпа продолжит существовать, и Морровинд продолжит, даже когда умрет последний из благословенный Тремя новорожденный. Ворин падает на кровать. Он считает минуты, секунды и собственные рождения, перебирает истертое покрывало пальцами, не замечая что с них снова слетают искры. Он лежит... где-то между вечностью и мгновением, а затем со всей силы ударяет себя по лицу. Нужно подниматься, нужно идти, нужно вести за собой — и вновь надевать маску недостижимого идеала, на которого равняется весь Рес... Морровинд. Даже если Храм обречен на смерть, если из АльмСиВи остался лишь последний слог… Хортатор не должен ни сомневаться, ни останавливаться, ни поворачиваться назад. И от этого Ворину больнее всего — у него нет ни права, ни времени на скорбь. Ни мгновения из предоставленной вечности, иначе бездна пожрет его изнутри. Он касается руками — снова золотыми, снова пепельными, снова лишенными плоти — своего лица, коротко облизывает губы, пробуя жаркий и влажный воздух. Он пытается зацепиться за ощущения, если не может за память — но ощущения столь же зыбки, сколь реальны видения. Память его — и без того беспорядочная, полная дурных снов, чужих-своих голосов и не-своих воспоминаний — путается. Он не видит разницы между шестисотыми первой эры — и четырехсотыми третьей. Он снова скребет ногтями — грязными от крови и сажи — по покрывалу, и решает эту разницу не искать. И эры , и рождения перетекают друг в друга, точно вода в совмещенных сосудах. Нет смысла делить их, если лишен стабильности. Ворин лежит еще немного, а затем рывком поднимается. Он ходит по комнате — и по лабиринту собственной боли и чужой памяти — точно раненый зверь по клетке. Доходит до бадьи — отражение скалится ему обнаженной костью и провалами пустых глазниц — и жадно черпает ладонями воду. Отражение разбивается волнами на десятки, сотни других — всех тех, кем Неревар был до того, как стал Ворином Теласом. Оно стекает каплями по пальцам, по кистям и ниже, вдоль незримых гхартоков и зримых шрамов… Ворин вдруг замечает на пальце Луну-и-Звезду — и смех, злой и холодный, душит его, выплескивается хриплым воем и скальничьим граем. Он устал пить горечь из чаши без дна. Всего этого для него слишком много — в конце концов, он всего лишь мертвец, не забывший еще о жизни. Ворин смотрит на Луну-и-Звезду, режется взглядом о ее грани… И понимает, что должен сделать. Для него есть лишь один путь справиться с болью и не потерять себя. Отчаяние поднимается неукротимой штормовой волной и с яростью шторма обрушивается. Ворин не бежит от нее, не пытается обуздать, не пытается отрицать ее существование — лишь прикрывает глаза, чтобы брызги соли не разъели их. Ворин встречает отчаяние лицом — и волна разбивается об него, огибает его, точно скалы посреди моря. Нет смысла бороться со временем, нет смысла бороться со смертью и разложением — потому что в борьбе нет смысла, если ты безоружен. Ворин выпускает из рук воду, а затем вновь зачерпывает ее — и яростно плещет в лицо. Ворин смиряется с тем, что падение Храма неизбежно — но с недеянием смириться не может. Он знает, что продолжит попытки отсрочить это падения, даже если весь мир снова рухнет и пришибет его наконец обломками. Ворин смиряется с отчаянием, принимает так же, как принял в свое время роль хортатора и груз прошлых жизней, — и в его душе наступает штиль.