Багряные звезды

Вокруг него песчано-серые пустоши — они таковы не от пепла, но от сухой травы. Ветер играет с травами, с вереском, с тростником, ветер щекочет стриженные виски и мягкую молодую кожу на свежих шрамах. Вокруг него смутные тени без лиц и имен — полуденное солнце стирает память, выжигает пятна по форме мертвых. Кожа у них — платина, медь и золото, и слова их, голоса их тоже бы были на вес золота, если бы он мог услышать хотя бы звук. Одна из теней становится четче, контрастней, и теперь он видит: это не контур мертвого, не выжженное полуденным солнцем пятно — это замершая звезда, ледяное пламя, осколок тьмы, обернутый в медную плоть. Тьма размыкает губы и кого-то — что-то — зовет. Воздух пронзают серебристые струны, звука нет, но слышать не нужно, чтобы понять: дрожание струн вторит произнесенным когда-то словам. Значение этих слов: горечь полыни и яд вечной верности. Он знает: те, кому дарованы крылья, отказавшись от свободы ради кого-то, никогда не отрекутся от этого выбора. Иначе это станет предательством их природы. Песчано-серые осенние пустоши накрывает тень — из тростника поднимается тварь из древних легенд и песен, столь же дикая и неукротимая, сколь и верная тому, кто сумеет ее приручить. Последнее, что он видит — гигантские распахнутые крылья, черно-белый перьевой гребень и острозубая пасть. Ворин открывает глаза и тупо смотрит на узорчатую, хоть и отцветшую, ткань шатра. В пустошах ему редко снятся кошмары — лишь отзвуки чужой памяти, тяжелые и горько-сладкие. Он не уверен, что сон был кошмаром, но чувство от него… странное. Это не было чем-то важным, не было страшным и, может быть, даже не было на самом деле. Ворин промаргивается, поднимается, осторожно сдвигая ногой в сторону свернувшегося у порога скриба — с несколько месяцев назад тот без страха пришел к его костру, и с тех пор следует всюду, подъедая объедки и оброненную мелочь. Ворин смирился — прогнать все равно не вышло, а убить как-то жалко. Он выходит наружу — вокруг него лагерь Уршилаку посреди буро-серых пепельных пустошей. Лагерь старый — один из постоянных. Пепел здесь утоптан стонями сотен ног, хотя все равно цепляется за нос и за одежду. Ветер всегда приносит новый пепел — и горький запах гари и отцветающих где-то вдали трав. Ворин идет, кивая головой на редкие приветствия — в племени Уршилаку не особенно много народа, и в этот час многие из них уже на охоте или пасут гуаров. Полуденное солнце не дает тепла — осень в Эшленде сурова и едва отличима от зимы. Ворин не вглядывается в усталые лица, полные тоски и смирения. У многих из них уже нет ни следа надежды — хотя и отчаяния тоже нет. Иногда Ворину кажется, что все вокруг мертвецы, и только ашхан и мать клана еще живы — или верят в свою жизнь. Он идет к Нибани — как и всегда после странных, полных тьмы и мертвого солнца снов, но почему-то вдруг останавливается на полпути, разворачивается и идет к ашхану. Сул-Матуул нравится ему куда меньше Нибани: Ворин не мелочен, но многое помнит. Недоверие Сул-Матуула и его жесткость на грани жестокости он понимает, но держит всегда в уме. Сул-Матуул сидит в окружении трех свечей, и Ворину на мгновение кажется, что тот — осколок тьмы из сна, ледяное пламя, замершая звезда, готовая поглотить все вокруг. Ему кажется, что серьги-кольца Сул-Матуула сияют звездным металлом, а под веками плещутся воды Обливиона, чернильно-черные, цианово-серебряные. Ворин чуть щурится, и понимает, что это не так. Просто форма Сул-Матуула немнго похожа. Он не хочет говорить — не это, совсем не это, — но слова срываются с языка, ядовитые и обманчиво-тяжелые, точно капли ртути. — Скажи мне, ашхан Уршилаку, твои предки приручали скальных наездников? Сул-Матуул поводит плечами, и украшения-кольца в его волосах и ушах отливают звездным огнем, и сам он на мгновение становится чем-то большим, чем просто мер, наделенный властью и древним знанием. — Не только — и не столько — скальных наездников. У них слишком хрупкие кости и свободолюбивая душа, — говорит он шелестяще-тихо, пристально вглядываясь в Ворина. — Зачем ты спрашиваешь? Ворин садится, подгибая под себя ноги, и ветер, рожденный его движениями на мгновение тушит свечи. Они разгораются почти тут же — и светят ярче. — Мне было видение, но не из тех, что имеет смысл толковать. Воспоминание о камыше, вереске и полыни, о полуденном солнце иссушающей осени и о гиганстком скальном наезднике с черно-белыми перьями и всего двумя крыльями. И мере, который его позвал. Сул-Матуул молчит, долго что-то обдумывая, шепчет под нос что-то похожее на “крылатый тигр” — Ворин поднаторел в чтении по губам после всех этих древних снов… — Когда-то давно в небе летали слабые и тонкокостные крыланы, а между скал скрывались их агрессивные родичи — слишком огромные и тяжелые, чтобы не парить, а летать, слишком упрямые, чтобы их приучали массово. Но древние шаманы и ханы нашего клана приучали их, пока секреты этого не стерла война и пыль, а сами крыланы не исчезли, вытесненные более живучими детьми. Мой дед был последним, кто сумел его приручить — и обрести самого верного в мире друга. — Это не был твой дед, — Ворин смотрит на пламя свечей, чтобы не смотреть на пламя звезд, которым пылает Сул-Матуул, если смотреть сквозь его верхние слои. — Я не уверен, что это был смертный. — У нас была песнь про то, как великий хан Неревар нашел белого гуара и приручил скального крылана, но нет больше никого, кто мог бы тебе эту песню спеть. Ворин знает, что Сул-Матуулу еще есть, что сказать, но ждать откровений нет смысла. Больше тот не скажет ни слова. Ворин выходит из шатра ашхана, едва не запинаясь о своего же скриба — и неожиданно для себя склоняется, поглаживает его кончиками пальцев под мягким хитином, добиваясь довольного стрекота. Никто в этом мире не споет хортатору Ворину песнь о вечной верности. Но ему и не нужны вымершие крыланы. Хватит с него мертвецов.