***
— Мойра! — света от улыбки Уинстона достаточно, чтобы осветить весь этот унылый серый городок. — Рад опять видеть тебя! К этому моменту Мойра уже знает, что нет смысла противиться его ломающим рёбра объятиям. И лучше не выдыхать, потому что это — последний воздух в её лёгких на ближайшие несколько мгновений. Но не то чтобы она жаловалась, потому что Уинстон сейчас единственный, кто бы не избегал прикосновений с ней. Похлопав его по плечу, что всегда ощущается как похлопывание по боксёрской груше, Мойра отодвигается. И хотя она выше почти всех живущих на материке, Уинстон с неё ростом, и раз в пять коренастей. — Тоже рада тебя видеть, — говорит она с искренней улыбкой. — Хотя не кажется, что прошло много времени с последнего раза. — Целый месяц! Целый месяц, полный событий, и надо наверстать упущенное. Мойра закатывает глаза, но этого не видно за её защитными очками. Она стаскивает их на шею, заменяя обычными, сложенными до этого в кармане пальто. Повозившись с перчатками, она запихивает их в карманы штанов. — Только не говори, что сын Донована опять продаёт форель дороже, чем та того стоит. — Ха-ха, не смешно, — тот скрывается за дверным проёмом, и Мойра подпирает мотоцикл о стену под окном, отстёгивая сзади кейс; как только она переступает порог, Уинстон кидает на неё взгляд через плечо, прежде чем с неироничной серьёзностью добавить: — Потому что это правда. — Будь мы в Цитадели, его бы уже подвесили вверх ногами. — Разве не хорошо, что мы сейчас не там? Мойра следует за ним по таунхаусу в гостиную. Сколько бы она ни приходила сюда, каждый раз, как в первый, она ощущает позывы клаустрофобии — макушка головы задевает потолок, а лоб натыкается на балки дверных проёмов слишком много раз, чтобы можно было сосчитать. В гостиной два уютных диванчика окружают маленький круглый кофейный столик, где, казалось, навсегда поселились стопки бумаг и пустые чашки. Уинстон нервно усмехается, собирая их, прежде чем отнести в смежную кухоньку справа от Мойры. Переполненные книгами шкафы были впихнуты во все более или менее свободные уголки, почти сплошной линией подпирая стены. Знания ценой в миллионы лет, большая часть которых уже была на счету Мойры. В небольшом очаге приветливо потрескивал огонь, и Мойра скинула пальто на быльце дивана, о его ножку опирая кейс. Оставив кардиган и замотанный вокруг шеи шарф, она встала рядом с пламенем, пытаясь согреться. — Какие-либо новости? — она спрашивает в направлении крохотной кухоньки, надеясь, что её голос слышен за шумной вознёй Уинстона с чайником. — Ничего по радио. И никакой болтовни не слышал тоже. Ей приходится напрячься, чтобы разобрать слова. Хорошо. Отлично. В течение последнего месяца какая-то часть в её груди непрерывно ныла, особенно с тех пор, как она спасла Ангелу, и сейчас она чувствовала, как эта боль понемногу отупевала, и Мойра могла спокойно вздохнуть. — Чай? — Уинстон низко гудит, просовывая голову из дверного проёма. Мойра стонет, падая на диван: — Кофе, пожалуйста. Мой кончился. — У тебя всегда всё кончается. Ей легко, как обычно тут и бывало. Может пройти ещё тысяча лет, и её всё так же будет продолжать встречать распахнутая дверь и усталая улыбка Уинстона. Она утопает в плюшевой спинке дивана и проходится рукой по волосам, смахивая с них утреннюю влагу. В тесном уюте ей легко закрыть глаза, позволяя огню заставить её щёки немного покраснеть. — Не засыпай мне тут, — предупреждает Уинстон, возвращаясь с кружкой кофе с молоком и ставя ту на стол рядом с женщиной, используя старую газету в качестве подставки, — мне всё ещё нужна твоя помощь. Я нашёл обшивку старого солкара, починил проводку, — он останавливается, чтобы почесаться поверх свитера, когда огонь слишком сильно обдаёт его жаром. — Теперь в состоянии не хуже обычного. — Уверена, что это так, — отвечает мягко Мойра. Улыбка, которой тот её одаривает, получается грустной, а его большой палец автоматическим движением поглаживает край чашки. Они мгновение сидят в тишине, потому что сейчас — самый сложный этап на их пути, но затем Мойра прочищает горло, и всё внимание Уинстона вновь обращается к ней. — Я размышляла, — осторожно начинает Мойра, — могу ли я попросить кое-что ещё. — Продолжай. Она не пытается спрятаться за напускным безразличием, Уинстон слишком проницателен для этого. Поэтому она говорит, переводя взгляд на свой кофе и хмурясь: — Мне было интересно, есть ли у тебя какие-либо старые книги или записи в журналах. — Мойра, — Уинстон сужает глаза, — лучше бы это оказалось не тем, о чём я подумал. — Не для чего-то… чем я раньше занималась, — она облизывает губы и решает, что это как пластырь, и есть только один способ обнажить рану — сделать это быстро. — Я живу с мер-человеком. Так что… поэтому. Уинстон едва ли не роняет свой чай. Его рот раскрывается, а глаза широко распахиваются, впиваясь в неё неверящим взглядом поверх его продолговатых очков. Мойра вспыхивает, убеждая себя, что всё дело в огне. — Что ты имеешь в виду? — его голос повышается и становится громче с каждым произнесённым словом. — Ты… Уинстон изумлённо глазеет, не оканчивая фразу. Мойра давится кофе. — Нет, — ей удаётся звучать обманчиво спокойно, не смотря на откашливания; Уинстон улыбается, и что-то внутри неё хочет сжаться в комок. — Нет. Я всего лишь нашла её, ничего более. — Её? — дразнит Уинстон, выгибая пушистую бровь. Её щёки краснеют из-за огня. Из-за огня. Она прочищает горло и говорит, игнорируя то, как сердце скручивается на каждом втором ударе: — Слушай. Она отличается от остальных, и я не могу понять, почему. Она сказала только, что с материка. Уинстон мычит, почёсывая подбородок. — Интересно. И она больше ничего не говорила? Мойра отрицательно качает головой. — Но я думала, может, ты слышал что-нибудь. Они пытались отсечь ей хвост. — Они всё ещё не прекратили эту варварскую «традицию»? — Уинстон зло щёлкает языком, сдвигая брови так, будто его чай прокис. Мойра узнала бы эту рану с закрытыми глазами. Ангела не просто оказалась не в то время не в том месте близ гневного рыбака, и не просто попала в течение, бросившее её об острые камни. Её рана была преднамеренной и просчитанной. Вероятно, один моряк держал её за волосы, а другой заломил за спину руки, пока третий приставил длинное лезвие остриём ей под живот. — Извини, — Уинстон бормочет, выглядя соответствующе своим словам. — Я всё уничтожил, у меня ничего не осталось. — Нет, не извиняйся, — Мойра отмахивается и допивает остатки кофе. — Я, конечно, люблю запутанные случаи, но все мы заслуживаем право на свои собственные секреты. — Даже русалки. — Да, даже мер-люди. Мойра почти что смеётся. Уинстон уныло вздыхает, отставляя чашку на стол. — Полагаю, тогда нам лучше добраться до пункта назначения. Не так ли? Они молчат, пока Мойра натягивает обратно пальто и перчатки, а Уинстон надевает шляпу. Кейс позвякивает, когда она его поднимает, и её белеющие на костяшках пальцы обхватывают ручку точно спасательный круг. Так оно и есть. Только спасательный круг не совсем для неё. Идти недалеко, так что Мойра оставляет мотоцикл рядом с солкаром Уинстона. Мощеная дорожка уложена по краям красным кирпичом с гравировкой, повествующей на языке, что давно забыт и покрыт пылью. Дети бегают друг за другом, уворачиваясь от движения по дороге и раздражённых взглядов. В деревне живёт всего лишь около ста семей, ничего подобного городам, в которых она была после того, как покинула свой собственный родной город, но что-то тёплое незаметно расползалось внутри неё. Видеть людей, что не были клочьями, вырванными из её памяти или воображения, освежало. Трость Уинстона постукивает по булыжнику, пока тот идёт, прихрамывая, ведя её вдоль пристаней мимо мужчин и женщин в резиновых сапогах до колен, разговаривающих сквозь дым сигарет и ссорящихся из-за улова. Некоторые сидели на ящиках с поставленными между ног вёдрами, перебирая и очищая устрицы, прежде чем продать их на рынке вверх по улице. Кто-то дремал без дела. Никто не смотрел в их сторону. Уинстон сворачивает налево, ведя их вниз по узкой аллее, обе стороны которой были уставлены велосипедами, порыжевшими от влаги. Аллея вскоре заканчивается, открывая вид на главную площадь — широкое оживлённое пространство перед старой ратушей, очерченное всевозможными маленькими магазинчиками, точно тесно уставленными коричнево-красными коробка́ми, а посреди всего этого в центре на кирпичной кладке была установлена голубая звезда, указывающая во все направления. Если Мойра могла бы иметь только одну вещь, это было бы полотно с изображением этой площади. Иногда, когда она заканчивает с работой в городке прежде, чем становится слишком темно, она садится перед ратушей на одну из деревянных скамеек, выкрашенных в облущенный голубой, и наблюдает, как понемногу свет в магазинчиках потухает, а в квартирках над ними зажигается новый, и небо кажется безоблачней. Звезда, уже выцветшая с течением времени, всё ещё служила ориентиром. Компас в самой сердцевине. Они следуют ему. Северо-восток. Глотка Мойры сжимается. Уинстон ускальзывает, шаркая ногами, в очередную аллею, уже и темнее предыдущей. Они идут до самого конца, пока не упираются в красную дверь без номера и ручки. Уинстон бросает на женщину взгляд через плечо, так же, как и всегда, прежде чем постучать. Мойра закрывает глаза и кивает. Они ждут недолго, и вскоре дверь отпирают изнутри, открывая ту со сводящим зубы скрипом. — Вы поздно, — острый взгляд прикован к Мойре. — Извини, не могла придти раньше. Фария сужает глаза. Она выглядит так, будто вот-вот с её языка сорвётся колкое оскорбление, и Мойра догадывается, какое. Но та сдерживается и отступает в сторону, пропуская внутрь гостей. Где-то в передней части магазина слышен смех, и Мойра различает ленивую мелодию. Как и всегда, Фария не ведёт их туда. Она запирает дверь и, не тратя ни секунды, скоро взбирается по закрученной узкой спиралью лестнице. Её ботинки тяжело ступают по деревянной доске, а пальцы, сжимающие перила, бледнеют. Каждый раз, приходя сюда, Мойра чувствует что-то странное, почти сюрреалистичное. Как если бы она поднималась по этим ступеням лишь во сне, и всё это дежавю, а не воспоминание того, как она уже была на этой лестничной площадке, упираясь в три двери, ведущих в спальню, ванную и кухню. Пальцы Мойры зудят в желании сигареты, нервная привычка в погоне за успокоением. Она постукивает ими о штаны, пока Фария отпирает спальню. В комнате темно, пахнет лавандой и пряностями. Окна задрапированы пурпурно-красным шёлком, пропускающим тусклый окрашенный свет, мягким оттенком ложащийся на дощатый пол и на спящую в кровати женщину. Фария издаёт странный звук, который они все игнорируют, и встаёт у окна, отворачиваясь и позволяя Мойре войти. Мойра опускается коленями на круглый коврик, защищающий от зимнего холода, но даже так матрас доходит ей только до бедра. — Доброе утро, капитан Амари, — произносит она мягко, и Уинстон тихо вздыхает позади неё. Женщина в постели настолько разбита, что едва открывает глаза, её кожа истончилась, а руки безвольны, даже когда Мойра аккуратно взяла ту за запястье, поглаживая большим пальцем. В ответ она получает слабое подёргивание и кивает. Мойра осторожно открывает кейс, и шесть оставшихся шприцов блестят, как бриллианты. Жидкость внутри них багряно-коричневая, с внутренним мерцанием. Всего по несколько миллилитров, но и этого уже достаточно. Мойра надеется, что никто не замечает, как трясутся её собственные руки, когда она берёт руку Аны и трёт холодными пальцами по сгибу локтя, там, где виднеется дюжина небольших отметин, прослеживающих созвездие прошлых инъекций. Взять шприц, снять с иглы колпачок и постучать по корпусу оказывается нелегко. Зато легко приставить иглу к тонкой вене и сказать Ане, что сейчас та почувствует лёгкий щипок.***
Как только всё оканчивается, Фария без замедления суёт звенящий мешочек монет в покрытую рубцами руку Мойры и выпроваживает их, захлопывая за ними красную дверь. Уинстон ничего не говорит с их прибытия и до тех пор, пока они не покинули площадь, почти дойдя до его дома. Когда он всё же нарушает молчание, это застаёт Мойру врасплох, глубоко ушедшую в свои мысли и скользящую взглядом по пристаням. — Когда ты собиралась сказать мне? — в низком голосе заметно скользило разочарование. — Сказать тебе что? Она может почувствовать раздражение Уинстона. — Что уже почти закончилось. — Шесть месяцев — большее, на что может рассчитывать любой в её состоянии. Не говоря уже о восемнадцати, — она чувствует себя ужасно, говоря это, но от этого неправдой произнесённое не становятся. — Собираешься объяснить это Фарии? — Уинстон останавливается, чтобы открыть замок, и не смотрит на Мойру. — Не думаешь, что она заслуживает знать, сколько у неё осталось времени, чтобы побыть со своей матерью? Мойра вздыхает. — Мне жаль, Уинстон. Серьёзно. Внутри жжёт, как и всегда. Рана в груди ещё не затянулась и, если честно, никогда не затянется. — У нас был уговор… — Уинстон облизывает губы и поднимает на неё взгляд, полный чего-то нового. — Ты не сможешь спросить свою русалку? «Нет», Мойре хочется выкрикнуть, решительно и сурово. Её глотка сжимается, и она давится на так и не произнесённом слове. Эта часть её закончилась. Эта часть неё мертва. Настолько, насколько возможно, следуя за ней по пятам, прячась в тенях её разума и извиваясь фиолетовыми отметинами её правой руки. Флаконы — всё, что у неё было, и так этому лучше и оставаться. И всё же. У них был уговор. — Я посмотрю, что могу сделать, — она отвечает с натянутой улыбкой вместо чего-то категоричного и вызывающего осуждение. — Это много значит, и не только для Фарии, — Уинстон слабо улыбается в ответ. — А теперь к тому, о чём я говорил ранее — о починенных панелях. — Мне стало интересно, Уинстон, — неопределённо начинает Мойра, следуя за ним по коридору, ведущему к небольшому участку на заднем дворе, где весь левый угол занимал сарай, до избытка наполненный всевозможными вещами, — у тебя случайно не найдётся коляски к мотоциклу? Уинстон бросает на неё взгляд, посмеиваясь, прежде чем потянуть за ручку двери сарая: — Думаю, у меня есть кое-что получше. Время для небольшого обновления, не думаешь?***
— Мойра! — Гейб всхлипывает, и первое, что Мойра видит, рывком открывая старую деревянную дверь в свою каюту, это разбитое тело графини Лакруа на руках Гейба, стоящего позади них её мужа, неподвижного и побледневшего. Слишком часто в последнее время в горле Мойры встает ком, а ладони становятся липкими от пота. Она стаскивает постельное бельё и укладывает на кровать Лакруа, сдерживая позывы рвоты. Её ноги дрожат, но она всё равно заставляет себя бежать. В это время коридоры блажено пусты, а бра горят тускло. Лунный свет следует за ней по пятам, догоняя, и в окнах виднеется океан, суровый, отражающий серебром. Она достаёт ключ и спешно вставляет его в замочную скважину, и от того, как искривляется тень на её правой руке, ей становится тошно. Наконец Мойра признаётся себе, что напугана, но всё же заходит в лабораторию. Она инстинктивно находит флаконы с мерцающей густой кровью и молится, чтобы тонкое стекло не ускользнуло из её влажных пальцев. «Оно ещё не доработано», признаётся Мойра шёпотом, вернувшись в комнату, но никто не останавливает её, когда она опускается на колени у кровати. Никто не спрашивает, что может пойти не так. Поэтому она скользит рукой по каменному полу, слепо ища ремень, и когда натыкается на него, почти что вздрагивает. Крепко затягивает его выше локтя Амели, и когда глаза натыкаются на рассекающую предплечье глубоко уходящую трещину, разум Мойры отступает. Она поднимает взгляд на мужчин, протягивая им конец ремня. Жерар пялится, потупившись. Гейб берёт за протянутый конец и, не дожидаясь указаний, тянет, останавливая кровоток. Мойра медленно вздыхает, открывая шприц, и, когда впрыскивает чужеродную кровь чуть ниже сгиба локтя, её глаза сужаются. Она говорит себе, что нет другого выхода. После того, как они ставят Амели капельницу в лазарете, после того, как Амели просыпается, Мойра понимает, что это не сработало.***
Воспоминание отодвинуто в самый дальний угол, заперто в пустой, выжженной комнате, упрятано в кейс, что позвякивал сейчас в коляске её нового сол-байка. Вместе с ним — починенная панель и сумки из мешковины, наполненные стольким количеством продуктов, сколько она прежде никогда не покупала. Шлейф грязевых облаков остаётся позади неё, и садящееся солнце печёт ей в спину. Осталось немного до того, как она взберётся на последний холм, где дорога обрывается, сбрасывая её вниз, туда, где стоит её небольшой дом. Дым валил из дымохода, и окна отражали оранжевое тепло. Её мотоцикл низко гудит и свистит, когда она замедляется, останавливаясь. Она подкатывает его к веранде и облокачивает о стойку, и к тому моменту, как она стаскивает защитные очки и вешает их на руль, дверь уже открыта и наружу вырывается запах чего-то изумительного. Сначала она слышит металлический скрип, затем деревянный, и, наконец, мягкий голос. — Мойра, — Ангела смотрит на неё сверху вниз со своего инвалидного кресла, — добро пожаловать обратно. Вокруг неё светлая аура света из дома, и это заставляет её выглядеть неземной. Заплетённые в толстую косу волосы перекинуты через плечо, и рукава любимого красного свитера Мойры закатаны на бледных руках. Мойра прочищает горло и кивает в сторону мотоцикла. — Я заменила мотоцикл на кое-что побольше. Ангела улыбается, подъезжая к краю импровизированного пандуса, лежащего поверх старой лестницы. — Значит, ты сможешь взять меня с собой в следующий раз? — Если ты не будешь выставлять свой хвост напоказ. — Это был единичный случай, — Ангела надувает губы, и Мойра почти смеётся. Она перетаскивает панель на крыльцо, где Ангела с любопытством осматривает ту и просит разрешить посмотреть на то, как Мойра будет её устанавливать. Затем женщина берёт сумки и вносит их внутрь ко столу, который теперь был отодвинут к стене, чтобы освободить больше пространства. — Что на ужин? Хоть она и была недовольна кухней, когда въехала в этот дом, сейчас Мойра благодарна тому, что плита находилась так низко. Или, возможно, Ангела просто аномально высокая. Мойра бы не удивилась. — Просто рыба, — Ангела пожимает плечами, осматривая сумки с едой. — Ну, пахнет замечательно. — Ты всегда так говоришь. Ей легко. Последние несколько недель были такими лёгкими и умиротворёнными, что Мойра начала замечать, как улыбается чаще, чем когда-либо думала, что может. Не сказать, что легко было сразу. Но как только Мойра нащупала границы, и как только Ангела почувствовала себя в безопасности, они начали срабатываться. Мойра распаковывает продукты, пока Ангела проверяет кастрюли. Из-за отсутствия холодильника большинство их мяса высушивалось, а кладовая была наполнена непортящимися продуктами. Мойра складывала в шкаф банки с помидорами, кукурузой и бобами, не занимая много места, оставляя его для кресла Ангелы. Честно сказать, сразу было сложно. Чтобы адаптироваться, Ангеле потребовалось время, но она сделала это, потому что должна была, потому что не было другого выхода. — Уинстон одолжил мне несколько книг. Можем почитать после ужина. Ангела вздыхает, но её губы растянуты улыбкой. — Не думаю, что ты когда-нибудь добьёшься того, чтобы я начала понимать всё сама. Ваш алфавит не имеет никакой закономерности. Мойра пожимает плечами: — Я не против почитать вместе с тобой. — Я рада. Когда с разбором принесённой еды закончено, а на столешнице стоит полная банка кофе, согревая сердце Мойры каждый раз, когда она смотрит на неё, она раскрывает свой рюкзак, и бутылка виски с глухим стуком появляется на деревянном столе. Это привлекает внимание Ангелы, и та оглядывается через плечо. — Что это? — спрашивает она, хотя Мойра уверена, что та должна знать. — Что-то приятное. Мойра ускользает обратно на кухню, чтобы взять два неподходящих друг другу бокала. Обходит кресло Мерси и тянется, опираясь на его ручку таким образом, что её живот оказывается на уровне рта Ангелы. Через всего лишь мгновение Мойра отстраняется и возвращается к столу уже с бокалами в руках, не замечая того, как натянуто вздохнула Ангела. — Люди пьют это, когда празднуют что-то или когда пытаются что-то забыть. Она получает усмешку в ответ: — Не кажется, что подобная сила слишком сложна для людей? — А у вас нет ничего подобного? — спрашивает Мойра, откручивая крышку бутылки одним плавным движением. — Полагаю, есть. Но мы, в отличии от вас, никогда не нарушаем наших запретов. Мойра кивает, наливая виски в один из стаканов. — Я, конечно, ценю твоё обобщение, но ты никогда не пила со мной, — она протягивает виски Ангеле, которая съёживается от запаха, но всё же принимает стакан. — Я никогда не теряю самообладание. Не отрывая взгляда от Ангелы, Мойра делает большой глоток. Жжение расползается на задней стенке горла, а тепло разливается в её голове и наполняет пустой желудок, и она наслаждается этим моментом, потому что такое удовольствие ей доступно не часто. Она облизывает свои ставшие липкими губы и смотрит, как Ангела наконец фыркает, опирается на подлокотник и переводит взгляд на стакан в руке. — Так понимаю, мы что-то празднуем? — Это был хороший день, — Мойра лжёт и слегка приподнимает выпивку в поздравительном жесте. Ангела не спорит с этим. Она касается краем стакана нижней губы и смотрит на Мойру, и её глаза пронзают, как никогда. В следующее же мгновение она наклоняет стакан, позволяя жидкости стечь по её языку. Проглотив, она чуть не прыскает и подносит тыльную сторону ладони ко рту, со смехом отворачиваясь: — Наше никогда не было таким на вкус! Мойра улыбается в свой стакан, отпивая. — Видишь. По вкусу ты понимаешь, что оно — что надо. Ангела смотрит на неё дольше, чем следовало, думая о чём-то, что было спрятано за улыбкой и теплом в глазах, прежде чем отставить свой виски на стол и проехать в кухню, чтобы вытащить из печи рыбу. — Думаю, завтра я снова отправлюсь на охоту. Мойра следует за ней, подавая тарелки. Их всего две, что значит на одну больше, чем Мойра думала, ей понадобится. Но сейчас она этому рада. — Я только вернулась из города, у нас достаточно еды. Ангела пожимает плечами: — Еда не бывает лишней. Мойра никогда не была хороша в готовке. Ангеле потребовалось пару попыток, прежде чем она поняла, какие вкусы сочетаются между собой, а какие — нет. Мойра даже не помнит, ела ли она когда-либо что-то настолько вкусное там, где раньше жила. Либо прошло уже слишком много времени, чтобы помнить. Когда они доедают, Мойра моет посуду, и её стакан пуст, а второй — допит ею же за Ангелу. Она отвозит ту в уборную и закуривает сигарету в ожидании. Сегодня пасмурно, звёзды перекрыты слоем густых облаков, глушащих лунный свет. Но море спокойно, его слабые волны медленно накатывают на берег и покачивают причал. Мойра теснее укутывается в пальто и вздыхает, лениво постукивая большим пальцем по фильтру. Тихо подступив к курятнику, она осторожно приподнимает крышку, подсматривая за наседками, что сонно щебетали и пыжились на сене. Затем проверяет овощи и травы, и к тому времени, как она укрывает растения настилом от холода, Ангела зовёт её. Кресло оказалось удачной находкой. Потребовалось немного починки и регулировки глубины сидения, но теперь Ангела могла передвигаться, даже когда Мойра была занята очищением камней от мха, прокладывая путь вниз к пляжу. Маленькие жертвы ради… того, чем бы это ни являлось. Компаньонство. Искупление. Закатив её в дом и, затем, в ванную, Мойра открывает воду, наблюдая, как подрагивают старые трубы. В течение первой недели Ангела отказывалась купаться, и эта мысль не укладывалась в её голове. Мойра вдруг вспоминает бумажный пакет, с которым она вернулась из городка, и, оставляя ванну набираться, роется в оставшихся у двери сумках. — Вот, — говорит она, развязывая бечёвку на свёртке. — Я купила тебе кое-что сегодня. Развёртывая бумагу, она открывает взгляду Ангелы стеклянную ёмкость, не длиннее её ладони, но такую же по ширине. Гранёное стекло отливало голубым, как морская пена, и Мойра аккуратно открывает крышку, держась за небольшую ручку на верхушке в форме цветка. — Что это? Ангела щурится, и Мойра протягивает ей склянку. — Понюхай, — говорит она мягко, и Ангела поднимает кратко глаза, прежде чем наклониться и вздохнуть. Та сразу же отпрягает, потирая нос, сдерживаясь, чтобы не чихнуть. И Мойра смеётся: — Не так глубоко, иначе зажжёт лёгкие. Это соль. Держи, — она подходит к ванной, — рассыпь немного в воду. Ангела смотрит на неё, будто услышала самую нелепую вещь в мире, но всё равно делает так, как сказала Мойра. Её глаза расширяются, когда кристаллы соли начинают шипеть и слегка подпрыгивать, в итоге растворяясь в неспокойной воде. Одной рукой Мойра поворачивает кран, останавливая поток, и по мере того, как поверхность постепенно замирает, сверху образовывается кремовый слой пузырей. Соль пахнет лавандой, и это, возможно, единственная вещь с материка, по которой Мойра скучает. Когда она закрывает глаза, ей даже не приходится напрягаться, чтобы увидеть набитые сиреневым ящики, висящие снаружи под каждым окном. Там, в её родном городе, были целые лавандовые поля, покрывающие холмы, как отражение закатному небу. — Для чего это? — наконец, спрашивает Ангела, и Мойра сонно моргает, пожимая плечами, и откладывает баночку на полку, висящую близ ванны. — Это должно помочь тебе расслабиться. Есть, также, соли со специальными маслами, но они, правда, не из дешёвых. Ангела опускает в воду два пальца и ведёт ими, рассекая белую пену. — Давай, — говорит наконец Мойра. — Я помогу тебе забраться. К этому времени она уже привыкла видеть Ангелу без одежды. Мойра, являясь учёным, видела столько обнажённых тел, что хватило бы и на эту жизнь, и даже на следующую. Её не смущала нагота, она была ей привычна, она была для неё чем-то техничным. Но это не означало, что где-то в глубине её полой грудной клетки её сердце не совершало странный сбивчивый скачок, когда Ангела стаскивала через голову свитер Мойры, высвобождая из ворота неаккуратную густую косу. Та потягивалась, и мышцы на её груди напрягались, пока предмет одежды полностью не был снят, и тогда уже расслабленная грудь опадала, колышась. Мойра прочищает горло и проверяет температуру воды, не найдя ничего лучше, чем себя занять. Затем, когда Ангела готова, она помогает той перебраться в ванну, после чего трёт ладони о собственные бёдра, чтобы заглушить покалывание на кончиках пальцев. — Спасибо, — тихо бормочет Ангела, проводя пальцами по воде. Мойра фыркает и поправляет очки, когда те запотевают от пара. — Не за что. Ангела хотела бы сказать больше, чем только это, но Мойра не была в настроении сейчас заводить этот разговор, слишком сонная и разморенная в почти что удушающем жаре. Пока Ангела размокала в воде, Мойра разворачивает свой спальный мешок и расстилает одеяла на полу рядом со столом. Её пальцы нервно дёргаются в поисках привычной сигареты, но с тех пор, как она стала жить не одна, Мойра старается не курить внутри. Также, она не собиралась отрицать, что, вероятно, это пойдёт на пользу и её здоровью. Но её пальцы всё равно зудят. И зуд перетекает выше, к фиолетовому запястью, пробираясь дальше по венам и костям, расползаясь по рёбрам. Её сердце в очередной раз странно дёргается, когда она видит Ангелу, погрузившуюся под воду, и хвост той, свисающий на пол. Она игнорирует это. Ангела долго не поднимается на поверхность.***
Кровь. Густая, переливающаяся, растекающаяся. Она сползает по её сапогам, пачкая голени. Причал под ней будто из красного дерева, тёмный, как окрашенная внутренняя часть винных бочек. Он скрипит. Мойра поворачивается вправо, к камням, к Ангеле. Пытается. Её белый жилет весь промок и стал тесным. Тяжёлым. Слишком тяжёлым, чтобы в нём дышать. Она пытается крикнуть «Ангела!», но изо рта выходят лишь сверкающие радугой пузыри. Они лопаются. Кровь капельками оседает ей на лицо. Того же цвета, что её волосы. Её глаза. «Ангела!» Но это не её имя, не настоящее. Всего лишь то, которое она выбрала сама. Мойра кричит, и причал отвечает ей скрипом и треском, пока наконец не обрушивается.***
Ангела опускает взгляд вниз на собственный хвост. Поднимает обратно на Мойру. — Как много моих людей ты убила? Во рту Мойры становится сухо. Она неслышно сглатывает и честно отвечает, потому что честность — единственное, что у неё осталось, и она не может потерять ещё и это: — Я никогда не убивала вас. Тело Ангелы напрягается, готовое к броску, но не находит воды — привычной опоры, чтобы оттолкнуться. Вокруг неё нет глубины, в которую она могла бы утащить Мойру, утопив, поэтому вместо этого она сжимает простыни побелевшими пальцами и шипит. — Ты врёшь. Я знаю, кто ты. Ты всегда была там, на кораблях, одетая в белое с красным. — Но я никогда не забирала чью-то жизнь. Ни у кого из твоих людей, — внезапно, Мойра чувствует себя очень уставшей и опустошённой, падая в стул позади неё. — Это никогда не было моей задачей. — Но ты никогда и не останавливала их, — едва ли громче шепота возражает Ангела, её руки дрожат. Мойра поправляет её: — Останавливала. Она втягивает воздух через нос, отворачиваясь к запотевшему кухонному окну. Зелёные горы сверкают в окружающем их тумане, и Мойра, закрывая глаза, может услышать, как океан разбивается пеной о выступы камней. — Я положила всему этому конец. Слишком поздно. — Тогда почему на нас до сих пор нападают? Мойра открывает глаза, видя перед собой чешуйчатый хвост. Даже не пытаясь, она по памяти восстанавливает образ раны, выцветшие порванные чешуйки, воспалённую плоть. — Предполагаю, я недостаточно старалась. С таким же успехом я могла приговорить твоих людей к смерти. Слёзы блестят в уголках глаз Ангелы, но не скатываются по щекам. — Нельзя так жить, в смирении. Она звучит так, будто говорит сама с собой. Она звучит так, будто зла, но не на Мойру. Затем Мойра смотрит на неё, серьёзная и сфокусированная, её пальцы стучат по колену, пока глупая мысль начинает зарождаться где-то на задворках, не давая ей покоя. — Из какого ты была племени? Ангела усмехается. Её волосы всё ещё вьются после солёной воды, или, возможно, они у неё такие изначально. В любом случае, сейчас они свисали ей на лицо. Мойра всё ещё чувствует холод, пронизывающий каждое слово полученного ответа. — Из каждого. Потому что каждое племя было моим племенем. Мысль перетекает в другую, находящуюся в более тёмной части сознания Мойры, и затем та понимает, кем является существо перед ней. — Не каждое потеряно. Благодаря тебе.***
Полуденное солнце лениво пытается пробиться сквозь облака, не покидающие неба с прошлой ночи, и Мойра ощущает тусклое, еле заметное тепло на спине, работая. Несмотря на это, она всё же потеет, и все места, в которых её футболка должна свободно развеваться, наоборот прилипают ко взмокшей коже, заставляя её тело некомфортно чесаться. Волосы беспорядочно топорщатся у ушей и глаз, и, поднимая бревно, она смахивает их назад. Они, однако, падают ей обратно на лицо, мешая, пока она тяжёлыми шагами пробирается к крыльцу. Внизу на пляже ждало одинокое кресло Ангелы, оставленное на границе зелени и песка. Её не было уже час, но Мойра не волновалась. Она волновалась в первый раз, когда никто из них не доверял друг другу полностью. Но Ангела вернулась. И она не оповестила никого из флота Цитадели. Мойра была в безопасности. «До сих пор в безопасности», напоминает себе Мойра, укладывая брёвна. И, теперь, и Ангела. Если они сэкономят, им хватит на предстоящую зиму. В это время года купцы всегда проезжают мимо, переправляясь с одной стороны острова на другую с нагруженными телегами и тяговыми лошадьми. И некоторые знали, что надо остановиться там, где дорога обрывается — кто-то спустится к дому ради обмена на воду и еду. Когда приходил Вильгельм, Мойра позаботилась, чтобы Ангела находилась в воде, а её кресло было спрятано среди камней. Несмотря на собственную худобу, Мойра никогда не страдала от холода, её светлая кожа и северная чувствительность лучше приспосабливались к нему, чем к жаре. Она также не думала, что зима как-то повлияет на Ангелу, учитывая, как та без проблем уходила под осеннюю ледяную воду. К тому же, если ей всё же станет холодно, всё, что Ангеле надо было бы сделать, это предложить Мойре вторую половину кровати. От неожиданности она чуть ли не заваливает всю гору уложенных брёвен. Раздражённая, она встаёт и направляется к дому, беря в руки ещё древесины. Такие мысли объяснимы, напоминает она себе, медленно вдыхая. Всего лишь побочный эффект внезапного нахождения в чьей-либо компании спустя долгие месяцы одиночества. Совместное проживание в таком тесном пространстве кого-угодно бы сбило с толку, заполняя голову навязчивыми идеями. Просто оговорка по Фрейду. Тогда это подразумевало бы, что… Мойра не хотела думать, что бы это подразумевало. Она решает, что, частично, это вина Уинстона — тот дразнил её по этому поводу буквально вчера. Как холодный душ, на неё отрезвляюще накатывают мысли об Ане, Фарие и о том, сколько золота этой зимой у неё не окажется. Она оглядывается на море, скользя взглядом по всё ещё одинокому креслу. Она никогда не собиралась просить помощи Ангелы, только не в этом. Мойра оставила эту часть себя в Цитадели. К тому же, прошло не меньше месяца, прежде чем Ангела смогла начать ей полностью доверять, и она не хотела рушить это всего лишь одним вопросом. Её репутация Врача, Хирурга, Женщины В Жилете опережала её не самыми лучшими слухами, и она была уверена — среди морских племён у неё было не мало ещё прозвищ. Если ещё остался кто-то, кроме Ангелы, кто мог бы их произносить. Сбрасывая брёвна в укрытие, Мойре удаётся заглушить свои неугомонные мысли, и она опирается о перила, сворачивая папиросу. Когда она докуривает, отбрасывая бычок в кучу компоста, Ангелы всё ещё нет. Она трёт щиплющие глаза, подвигая вверх тыльной стороной ладони очки, и говорит себе, что беспокоиться — нормально. Она отвлекает себя, наблюдая, как возятся куры, зарываясь глубже в сене и грязи. Считает завитушки на перилах. Солнечные панели, что Уинстон дал ей, лежат поблизости, и она вспоминает своё обещание. Именно поэтому она спускается по тропинке, ведущей к пляжу, шелестя по траве, а затем скрипя по песку. Её ботинки утыкаются в деревянные доски, и как только она собирается ступить на причал, она слышит звук, мягкий и низкий, почти незаметный для человеческого уха. И, возможно, это тревога заставляет её не поддаться инстинкту отступить и развернуться обратно, возвращаясь к дому. Возможно, потому что за последний месяц всё, что она видела в своих снах — этот причал, чёрные мокрые камни и белое тело, разорванное надвое и окровавленное. Но она не игнорирует своё предчувствие. Тяжёлые сапоги утопают в мокром песке, пузыри морской пены расплываются по грубой коже изделия. Она сглатывает, чувствуя, как резко сжалась глотка, и поправляет очки. Отступает за один из больших камней и садится, ожидая. Она слышит его снова, этот странный звук. Хныканье, хотя и не такое надломленное и измученное, как то, которое она слышала в день, когда впервые наткнулась на Ангелу. Она не знает, зачем прячется, зачем прислушивается. Может быть, ей страшно неверным действием нарушить то доверие, что она упорно и терпеливо выстраивала. Но Мойра заставляет себя прижаться к камню, медленно скользя по его изгибу в направлении источника звука. Она щурится. Это Ангела. Без сомнений. Она лежит на спине, удерживаясь на поверхности воды, её волосы беспорядочно покачиваются на слабых волнах. Её глаза закрыты, розовые и влажные губы разомкнуты, и Мойра никогда бы не подумала, что та может звучать так хрупко. Или то, что скулы той так высоко расположены. Голова Ангелы закинута назад, и Мойра никогда не видела ту с этого ракурса. Одна рука русалки прижата к боку, а сама она тяжело дышит. Глаза Мойры расширяются, а воздух застревает в горле, когда она находит глазами вторую руку Ангелы, опущенную вдоль тела. Тонкая кисть, скрытая под водой, вяло движется не на много ниже места, сейчас затянутого толстым шрамом. Она не может разглядеть детально, вода делает изображение размытым, но выглядело так, будто Ангела выглаживала что-то. Что-то продольное и такое же белое, как чешуйки на её животе. Ангела тихо стонет, и её жабры отвечают слабым трепетом. Персиковый румянец пятнами расползается вниз по шее и груди. Она расправляет плечи и вздрагивает, и Мойра ничего не может поделать с собой, она не может перестать смотреть. Не может оттащить своё тело обратно за каменное укрытие, не может оторвать взгляда от тела Ангелы, не может остудить краснеющие щёки и игнорировать тянущее чувство в груди. Она должна отвернуться. Она обязана отвернуться и уйти в дом. Ангела слабо сжимает собственный бок, непрерывно двигая второй рукой, доводя себя до дрожи. Мойре становится интересно — она никогда не изучала сексуальное поведение этих существ, думая, что это последнее, о чём бы она захотела узнать. Она думала, что никогда бы не захотела вторгаться в это, даже под вопросом смерти. Тогда что она делает сейчас? Мойра сглатывает и заставляет себя наконец отодвинуться. Она прислоняет щёку к холодной каменной поверхности и опирается ладонями о песок, позволяя океанской воде облизывать ей пальцы. Это помогает успокоиться. Мойра закрывает глаза, с тихим присвистом всасывая воздух через рот, позволяя морской соли очистить её и осесть в лёгких. Она собирается уйти. Это было бы единственным правильным поступком. Это то, что сделал бы любой нормальный человек. Ангела издаёт очередной звук, чувственный и хрупкий. Подхватываемый ветром и волнами, он настигает Мойру, совершенно тихо, но она всё ещё слышит его, чётко и безошибочно. Обезоруживающе. — Мойра. Мойра жмурит глаза и отталкивается от камня, надеясь, что океан заглушит шум её спешных и неаккуратных шагов.***
Мойра облокачивается о перила с зажатой между пальцами пятой за этот вечер сигаретой, когда появляется Ангела. Та машет рукой, сидя в своём кресле на границе песка. На секунду Мойра рассматривает вариант проигнорировать русалку, повернуться к той спиной и скрыться в доме, но её сердце остро щемит в ответ на эту мысль, и она прогоняет её из своей головы так же быстро, как та непрошенно там возникла. Она слабо машет в ответ, скорее даже просто поднимает руку, и тушит незаконченную сигарету. Позади неё и дома солнце садится за горы, скрываясь в западной части острова, окрашивая небо в красные и оранжевые оттенки. Тепло. Или, по крайней мере, Мойра так думает. Рукава её рубашки закатаны по локоть, а подол заправлен в штаны, так, будто сейчас была весна. Прощающийся солнечный свет заставляет её волосы переливаться медью, и она нервно поправляет их беспокойными руками. — Возьми себя в руки, — шипит она сама себе, волоча ботинками по грязи. Весь оставшийся день она не находила себе покоя. Каждый раз закрывая глаза, она видела перед собой Ангелу, окутанную морской пеной, липкой на её коже и переливающейся, как драгоценное крошево. Её язык, как мёд, и сладко-тягучие звуки. Сладко-тягучее «Мойра». Всякий раз, как Мойра переставала контролировать свои мысли, она слышала голос Ангелы. Слышала своё собственное имя, так, как никто не произносил его уже очень долгое время. Ангела уже отряхнула песок со своего хвоста и поправляла свитер, когда Мойра подошла к концу тропинки. Мойра натягивает улыбку, слегка откидывая голову. — Как прошло? — она тянется, цепляясь за ручки инвалидного кресла. — Много поймала? Её голос на удивление ровен. Наверно, все эти годы, проведённые во лжи, наконец приносят свои плоды. Ангела в любом случае и не пытается подметить какие-либо изменения в поведении и тоне. — Только пара крупных рыб, они в бассейне. Её волосы уже почти высохли и были перекинуты через плечо, густо завитые от морской воды. Она улыбалась сама себе, заплетая их. Они не разговаривали, пока Мойра толкала кресло вверх по склону, всё это время пытаясь не опускать взгляд на Ангелу, её хвост и скрытое от взора место под шрамом. Они не разговаривали, оставляя Мойру в окружении собственных мыслей. Её рациональная часть говорила ей, что они обе всего лишь преследуемы своим прошлым, и обе нашли утешение в компании друг друга. Это нормально. Такое случается. Уже однажды случалось. И посмотри, что из этого вышло. Мойра сжимает свои сухие губы и проталкивается в дом, уходя в поисках ящика с инструментами. Иллюзия в голове Мойры ловко уклоняется от её рассуждений, пытаясь зацепиться за что-то безрассудное и неправдоподобное, но женщине удаётся поймать её и подавить. Она выходит на веранду и поднимает солнечную панель. Она оглядывается на Ангелу, что вплеталась пальцами в свои светлые волосы, и ресницы той почти что касаются щёк, поднявшихся от улыбки. Та не замечает взгляда Мойры, и женщина чувствует, как внутри неё что-то сжимается. Это ощущается, как та пугающая уязвимая невесомость, прямо после того, как ты спотыкаешься, и прямо перед тем, как начинаешь падать.***
— Разве ты не хочешь знать, почему? — бормочет графиня Лакруа, её голос надломлен, а губы посиневшие и шелушащиеся; она неподвижно лежит на койке в лазарете, в частном крыле, одна. — Разве тебе не интересно? Это большее из всего, что она когда-либо говорила Мойре. От этого становится не менее тошно. В её словах звучит горечь и обида, так, будто ей больше нечего терять. Мойра поднимает глаза. Зря. Едко-жёлтый взгляд Амели сверлит её, тяжёлый, гнетущий и проклинающий. — Уверена, весь город уже говорит об этом. Это было не так. Джек позаботился об этом. Но Мойра ничего не ответила, не вмешиваясь в это. Уже не первый раз, как она проверяла самочувствие Амели. Было и хуже. Хотя бы на этот раз была только она, без тени Гейба в углу, без Жерара, сжимающего её ладонь и спящего на стуле у больничной койки. Мойра могла выдержать, это не оказывало на неё никакого эффекта. Терзания Амели не влияли на неё так же, как на остальных. Она привыкла к такому лечению, вне зависимости от социального положения пациента. Возможно, поэтому Амели и продолжала говорить. Потому что знала, что Мойре всё равно. Или, по крайней мере, что та так себя вела. Может, по какой-то причине, она думала о ней, как о доверенном лице. Мойра знала, что люди на улицах шептались о ней, о том, что с ней что-то не так, раз так помешана морским народом, раз хотела провести все свои причудливые исследования. Поначалу её это раздражало, то, как горожане обходили её стороной и провожали взглядом исподлобья. Она перестала обращать на это внимание, как только появился прогресс. Прогресс. Мойра фыркает и переводит взгляд на синие кончики пальцев Амели, ручкой выцарапывая записи в блокноте. — Я влюбилась, доктор, — в тишине голос Амели звучит пронзительно и резко. — Мне кажется, Гейб забрал её. И, возможно, Амели думает, что Мойра может что-то сделать, и поэтому рассказывает ей об этом. Это её признание единственному человеку, который может помочь. — Она звала себя Леной. Мы собирались сбежать на юг. Она так отличалась от остальных… Мойра останавливается, но не поднимает взгляда. Она смотрит в блокнот широко раскрытыми глазами, пока кровь пульсирует в её голове. Она не знает, что сказать. Поэтому, когда она наконец что-то говорит, она игнорирует признание Амели и то, что оно значило. — Отдохните. Я вернусь через полчаса взять кровь на анализ.***
Она показывает ей, где соединяются кабели от панели к дому и как они затягиваются. Кресло Ангелы скрипит, когда та подаётся вперёд, чтобы лучше всё рассмотреть. Вода, колеблющаяся вокруг Ангелы, стекающая струйкой по её ключицам и груди. Она позволяет Ангеле поправить один, пальцы той изящно касаются металла. Сжимает себя под водой, ускоряется с каждым движением руки, задыхается. — На этом должно быть всё. Мы должны дать ему несколько дней, чтобы он заработал. «Мойра.» — Дом старый, но в нем есть порты здесь… и здесь, и заглушки на этих панелях универсальны, — Мойра не смотрит на нее, надеясь, что Ангела не заметит появившегося у нее на шее румянца. — Я пережила прошлую зиму без электричества, но с ним должно быть легче. — Я даже не знала, что существуют такие технологии, — тихо говорит Ангела, и в её голосе почти что улавливается разочарование. Её глаза отстранённо скользят по запутанным проводам системы, и она вытягивает шею. — Наш народ думал, что мы — продвинутый вид, но, видимо, мы должны отдать людям должное. Мойра сглатывает ком в горле. Она не была уверена, должна ли чувствовать себя довольной или расстроенной, или как-то совершенно иначе, так что просто слезает с навеса, твёрдо приземляясь ботинками на крыльцо. — Мы адаптируемся ко всем возможным природным условиям. Но для этого нужны технологии. — В этом ваша слабость. Мойра хмыкает и раздражённо изгибает нижнюю губу. — Я бы не сказала. Это просто то, как люди справляются с задачами. «Возможно, ей не так уж и понравилось время в бассейне», змееподобный голос шипит в её голове, только больше раздражая Мойру. Несмотря на то, что она не должна так на это реагировать. Ангела, должно быть, чувствует, что что-то не так, потому что не подначивает её, и спор заканчивается на этом. Мойра отвлекает себя, на пробу встряхивая балку над своей головой. Когда солнечная панель не падает на них, она удовлетворённо кивает. Последние лучи заходящего солнца ласкают её обнаженную шею, согревая — мимолетный уют, прежде чем зайти в дом, оставляя позади себя дверь открытой для Ангелы. Она не должна так оскорбляться, по-нелепому инфантильно и безосновательно. Это не вина Ангелы. И не разница культур делали её такой угрюмой. Злясь на себя, Мойра снимает с вешалки кастрюлю и со звоном опускает консервные банки на столешницу.***
Этой ночью идёт ливень. Словно пули, тот дробью тарабанит о хлипкую крышу. Оконные рамы скрипят, так же пронзительно и жалобно, как раненое животное. От этого становится не по себе. Это напоминает ей о зимах на родине, где горы скалистым хребтом поднимались ввысь, а бурные реки сплетением трещин пересекали окраину. Сейчас холодно так же, как и там. Вода в ванной покрывает её тело как раз достаточно для того, чтобы согреть её и не дать конечностям онеметь. Ливень шумит. Он достаточно громок, чтобы заглушить её натянутое дыхание и колебания тёплой воды, слабые и размеренные, там, где движется её рука. Она не часто этим занимается. Может, раз в неделю или две, когда чувствует напряжённость в теле. Или одиночество. Она цепляется за хрупкие мимолётные воспоминания: о прошлых годах, прошлых знакомствах и прошлых ночах, холодных и влажных. Это всё теперь так далеко, что она не помнит ни имён, ни лиц. Только лишь тела и их жар. Этого было достаточно. Мойра сильнее прикусывает губу, пока её правая рука совершает круговые движения, длинные пальцы по обе стороны от клитора. Левая рука до побелевших костяшек сжимает край ванной, короткими ногтями царапая поверхность. Она жмурится и видит перед собой бесконечное множество пляшущих искр. Она не позволяет себе произнести ни звука, никогда не позволяла, даже будучи с кем-то, но один всё же успевает выскользнуть изо рта. Самый уязвимый звук из всех, что она произносила за очень долгое время. Вероятно, она настолько одинока. Или настолько не в себе, но это заставляет что-то дрогнуть в её груди, а в животе затянуться в крепкий узел. Ей не требовалось много. Не сейчас, когда она одинока, а память услужливо подставляет ей нужные виды. Она думает о длинных волосах, которые бы она могла сжать в кулак, направляя, о полных губах, выступающих косточках рёбер, о бёдрах и груди. Небольшой, со светлыми сосками, скрытыми за занавесом белых солёных волос. Мойра загнанно, почти судорожно дышит. И кончает, видя, как искры перед глазами взрываются, ослепляя. Её дыхание паром зависает перед ней, через мгновение растворяясь в духоте ванной комнаты. Ливень всё ещё грохочет, и, где-то по ту сторону гор, она слышит гром. Она сгибает и разгибает запястье, перевешивает его через край ванны. Разомкнув глаза, она бросает взгляд через плечо, туда, где Ангела неподвижно лежит в постели. Прошли первые две недели их сожительства, полные неестественных разговоров и недопониманий. Достаточно для долго, чтобы закрыть глаза на то, насколько стулья жёстче матраса. Из-за неудобного угла наклона её шея тупо тянет, но Мойра игнорирует это. Она смахивает мокрые волосы, прилипшие к лицу, и опять оглядывается. В ответ она видит пару светлых голубых глаз, широко раскрытых, неморгающих и испытывающих. Мойра чувствует, как в желудке что-то скручивается. Ей кажется, что они смотрят друг на друга слишком долго, и неловкость ощутимой липкостью оседает в воздухе между ними. Мойра отворачивается. Она встаёт из ванны, слишком длинной для такого крохотного дома, и не смотрит назад, одеваясь, расчёсывая волосы и выдвигая из-за стола стулья, чтобы наконец лечь спать. Невзирая на то, что всё это время чувствует на себе непрекращающийся сверлящий взгляд.***
Две недели с тех пор, как Ангелу вымыло на скалистые камни. Они не говорили об этом. У них есть определённые границы, хоть после вчерашнего «были» кажется теперь более подходящим. Мойра постукивает большим пальцем по сигарете и осматривает непривычно спокойный курятник, пытаясь оценить степень ущерба и не думать о прошедшем вечере. Она понимает, что то, что чувствует сейчас, это смущение — чувство, давно оставленное ею в Цитадели. Утром за завтраком она не могла посмотреть Ангеле в глаза, не после того, какими пронзительно-внимательными они были прошлой ночью. Носком ботинка Мойра вяло пинает куриную бездвижную тушку и медленно выдыхает. Вполне возможно, Ангела не понимала, чем занималась Мойра. Не знала о человеческих обычаях и сексуальном поведении, так же, как сама Мойра не разбиралась в сексуальности русалок. Возможно, Мойра просто надеется, что дело в этом. Выжившие куры беспокойно ропотят и копошатся, запертые в отдельно стоящем курятнике. Мойра закатывает рукава и выхватывает зубами сигарету, прежде чем разгрести кровавое месиво перед ней. В нескольких метрах за домом она закапывает трупы птиц, достаточно глубоко, чтобы не привлечь ещё больше лис. В шатком сарае на конце поля было свёрнутое кольцо проволоки, и Мойра берёт его подмышку вместе с секатором. Возвращаясь, она морщится, рассчитывая, сколько у неё осталось денег и на сколько кур ей хватит. На полпути что-то привлекает её внимание, затерянное где-то сбоку. Внушительное железное кресло выделяется даже так, издали, и Мойра почти сразу опознаёт инвалидную коляску. Рассмотрев её ближе, она отмечает довольно неплохое состояние. В последний раз она видела такие ещё в детстве, когда мир только вступал в эпоху солнечной энергии. Измаранная в саже, со слоем паутины на лице, Мойра откидывает на землю проволоку и оценивающе ощупывает коляску. Одно из колёс заржавело, но она уверена, что, если постарается, сможет найти у себя наждачку. Немного машинного масла, и после этого точно не должно быть никаких проблем. Рука прошлась по рваному краю дыры в сиденье — ничего, чего нельзя было бы залатать. В грудной клетке начинает разрастаться что-то тёплое, и она на пробу толкает кресло вперёд-назад. Скрипит. Едва ли проблема. Когда она вкатывает кресло в дом, Ангела озадаченно хмурится, ничего не произнося. Сидя на кровати, та неподвижно смотрит, как Мойра отодвигает в сторону обеденный стол и стулья, расчищая путь. Закончив, Мойра оборачивается и широко улыбается Ангеле, несмотря на слабо ноющие от этого щёки. Когда их глаза встречаются, румянец расползается по скулам Ангелы, и сама она спешно опускает взгляд. Губы Мойры еле заметно дёргаются, но она заставляет себя не переставать улыбаться. — Я нашла это, — голос кажется ей чужим, — это инвалидная коляска. Ты сможешь передвигаться по дому без моей помощи. Ангела всё так же хмурится, пытаясь понять, является ли ржавчина и рваньё причудливыми элементами декора. Пытаясь создать видимость, будто понимает. Мойра не высмеивает её за это. Вместо этого она подкатывает ближе коляску. Ангела задумчиво наклоняет голову, наконец спрашивая: — И снаружи тоже? Сердце Мойры сжимается в панике, но затем она успокаивает себя — они далеко за городом, а о нахождении тут Ангелы знал только Вильгельм. Что-то помимо этого также не давало ей покоя, что-то непривычное, странное, что-то, что почти заставило её ответить непреклонное «нет». «Нет, потому что ты покинешь меня.» — Конечно, — через силу выдавливает из себя Мойра. — Мне надо будет только уровнять тропу к океану, чтобы ты смогла сама спускаться. Реакция Ангелы кажется ей необычной. Не такой, которую она ожидала. Ангела смеётся, и лёгкий журчащий звук разливается в такт подрагивающим жабрам. — Почему я должна хотеть спускаться? — Я думала, что однажды ты бы захотела вернуться обратно, — Ангела кратко облизывает губы, и Мойра заставляет себя продолжить. — Твой хвост почти полностью зажил. Я не вижу никаких препятствий. Издав неопределённый вопросительный звук и двинув хвостом, шурша пластинками чешуи о каменный пол, Ангела обхватила себя руками. Ей не было холодно, иначе бы она, несмотря на свой настороженный настрой относительно всего человеческого, надела что-то потеплее — Мойра предоставила ей немалый выбор. — Ты не права. Сейчас Ангела была разговорчивей, чем обычно, и Мойра решает не акцентировать на этом внимание. — Почему? Та перекидывает волосы через плечо и садится выше, удобнее облокачиваясь о высокую спинку кровати, прежде чем ответить: — Мойра, я никогда не смогу вернуться в океан. Не смогу больше жить там. Не после того, что совершила. Мойра сдерживает смешок, заметив сходство со своей собственной ситуацией. Вместо этого она пересекает кухню, не обращая внимание на скрипящие под подошвами старые доски. Подойдя к кровати, она садится — достаточно далеко, чтобы Ангела не чувствовала себя некомфортно, но достаточно для того, чтобы суметь коснуться кончиками пальцев переливающегося хвоста, если немного протянуть руку. — Что ты сделала? — Это скорее… — Ангела прерывается, вздрагивая и переводя взгляд на пол, и только после этого продолжая, понизив голос: — Дело скорее в том, что я не сделала. — Тогда, что ты не сделала? Её глаза ярко-лазурного цвета казались Мойре необычайно красивыми, даже когда те выглядели грустно. Находясь ближе, чем обычно, она могла рассмотреть все царапинки и чёрточки на чешуе, цветные пятна и полосы, наползающие друг на друга и сливающиеся в новые оттенки. Плавники полупрозрачными пластинами бездвижно лежали по бокам. — Я тоже что-то не сделала. Не остановила Габриэля, даже не попыталась. Пока не стало уже слишком поздно. Признаться в этом вслух немалого требует, и Мойра чувствует липкий стыд, расползающийся внутри неё. Она спрашивает, тихо, так, будто это смягчит сказанное: — Ты была их лидером, так ведь? Вопрос звучит скорее как утверждение. — Я никогда не была лидером, — Ангела смеётся, бессильно и пусто. — Я спряталась. Когда мой вид начал исчезать, когда мне рассказали, что люди с материка делают с ними, когда меня умоляли переселиться, я спряталась. — Почему? — Почему ты начала нас вскрывать? Мойру передёргивает. Её голос остаётся мягким, осторожным: — Что ты делаешь, когда натыкаешься на что-то непонятное? Плечи Ангелы опадают, а сама она вздыхает, глубоко и протяжно. — В мире всегда есть хищники и добыча, и я всегда думала, что мы — первое. Когда всё изменилось, я приняла это. Я знала людей уже сотни лет, — Ангела поднимает глаза на Мойру, непоколебимо продолжая, не обращая внимания на дрожь в голосе. — Я видела, как они строят свои города. Видела, как разрушают и убивают. Я видела, что вы делаете друг с другом, со своим собственным видом, с себе подобными. Как я могла остановить вас от уничтожения чего-то, что не похоже на вас? Чего-то, чему вы не можете сочувствовать? Мойра скользит взглядом по её лицу, прежде чем ответить: — Ты не виновата. Никогда не была. Как она может говорить подобное, когда даже толком не знает Ангелу? Она упрекает себя за свою спонтанность, но ей всё ещё кажется, что она сказала то, что надо было. Она не жалеет об этом. — Теперь это уже не важно, не так ли? Ангела не выглядит разозлённой, обиженной или даже грустной. Она выглядит просто тихой. Это смиренность, понимает Мойра. Вместо камня с острыми неровными выступами, она будто гладкая галька, не раз обласканная, отшлифованная суровой водой. Вместо того, чтобы хранить в себе злость или обиду на Мойру, она отпускает это. Позволяет себе излечиться. — Покажи мне лучше, как работает эта штука.***
— Как только панель прогреется, мы могли бы достать холодильник, — не отрывая глаз от своей тарелки предлагает Мойра с вилкой тыквы во рту. — Было бы неплохо, да? Мы могли бы хранить больше еды. — Да, но как мы его привезём? — возражает в ответ Ангела. — Нам понадобится этот… мотоцикл, который с крышей. Она машет рукой над головой, пытаясь объясниться. Это по-очаровательному глупо. Мойра скребёт по тарелке вилкой, некомфортно ёрзая на стуле. — Солкар, — взгляд падает на стеллаж и лежащий на одной из полок кейс, и её вздох застревает где-то в горле. — Они слишком дорогие. Как в покупке, так и в использовании. Ангела пожимает плечами и невзначай продолжает, так, будто это что-то, о чём она уже когда-то думала, впоследствии забыв, и только сейчас случайно вспомнила: — Ты так никогда и не рассказывала, как именно зарабатываешь. — Помогаю больным в городе, — это не было ложью; Мойра инстинктивно ещё раз ёрзает на месте. — Иногда они не хотят обращаться к местным аптекарям или психиатрам. Скажем, например, пациент хочет вылечить постыдную для него бородавку. Или болезнь, передающуюся половым путём, которую он подхватил, изменяя. Если он пойдёт к городскому врачу, слухи расползутся по улицам ещё даже до того, как он успеет получить лечение. — То есть, ты хранишь их тайны. Мойра кивает. — Вдобавок к этому, — добавляет Мойра, — я обучалась в лучшем университете материка, Оазисе. Можно с уверенностью сказать, что этот городок заметно отстал в сравнении с теми стандартами. «Слышала, кровь русалок сейчас на первом месте по востребованности», где-то вдалеке отзывается слабый голосок, который тревожаще слишком похож на голос Ангелы. Но та всего лишь продолжает есть, напевая себе под нос и не вспоминая о прошлом. До тех пор, пока её брови не хмурятся. Мойра слышит очередной вопрос: — А твой друг, Уинстон, он тоже болен? Он много нам помогает. Когда «тебе» успело превратиться в «нам»? Мойра сглатывает и здорово отпивает терпкий напиток из своего стакана, смачивая резко пересохшее горло. К тому моменту, как в её голове уже перебраны все возможные ответы, она решает рассказать правду. Частично. — Я помогаю его подруге. Её мать очень больна, — Мойра проводит большим пальцем по влажному стеклу стакана и, закрыв глаза, вспоминает наощупь хрупкие кости Аны и её кожу, давно потерявшую эластичность. — Её мать умирает. Губы Ангелы сжимаются в одну тонкую линию. — Ты не можешь излечить смерть. Только отложить её, растянуть боль. Мойра глухо и пусто смеётся и стягивает с себя очки, прежде чем зарыться лицом в собственные руки. Правой щекой она чувствует волны рубцовой ткани — неровности, выпуклости, впадинки. Рябь и шероховатость. — Я нашла выход, — произносит она невнятно, не поднимая лица. — Что? Я не расслышала. Мойра трясёт головой, отстраняясь от спасительной занавесы ладоней. К тому времени, как она опускает руки обратно на стол, те уже сжаты в кулаки с побелевшими костяшками, а короткие ногти впиваются в мякоть, оставляя следы полумесяцы. — Я нашла выход. Клеточная гиперрегенерация. У меня получилось отделить клеточный катализатор и заставить его работать на благо хозяина. Им может быть любой организм, не зависимо от вида и от происхождения клетки. Ей не стоило рассказывать это Ангеле. Мойре следовало бы просто сказать ей забыть об этом, после чего заткнуться самой. Тогда она не потеряет то, что выстраивалось так осторожно и долго. Ангела просто пойдёт спать. Ангела останется. Мойра потеряет её, если сейчас же не перестанет говорить. Но, возможно, всё дело в виски. Возможно, то, как Ангела стонала в воде меж каменных глыб, вселяет уверенность, что она не покинет Мойру. — C помощью этого можно облегчить любую болезнь. Можно реабилитировать даже кого-то, кто одной ногой в могиле, — она вспоминает Лакруа, и её лёгкие начинает колоть. — Необходимо всего лишь подходящее количество русалочьей крови. Если ввести слишком много, то тогда смерть покажется ещё милосердной. Она вспоминает Амели. Вспоминает Гейба. Мойра втягивает воздух сквозь зубы, и что-то надломленное внутри неё окончательно обрушивается, впуская внутрь холод и сырость. Ангела смотрит на неё своими пронзительно-ясными глазами и тянется через стол, обхватывая правую ладонь Мойры своими двумя. — Расскажи мне о них, — большой палец вычерчивает круг на внутренней стороне запястья Мойры, тонкого, с паутиной фиолетовых шрамов. — Расскажи обо всём, что ты сделала. Мойра поднимает на неё взгляд, так, будто всё это происходит не по-настоящему, и начинает с самого начала.***
Кровь. Столько, что можно выкрасить целый океан. Горячая, блестящая, забивающаяся в ноздри характерным железом и нагретой сталью. Она накатывает на ботинки, просачивается в отверстия между плотно устланной галькой и ракушками, впитывается в белый песок. Стекает по коже, струится по возвышенностям над морем. Отступает вместе с волной. Она отступает, и неожиданно Мойра опять может дышать сквозь забившую ей глотку алую морскую пену. И когда Мойра просыпается, она не хватает ртом воздух, не утопает в покрывшем её тело поте. Она неподвижно лежит в своём спальном мешке и смотрит в потолок на деревянные изношенные балки. Впервые сон медленно растворяется, а не задерживается, цепко впиваясь ей в плечи. Мойра вздыхает и проводит рукой по взъерошенным волосам. Миг покоя нарушается резким уколом знакомой боли в животе. Она вертится, скорчившись от неудачного движения бедром. — Блять. Опираясь на локти, она приподнимается и отбрасывает одеяло, чтобы оценить ущерб, но влага на окнах приглушает пытающийся пробиться лунный свет. Несмотря на это, проступающее сквозь ткань брюк тёмное пятно на внутренней стороне бедра достаточно бросается в глаза, и Мойра решает, что не хочет видеть остальных деталей. Она встаёт и плетётся на кухню, чтобы достать бутыль ибупрофена и чайную заварку. Её одежда сложена в нижнем ящике, и Мойра морщится, когда нагинается за ней. Когда она возвращается, переодевшись, и усаживается за стол, тугой толчок боли отдаётся новой пульсацией. Она неосознанно падает на руки и стискивает зубы, и жар печи позади неё обдаёт спину, лишь временно облегчая скованность мышц. Мойра не имеет понятия, сколько сейчас времени, но догадывается, что до рассвета ещё несколько часов. Не зная, сколько ещё так просидит, она закрывает глаза, выжидая. До тех пор, пока не слышит мягкий голос, зовущий её со стороны кровати. Она глухо стонет в ответ. — Что-то не так? — спрашивает Ангела не отошедшим ото сна голосом. Мойра может слышать шорох постельного белья и скрип металлических колёс, когда та придвигает кресло к кровати. Мойра отмахивается от неё. — Это пройдёт. Иди спать. Она всё равно слышит очередной скрип и то, как Ангела шумно выдыхает, пытаясь себя усадить. Затем колёса с характерным ноющим звуком передвигают её к Мойре, и тёплая мягкая ладонь касается липкого лба. — Жара у тебя нет. Ты больна? Вспышка раздражения почти срывается с языка звонким щелчком, когда спазм скручивает ей низ живота, но Мойра сдерживает себя. — Нет. Это пройдёт, я уже сказала. — Я могу как-то помочь? Блять. Когда Мойра поднимает на неё взгляд, что-то плотное и тёмное сворачивается внизу живота, заставляя сердце сбиваться в ударах, а разум представлять то, как Ангела лежит под Мойрой, привязанная к кровати. Глаза Ангелы широко распахнуты, полные беспокойства и заботы. Никто не заботился о Мойре. — Это из-за репродуктивной системы человека, — Мойра вынуждает себя пояснить. — Ничего, что бы стоило переживаний. Боль пройдёт через пару дней. — Я могу заставить боль пройти, — мурлычет Ангела, и Мойра глупо моргает, приоткрыв рот и не найдя, что сказать. Ангела перебрасывает волосы через плечо и движет своим многоцветным хвостом. Разве, делая такие повседневный вещи, та и раньше выглядела так? Возбуждающе. «Нет», в панике думает Мойра. «Нет, она не... это не...» — Здесь, — шепчет Ангела, протягивая руку к Мойре и вытаскивая край заправленной в штаны рубашки, — здесь болит, так ведь? — Подожди, подожди... подожди, — ножки стула скребут по полу, когда Мойра отодвигается назад, озадаченно бормоча, и встаёт на ноги. — Что ты делаешь? — Просто расслабься. Ангела нежно успокаивает её, ладонью прикасаясь к голой коже под ещё застёгнутой рубашкой, и, о, чёрт, уже невероятно давно никто так не касался Мойры. Она чувствует, как дрожит, и сильнее сжимает спинку стула. Неосознанно стискивает зубами нижнюю губу, жмурясь и задерживая в лёгких воздух в ожидании. Тогда она понимает, что тонкая ладонь не движется дальше, лишь прижимается к впалому животу. Мышцы пресса подрагивают под прохладными пальцами, но Мойра заставляет себя успокоиться и встретиться взглядом с Ангелой, прежде чем та закрывает глаза. Руки той не начинают светиться. Магия не выскальзывает переливающимся потоком с кончиков её пальцев. Но Мойра чувствует это. Чувствует, как узел в животе развязывается, а стянутые спазмом мышцы опадают. Она не может сдержать дрожащего вздоха. — Что... — начинает она, но прерывается стоном, когда чувствует растворяющееся напряжение. — У нас нет технологий, как у вас. Конечно, есть кораллы и коренья, которые можно принимать для облегчения боли, лечения чего-то незначительного. Но всё же, эволюция должна была предусмотреть что-то, чем бы мы могли излечивать самих себя, — пальцы Ангелы расходятся веером и начинают невесомо двигаться на коже женщины, колыхаться, будто водоросли, подхваченные слабым течением. — Некоторые из нас приобрели способность исцелять других. Это полезно, как минимум. Через молчаливое мгновение, Ангела продолжает без сквозящей в голосе горечи. — Разве это не смешно? Если бы вы наладили с нами дружеский контакт, мы бы дали вам всё, о чём бы вы только ни попросили. Вы бы получили что угодно без необходимости разрушать всё на своём пути. — Таковы люди, — вздох Мойры непрошенно срывается с губ, и если Ангела сейчас же не уберёт свою руку, она сделает что-то невероятно глупое. — Мы ужасны, эгоистичны и жестоки. Мойра замечает это только потому, что не может оторвать взгляда, не может заставить себя перестать смотреть вниз. Но она рада. Рада тому, что видит это — маленькая ухмылка на лице Ангелы, прежде чем та подаётся вперёд, прикасаясь губами к бледному животу женщины. Когда та шепчет, горячее дыхание расползается мурашками, заставляя Мойру не в первый раз за эту ночь дрожать. — Не все вы.***
Дни становятся короче, ночи холоднее. Запас еды заканчивается, и, прежде чем Мойра понимает это, спустя три недели наступает солнцестояние. Даже если бы погода позволила, она бы не смогла развести открытый костёр, поэтому разводит его в печи, подбрасывая в него несколько веточек тимьяна. Улыбается, когда Ангела добавляет в ванну щепотку лавандовой соли. Заваривает им обеим по чашке чая с коричневым сахаром и корицей, чтобы сидеть вместе на кухне и смотреть на моросящий за окном дождь. Капли стекают по стеклу и отражают лунный свет, что диском рассекает рваные края тяжёлых облаков. Пар из чашки оставляет на очках Мойры непроглядную влагу, и Ангела смеётся, легко и нежно. На следующий день Мойра возделывает огород и подсыпает курам кукурузу, пока Ангела, закутанная в красный свитер, наблюдает с веранды. Мойра ловит её взгляд в сторону океана, и что-то тоскливое скользит по другую сторону ясных глаз. Тот вид тоски, что наполнен воспоминаниями, желанием и чем-то тёплым. Когда её взгляд натыкается на Мойру, выражение глаз меняется. Как и всегда. В нижнем ящике на кухне Мойра хранит различные семена. Однажды вечером она описывает Ангеле, как выглядит каждый цветок, полностью вырастая, и когда каждый из них необходимо высаживать. В ответ она получает курс о подводной ботанике. Мойра слушает внимательно, не отвлекаясь, и Ангела вырисовывает рассветы и закаты под водой, описывает оттенки, никогда не виданные Мойрой. Её ладонь обхватывает стакан виски, бутылка стоит недалеко на столешнице, и Мойра спрашивает, о чём та скучает больше всего. — Рифы, — признаётся Ангела с затуманенным взглядом. — Я скучаю по временам, когда могла спать на простирающихся кроватью кораллах и чувствовать на лице преломляющееся в воде солнце. Мойра решает, что высадит Ангеле сад. Когда придёт весна, не будет ни одного уголка, не высаженного оградой подсолнухов, не будет ни одного окна, под которым бы не стояли коробы пахучих пионов и лаванды. Она часто думает о чём-то таком. Осознаёт это этой ночью, пока из-под одеяла наблюдает за спящей Ангелой. Возможно, ей стоило бы больше волноваться об этом. Возможно, это должно пугать её. Но она не чувствует ничего из этого и решает, что нет никакой нужды для внутреннего самоанализа. Она сильнее укутывается и переворачивается на бок, взглядом натыкаясь на поблёскивающий кейс — полки книжного шкафа освещены тёплым свечением из печи. Мойра чувствует подкрадывающуюся реальность. Она может гарантировать ещё пять месяцев жизни Ане Амари. Назвала ли бы Фария это жизнью? Мойра могла дать той только недвижимое болото боли и страданий. До следующего визита осталась неделя. Как смерть с косой у кирпично-красной двери. Может, Фария и понимает, о чём просит Мойру, но не может переступить через свой порыв эгоизма. Не то чтобы Мойра её осуждала за это. Она опять переворачивается, понимая, что не сможет заснуть так, не с головой, забитой смутными поглощающими её тенями. Она невольно вспоминает вопрос Уинстона и представляет, как не даёт Ангеле выбора. Представляет, пока это не превращается в воспоминание. То, как в самый первый раз она получила в свою лабораторию русалку. Что, если бы это Ангела была той первой, кого она ремнями пристегнула к металлическому столу, прежде чем сделать надрез и увидеть, как ткани сразу же начали регенерироваться, срастаясь? Что, если бы дыхание Мойры перехватило от этих кристально чистых глаз, а сердце скручивалось от надломленного голоса, умоляющего её остановиться? А гибкое тело извивалось под её скальпелем в агонии и ярости? Мойра вздрагивает. Она тянет себя за волосы и стискивает зубы, заставляя внутренний голос замолчать. Она не в себе. Она была не в себе, раз вообще согласилась делать то, о чём просил её Гейб. Она никогда бы не смогла обратиться к Ангеле за кровью. Не смогла бы жить дальше с этим. Подтягивая колени к груди, она выше натягивает одеяло, кусает костяшки и заставляет себя закрыть глаза, до тех пор, пока не перестаёт видеть перед собой безвольное тело Ангелы. Пока не начинает видеть ничего, кроме темноты. Без искр и звёздочек. Ничего. Так, как легче. Так, как было всегда.***
У неё нет недели на то, чтобы решить, как сказать Фарие о том, что кровь заканчивается. У неё нет даже одной ночи. Где-то между вторым и третьим стуком кулака о хлипкое дерево парадной двери Мойра распахивает глаза, и прежде, чем она успевает сделать хотя бы вздох, она уже падает на пол кухни, цепко хватаясь за рукоять пистолета. В нём только три пули, но это не беспокоит её. Мойра тихо вдыхает и смотрит на Ангелу, что с широко распахнутыми глазами сидела на кровати, прижавшись к стене. Жёлтый свет фар проникает сквозь окна, слабо окрашивая русалку и переливаясь у той на хвосту. Она дышит быстро, поверхностно, но не слышно за рычанием двигателя — солкар. Мойра протягивает к ней руку, но резко обрывает своё движение, оборачиваясь и направляя пистолет, когда дверь с напором распахивается внутрь. Она уже готова к отдачи, последующей после выстрела. Но этого не происходит. — Мойра! — вскрикивает Уинстон, скрываясь обратно в дверном проёме. — Опусти это! — О, Боже, — вздыхает Мойра на своём родном языке и падает в близстоящее кресло, подрагивая от покидающего её тело адреналина. — Что это, блять, было, Уинстон? — Извини, знаю, ты не любишь гостей, — тот опять появляется в поле зрения с поднятыми в успокаивающем жесте руками. — Я пришёл только потому, что это срочно. Уинстон закрывает за собой дверь, и Мойра жестом приглашает его сесть, сама поднимаясь на ноги, направляясь на кухню, чтобы поставить на плиту чайник. — Кто-то видел тебя? — Нет, сейчас два ночи. Или было, когда я выехал. Ангела до сих пор не сдвинулась с места, всё ещё прижатая к стене, и Мойра щёлкает языком, бросая на Уинстона однозначный взгляд, прежде чем приблизится к кровати, опускаясь перед ней на колени. — Всё нормально, — мягко успокаивает она, не думая о том, как на них сейчас смотрит Уинстон. — Это мой друг из города, помнишь его? Он тебя не обидит. В отличие от Мойры. Она тянется к Ангеле и берёт ладонь той в свою собственную, потирая большим пальцем холодные костяшки. — Ну же. Я сделаю нам всем чая, хорошо? — Боюсь, у нас нет на это времени, — сдержанно оброняет Уинстон, и, возможно, всё дело в освещении, но Мойра впервые видит его настолько выжатым. Впервые за последний месяц её горло знакомо сужается, и она надеется, что Ангела не чувствует её дрожь. Она знала, в чём дело, ещё как только увидела Уинстона. — Дело в Ане, верно? — Ей хуже, Мойра, — его плечи опадают, и он, сдвигая очки, закрывает ладонью глаза, вероятно, чтобы сдержать слёзы; голос звучит приглушённо и разбито. — Думаю, время пришло. Её время. Мойра встаёт с колен и помогает Ангеле пересесть в инвалидное кресло, после чего натягивает на себя пальто, застёгивая все пуговицы, надевает перчатки и вешает на шею защитные очки. — Если бы ты правда так думал, ты бы не пришёл сюда, Уинстон. Это звучит холодно, чёрство и сухо. Как и она сама. Так, какой она должна быть, невзирая на растущую пустоту внутри. Она живёт с этой пустотой каждый день, приспосабливаясь к тому, чтобы не задевать это больное место. Это утомляет. Она не хотела бы того же для своего единственного друга. — Идём осмотрим её, — она тихо говорит и берёт в свои руки его, большими пальцами проходясь по широкой волосатой тыльной стороне ладоней. — Когда ей стало хуже? — В воскресенье. Я не знал, насколько всё плохо. Фария сказала, что это всего лишь простуда, но затем она впустила меня её осмотреть, и, Мойра, она... — Знаю, — она закрывает глаза, переводя дыхание, и чувствует знакомый зуд в поисках сигареты. — Я знаю. Всегда нужно что-то потерять взамен на то, чтобы что-то приобрести. Баланс вселенной. Просто жизнь. Но можно многое приобрести от крови русалки, даже от малой дозы. — Мы можем успеть добраться в город до рассвета, — Мойра отступает, и на её место выкатывается инвалидная коляска. — Мне надо собраться. Это Ангела, я рассказала ей о тебе. Уинстон пытается улыбнуться, но сейчас это — всего лишь малая часть того тепла, что обычно сочится из его сердца. Мойре от этого становится не менее приятно. Когда она направляется в сторону выхода, чтобы завести мотоцикл, краем глаза замечает, как Ангела протягивает руку к Уинстону и закрывает глаза. Влажная трава хрустит под подошвами, и дыхание паром белеет перед ней. Она стаскивает с мотоцикла навес и несколько раз включает зажигание, прежде чем двигатель наконец начинает рычать, а приборная панель загорается — каждый оранжевый огонёк поочереди. Она на пробу двигает коляску и, убедившись, что та плотно зафиксирована, довольно возвращается внутрь. Там Ангела что-то мягко говорит Уинстону, слишком мягко для того, чтобы Мойра могла расслышать, но этот вид всё равно заставляет что-то внутри неё приятно потеплеть. Она наполняет коляску одеялами, сумкой со своей одеждой, кейсом с лекарствами и тем, в котором пять блестящих шприцов. Из-за плеча Ангелы Уинстон наблюдает за её сборами, но Мойра игнорирует сконфуженное выражение его лица. — Готово, — оповещает Мойра, не пройдя пятнадцати минут, как приехал Уинстон. — Можем отправляться. Ангела, меня не будет всего лишь несколько дней. — Подожди, — та отвлекается от Уинстона и следует на своей коляске за Мойрой, что уже выходит на улицу, — я не еду с вами? — Это небезопасно. Если кто-то увидит тебя, поймёт, что ты, тебя тут же вздёрнут и продадут, растащив по органам. — Ты говорила, что в следующий раз я смогу поехать с тобой, — Ангела звучит разозлённо, но Мойра не может найти в себе силы взглянуть той в лицо и убедиться в этом. — Ты обещала. — Это небезопасно, — повторяет Мойра, тихо шипя сквозь сомкнутые зубы. Уинстон хмурится на неё, пока туже завязывает шарф, стоя у своего крошечного солкара. Очевидно, тот в замешательстве, но Мойра благодарна ему за его молчание, за то, что он не усугубляет ситуацию. «Я думал, ты рассказала ей», она почти может услышать его вопросительный неодобряющий голос. Мойра закрывает глаза и нащупывает сквозь ткань кармана пачку сигарет. — Я знаю, что ты боишься не того, что меня убьют, — продолжает Ангела, скатывая себя с веранды и догоняя Мойру. — Знаю, что ты бы остановила любого, кто бы попытался мне навредить. Ты начала собираться так быстро, когда подумала, что... — Хватит, — Мойра мгновение пялится на свой мотоцикл, затем переводя взгляд на Уинстона. — Езжай. Я встречу тебя у твоего дома. Ну же. Уинстон не колеблется. Он вскальзывает в машину и трогается с места, поднимаясь по холму и выезжая на дорогу. Через мгновение звук мотора уже звучит не громче жужжания насекомого, а сам солкар — оранжевый жук, яркое пятно на тускло-чёрном фоне травы. — Почему ты не берёшь меня с собой? — не отступает Ангела, смотря на женщину снизу вверх. — Ты пытаешься сберечь меня от чего-то? Мойра неверяще смеётся — сухой взрыв из глубины глотки. Она смахивает волосы с лица. — Представь себе, да, пытаюсь, Ангела. — Думаешь, я не знаю, что в твоём кейсе? Думаешь, я не знала, что ты сделала? Я знала ещё до того, как ты рассказала мне. Ангела подкатывает кресло к мотоциклу и тянется рукой в коляску, доставая оттуда кейс, и открывает замок. Мойра позволяет ей. Мойра позволяет ей открыть его и увидеть пять склянок с чёрной густой жидкостью. Что-то в её грудной клетке начинает колоть. — И я знаю, что ты что-то скрываешь от меня. Что ты напугана. Мойра шепчет, не отрывая влажных глаз от шприцов: — Это ты та, кто должен быть напуган. — Если бы тебе нужно было больше крови, ты бы позволила мне умереть. Ещё тогда, когда наткнулась на меня на камнях. Ты бы сделала с моим телом то же, что сделала с остальными. Выкачивала бы из меня это, пока я сплю. — Замолчи! — Мойра судорожно вдыхает, отворачиваясь. — Прекрати, пожалуйста. — Прекрати тогда и ты. Пожалуйста, — просит Ангела, осторожно беря ладонь Мойры в свои. — Твоя боль ранит меня ещё до того, как у меня хотя бы получается приблизиться к тебе. Мойра чувствует, как нежные пальцы трут ей правое запястье, поднимаясь по фиолетовым-красным буграм выше и выше, пока не доходят до сгиба локтя, там, где монстр иссякает, там, где она становится вновь человеком. — Позволь мне исцелить тебя. Позволь поехать с тобой в город и исцелить ту женщину. — Я не могу использовать тебя. И не могу позволить другим, — Мойра судорожно шепчет, и слезы, до этого заставляющие горло сжиматься комом, а глаза печь, узкими дорожками стекают по щекам. — Я не могу быть такой эгоистичной опять, Ангела. — Мерси, — поправляет её русалка, и глаза той — самое красивое, что когда либо видела Мойра. — Меня зовут Мерси. И это я делаю этот выбор.***
Суровый ветер наотмашь хлыщет по щекам, а костяшки, не скрытые перчатками, жжёт. Бёдра глухо тянет, и чем дольше они едут, тем ощутимей напрягается её спина, а кости коченеют. Волосы Мойры влажные от утренней сырости, и, когда она пригибается на поворотах, оставляя после себя клубы пыли и гравия, те холодно липнут у неё на скулах. Но по спине у неё растекается тепло, а талию цепко обхватывают две руки, прижимая женщину ближе. Хвост Мерси свисает в бок, где прячется в коляску рядом со сложенным инвалидным креслом. Её лицо зарывается в место между лопаток женщины, но та не против. Мойра может спиной распознать прижимающийся к ней высокий лоб и тонко выступающий нос русалки. Волосы той спрятаны под шапку-бини, и, когда Мойра натыкается на неё взглядом через небольшое круглое зеркало сбоку, её сердце сбивается с ритма, а вдох получается острее привычного. Та выглядит маленькой, совсем как ребёнок, ничего близко к тому, какой привыкла видеть её Мойра. Она переводит взгляд обратно на дорогу. Двигатель под ними рычит и грохочет, слишком громко, чтобы было возможным разговаривать. Мойра думает, что так только лучше. Горы превращают горизонт из прямой линии в рваную кривую, по которой оранжевое и красное расползается с неспеша наступающим утром. Как только солнце полностью взойдёт, станет только холодней, и с этой мыслью Мойра плотно смыкает губы, выжимая зажигание, с отдачей подпрыгивая на дороге, заставляя мотоцикл ехать быстрее. Она чувствует, как Мерси теснее прижимается к её спине. Именно поэтому так сложно дышать, убеждает она себя, принуждая держать ясным рассудок и не цепляться за назойливую мысль где-то позади. Мерси прислоняется щекой к коже её пальто. Пальцы Мойры нервно передёргивает. Она кусает внутреннюю сторону щеки, пока не почувствует отрезвляющий укол боли. Боже, она точно не в себе. Даже если не хочет себе в этом признаваться. Им осталось ещё недолго до города, и это служит в каком-то роде утешением. С этой мыслью Мойра спускается по склону горы и ускоряется через лес. До города не больше полутора часа. Мойра справлялась весь путь до этого, и, более того, Мойра справлялась все последние два месяца без того, чтобы сделать что-то глупое. Но разве не было глупым вообще позволить всему этому начаться? Где-то между корящей себя Мойрой и тихими быстрыми вздохами Ангелы они пресекают веху, позволяющую женщине замедлиться, заезжая за ограду зарослей ежевики. Мерси расцепляет руки, неуклюже, так, будто забыла, что они — два отдельных существа. Взамен она обхватывает саму себя, пока Мойра слезает с мотоцикла и на одеревеневших ногах огибает его, подходя к коляске. — Я смогу удерживать равновесие до города, — произносит она хрипящим голосом, и это первое, что она сказала с тех пор, как они покинули дом. — Давай помогу тебе забраться сюда. Мерси беззвучно кивает и соскальзывает с заднего сидения в коляску, где они обе пытаются уместить хвост той, накрывая его в итоге одеялами. Мойра пальцем прослеживает шрам, выцветший сейчас в бледно-розовую широкую полосу под животом, и их взгляды кратко встречаются. Не проронив ни слова, Мерси прячет кейс со шприцами под одеялами и натягивает бини на лоб, убирая выбившиеся во время поездки светлые пряди. Сумку с одеждой она укладывает себе на колени, не выпуская ту из рук, и Мойра глупо задумывается, успокаивает ли её это, как пустышка успокаивает ребёнка. — Сначала мы заедем к Уинстону. Он свяжется с Фарией, чтобы сверить дальнейшие действия. Мерси кивает и отворачивается к дороге с лицом, полным решимости. Но что-то в ней всё равно скользит грустью. От этого вида внутри груди Мойры что-то некомфортно натягивается, и ей хочется протянуть ладони к щекам Мерси, хочется заставить ту улыбнуться. Вместо этого она трёт свою переносицу. Не время думать об этом. Твёрдым движением она вновь заводит мотор. По мере того, как они продвигаются вперёд, грязь, гравий и песок под колёсами сменяются на булыжник, а тот — на кирпич. Она едет тихо, внимательно высматривая людей, решивших выйти в такую рань, но никто не попадается им на пути. Проезжая вниз по улочкам, Мойра подвозит их к дому Уинстона— свет не горит, но её это не смущает. Она оставляет Мерси сидеть в коляске мотоцикла, и сама стучит в окно, стоя спиной к двери. Надевает очки, ожидая. Первое, что делает Уинстон, это вздыхает, после чего слабо растягивает губы в благодарной улыбке. Вместе они аккуратно переносят Мерси на инвалидное кресло, и Мойра отклоняет его назад, завозя на маленькую ступеньку, прежде чем ввезти его в дом по длинному коридору. В очаге с треском пляшет огонь, облизывая подброшенные деревяшки, освещая гостиную оранжевым и заставляя все находящиеся вокруг фотографии поблёскивать. Заставляет чёрные волосы Фарии переливаться шёлком и слегка слепит той глаза, когда женщина встаёт с дивана и оборачивается им навстречу. Её глаза цепляются за Мерси, сужаясь. Её голени натыкаются на кофейный столик, когда та инстинктивно отступает назад. — Мойра, — каким-то образом у неё получается сказать её имя одновременно с неприязнью и облегчением. — Что... кто это? — Мне стоило тебя предупредить, — начинает Уинстон, поднимая успокаивающе руку и огибая диван, приближаясь к Фарии, — но я не знал, что она тоже будет. Это подруга Мойры. Думаю, она здесь, чтобы помочь. Фария не кажется убеждённой, и её острый недоверчивый взгляд мечется между Мойрой и Мерси. — Мойра опять взялась за своё? Потому что если её раскроют, и её имя как-то свяжут с этим магазином, клянусь, я не собираюсь жертвовать... — Всё будет в порядке, — выплёвывает Мойра на выдохе, достаточно громко для того, чтобы женщина её услышала. Она могла справиться с пренебрежительными прищурами и комментариями, но Мерси определённо того не заслуживала. Мойра стягивает покрывало со спинки и накрывает им хвост русалки. Когда Мойра наклоняется над ней, они инстинктивно встречаются взглядом, и женщина позволяет своим пальцам задержаться дольше положенного. — Мы приехали сюда, чтобы помочь твоей матери, — ровно говорит она, распрямляясь, но не отступая, заслоняя собой сидящую позади неё Мерси. — Мы не для того в такую рань ехали столько часов, чтобы выслушивать от тебя подробный перечень всех моих ошибок. Уинстон неодобрительно смотрит на неё в ответ, но Фария не продолжает спорить, так что Мойра принимает свою маленькую победу, скребя короткими ногтями по собственному бедру. Фария чешет бровь, вздыхая. — Я могу хотя бы спросить, что ты собираешься делать с русалкой? Мерси издаёт тихий звук, так, будто собирается прочистить горло, прежде чем что-то сказать, но Мойра отрицательно машет головой до того, как та успевает что-либо произнести. — Это рассказать я тебе не смогу, и тебе придётся это принять. — И позволить тебе делать с моей матерью что бы там тебе не вздумалось? Губы Мойры искривляются. — Ты, кажется, забываешь, что я, в первую очередь, врач. Я не могу рассказать тебе, что собирается сделать Ангела. Её народ и так уже довольно пострадал от рук человека, не находишь? Из Фарии вырывается неверящий колкий смех: — Ты ещё и дала этому кличку? — Пожалуйста! — Уинстон прикрикивает, хватаясь за виски, толкает на лоб очки и трёт переносицу. — Можете вы обе прекратить? Пожалуйста? Твоя мать при смерти, Фария, и так получилось, что Мойра единственная, кто готов попытаться помочь. И я доверяю ей. И, значит, доверяю Ангеле тоже. Достаточно пререканий. За всё время Мойра слышала, как Уинстон кричит, в общей сложности два раза. Оба раза произошли в одну и ту же ночь, но от этого это не становится менее резким и неожиданным. Она чувствует себя ребёнком, но негодование быстро растворяется, когда она оборачивается и смотрит на Мерси сверху вниз. Шея той отклонена назад, нижняя губа зажата меж острых зубов, а светлые глаза широко распахнуты в удивлении. Мойра чешет нос, прежде чем схватиться за ручки кресла, разворачивая Мерси. — Идём? Или ещё подождём, пока больше горожан проснётся, чтобы поглазеть? — спрашивает она в коридоре, взглядом указывая на входную дверь. — Мы с Фарией поедем первыми, — быстро отвечает Уинстон прежде, чем может начаться очередной спор, и Мойра откатывает кресло Мерси, позволяя ему пройти. — Встретимся, где обычно. Скажем, через полчаса? Уинстон расправляет ворот своего пальто и ухватывается за ручку двери, открывая ту внутрь и исчезая в холодном рассвете снаружи. Туман медленно сползает с гор на лес и, затем, в город, даря сонному солнцу серый оттенок. Когда Фария проходит мимо них, она не оглядывается, но Мерси всё так же тянется вперёд и сжимает чужую ладонь в своих. Фария не оглядывается и после этого. Вместо этого она на мгновение застывает, слегка наклоняя голову вперёд, позволяя волосам скрыть её лицо. Она позволяет своей руке безвольно упасть, когда Мерси отпускает ту. Фария незамедлительно выходит вслед за Уинстоном, и дверь закрывается с тихим щелчком. — Пошли, — хрипит Мойра, когда они стоят в тишине уже слишком долго, — я приготовлю что-то поесть, и мы поедем. Мерси, погружённая до этого в свои мысли, неожиданно спрашивает: — Хочешь поговорить? — О чём? Мерси скребёт по обивке коляски. — Ты злишься на меня? — Конечно нет, — сразу же отвечает Мойра, не колеблясь. — Даже из-за того, что я не рассказала тебе правду? Её почерневшая часть, занимающая левую сторону сердца и рубцовую ткань правой руки, сдерживает смех. «Конечно она не раскрыла своё настоящее имя. Конечно она не рассказала тебе о своих настоящих способностях.» «Ты бы использовала её.» Но что-то мягкое в глазах и в лёгких говорит ей, что дело не в этом. — Никто не должен заставлять тебя чувствовать себя так, будто ты не можешь иметь свои собственные секреты. У тебя есть право на что-то личное. — Но я не хочу, чтобы ты думала, что это из-за того, что я тебе не доверяю. Сейчас она так отличалась от той русалки, что два месяца назад была привязана к кухонному стулу, рычащая, скалящаяся и извивающаяся под тугими ремнями. Это существо — плачущее на полу, слабое, разбитое и одинокое. Уголки рта Мойры слабо ползут вверх, и она садится на пятки рядом с Мерси. Тянется к бини и высвобождает из-под шапки светлые густые волосы, рассыпающиеся путаными блестящими волнами. Одинокие намагниченные волоски ореолом окружают лицо русалки, щекоча, и Мойра нежно их смахивает, убирая той за уши, заострённые небольшими плавничками. — Люди злые, я уже говорила тебе это. Мерси тянется к ней в ответ. Кожа Мойры начинает пощипывать. — И я узнала, что есть исключения.***
Туман в такое время не являлся чем-то необычным, и, если не считать старые кованые фонари, тёпло-жёлтым освещающие им дорогу, город ещё спал. Инвалидное кресло слабо поскрипывает, не громче их дыхания, задерживающегося перед лицом маленьким кристаллизированным облачком. Воздух груб и колюч, но в лёгких Мойры горячо, и пока она толкает кресло Мерси вверх по тротуару, сворачивая на главную улицу, она не чувствует беспокойство, тягучим маслом расползающееся по глотке. Не чувствует распространяющийся под кожей нервный зуд. Она чувствует себя онемевшей. В хорошем смысле этого слова. «Умиротворённость», шепчет ей тихий голос, нежный и улыбающийся. Чем глубже они заходят, тем больше окон начинает тускло гореть изнутри, а восходящие из дымоходов серые волны растворяют туман. Девочка на велосипеде юрко огибает их, разбрасывая по крыльцам связанные стопки газет. Двери пекарни закрыты, отказываясь впускать влажный холод, но знак повёрнут стороной «Открыто!», и Мойра оглядывается вниз, когда чувствует, как Мерси откидывается в кресле. Она глубоко дышит с закрытыми глазами, улыбаясь навстречу холодному солнцу. Пальцы Мойры сильнее цепляются за ручки кресла. Всё, что ей хочется сейчас, это наклониться вперёд и перебросить светлые волосы Мерси той через плечо, задерживаясь пальцами на шее, там, где жаберные щели плотно сомкнуты. Мойре кажется, она никогда ничего так сильно не хотела. Нет ничего, в чём бы она нуждалась больше. В лёгких горячо. Пустота внутри кажется менее ощутимой, чуть более терпимой. Мойра поднимает обратно взгляд и говорит себе, что некуда спешить. Больше некуда. И вскоре птицы начинают свои звонкие переклички, сонные мужчины вываливаются из распахнутых дверей и плетутся, спотыкаясь, на пристань, а женщины поправляют свои шляпки, шарфы и юбки по дороге на главную улицу, где вскоре разложится шумный оживлённый рынок. И вскоре они пересекают главную площадь, проходя мимо голубой звезды, и Мойра закрывает глаза, обещая себе, что покажет позже это место Мерси. Что у них будет время на это, и на многое другое. На очень, очень многое. Мерси складывает руки поверх покрывала, скрывающего её хвост, подоткнутого по углам и на подставке для ног. Закрученные кончики волос касаются внутренней стороны её запястьев, таких бледных, что кажутся прозрачными. Мойра поворачивает кресло вниз по узкой улочке, галька и щебень подпрыгивают из-под колёс. В конце Мойра замирает и с застывшей у красной двери рукой смотрит вниз на Мерси. — Давай, — шепчет она, и, возможно, всё это всего лишь в голове Мойры, потому что голос Мерси тихий, мягко шуршащий, будто далеко беспокойный океан. И дробь костяшек Мойры звучит, как пулемётная очередь. Как и всегда. Но когда дверь отпирается, Фария смотрит не как всегда. Кожа вокруг глаз красна, а белок напоминает скорее мутно-розовый. Одежда беспорядочно висит. Она помогает Мойре поднять кресло на переднюю ступеньку и через порог, после чего Мойра снимает покрывало и оставляет его в прихожей. Не считая шёпота и всхлипов из передней части магазина, они — единственные источники звука. — Не беспокойся, — бормочет Фария, — они не зайдут сюда, я попросила их. — Твоя семья? Фария кивает. В этот раз, когда её ладони касаются пальцы Мерси, она не сопротивляется. Мойра надеется, что Фария может почувствовать хотя бы малую долю того покоя, которым её саму наполняла Мерси. Но это не значило, что зубы той не сжимаются беззвучно, пока она наблюдает за ними, отводя наконец взгляд, когда, как ей кажется, этот миг затягивается. Забавно, что два месяца компании с кем-то могут сделать с человеком. Мойра прочищает горло. — Думаю, нам надо поторопиться. — Конечно, — отвечает Фария, не отводя от хвоста Мерси широко распахнутых глаз. Её шрам почти полностью выцвел. Она помнит, как на его месте была рассечённая плоть. Слишком глубоко для того, чтобы оправиться самой. Она знала, каково это. — Поможешь мне поднять её? Общими усилиями они перекладывают Мерси в руки Мойры, и она крепко прижимает ту к себе, поднимаясь по спиралям лестницы. Аптечка и кейс со шприцами оставлены в доме Уинстона. Мерси обхватывает шею той, тесно прислоняясь грудью к груди женщины, и её дыхание мягким теплом расползается по челюсти Мойры. Это, должно быть, первый раз, когда они находятся так близко. Даже ближе, чем когда Мойра в первый день перетаскивала её с каменного пляжа. Тогда голова Мерси безвольно свисала, покачиваясь. Сейчас та прислонялась лицом к шее женщины, и хвостом обвивала той бедро. Когда они заходят на ровную площадку, Фария ступает вперёд и открывает перед ними центральную дверь, замок которой уже отпёрт. Внутри находится Уинстон. Он сидит на краю кровати с лицом, спрятанным в ладони, другая — гладит тонкие пальцы Аны. Когда Фария прочищает горло, тот вздрагивает и сопит, натягивая очки, до этого сдвинутые на кучерявую макушку. Улыбка изгибает его губы, когда он взглядом останавливается на Мерси. И Мойре, крепко держащей ту. — Прежде чем начать, — Мойра опускает Мерси на круглый коврик рядом с кроватью, и русалка с интересом принимается осматривать каждую незначительную деталь окружения, шёлковые драпировки, цветы и безделушки на полках, — я должна попросить кое о чём. Фария кивает. Мойра надеется, что заслуженной благосклонности хватит. — Мы должны быть одни. Она может слышать возражения Фарии ещё до того, как та успевает открыть рот, но Уинстон делает шаг вперёд, кивая: — Вам не нужно ничего объяснять. Если вы можете вылечить её, и уединение — единственное, что требуется, то это невероятно малая плата за жизнь. Фария всё ещё выглядит так, будто готова начать сыпать колкостями, но затем она переводит болезненный взгляд на мать и устало кивает, позволяя Уинстону вывести себя из комнаты. Прежде чем закрыть дверь, он смотрит Мойре в глаза, и за его собственными — что-то тяжёлое, полное чего-то, что, Мойре кажется, она должна понять. Хвост Мерси шуршит по полу, щёлкая плавниками. Это отвлекает, и вскоре Уинстон сдаётся, тихо прикрывая дверь. — Если ты сделаешь это, они поймут, что это была ты. Что у тебя есть что-то. Они знают, что я ничего не взяла с собой, — несмотря на натянутость в голосе Мойры, Мерси улыбается и, всё так же шурша хвостом, пододвигается к Ане, аккуратно откидывает одеяло и убирает с груди заплетённую косу седых волос. — Я доверяю Уинстону. Доверяю Фарие из принципа. Но я не доверяю их эгоистичности и человеческой сущности. — Думаю, ты уже преподнесла людям урок, Мойра, — нежно отвечает Мерси. — Думаю, когда Цитадель рухнула, а Габриэль превратился во что-то совершенно иное, люди научились смиренности. Узнали, как сильно может обжечь собственное высокомерие и гордыня. По крайней мере, ты узнала. Мерси прерывается, чтобы расстегнуть пуговицы на груди Аны. — И ты защитишь меня. Не позволишь кому-либо мне навредить. Так же, как я не позволю тебе навредить самой себе. И Мойра смотрит. Солнце слабо освещает комнату сквозь фиолетовый и красный шёлк, и веточки лаванды на полке над потухшим камином бросаются ей в глаза. Мойра смотрит, как Мерси аккуратно кладёт ладони на пергаментно-истончившуюся кожу с иссякающим пульсом под ней. Мойра смотрит, как Мерси улыбается. Та оглядывается на женщину в последний раз, прежде чем закрыть глаза и вздохнуть. С улыбкой, не покидающей её губы.***
Она помнит небольшой приятный магазин, заткнутый где-то в углу улицы, тесно наполненной такими же лавками. Небольшой, с тяжёлыми дверьми, славными деревянными полами и лакрицей, которая почти не уступала той, что продавалась в её родном городе. Она проходит мимо портных, проходит лавку сапожника, и, выругавшись, получает в ответ заливистый смех Мерси. — Спроси кого-нибудь, — предлагает та и, покачивая своим высокий хвостом, отклоняется назад, чтобы посмотреть вверх на Мойру, — так будет быстрее. Мойра бормочет себе под нос на своём родном языке, щёлкает языком, пугая местных детей, пока поверх очков рассматривает витрины магазинов. Несмотря на колючий зимний воздух, заставляющий кончики её ушей порозоветь, солнце греет ей в спину и заднюю часть шеи, просачивается сквозь ворот пальто и перчатки. Оно переливается на волосах Мерси, и та выглядит, как вылетевшая из костра искра, когда устало трясёт головой и решительно произносит: — Я сама кого-то спрошу. — О, нет необходимости, — с новым приливом энтузиазма Мойра направляется к маленькому магазинчику с большими окнами, который был зажат между скромным книжным и оживленным бистро; Мойра оценивающе смотрит на ширину дверного проёма и заглядывает внутрь, уныло кривя рот, когда отмечает отсутствие свободного места. — Что ж. Разочаровал. — Я могу подождать снаружи. — Да, боюсь, придётся так. Колокольчик над дверью оповещает о её прибытии, но Мойра не уверена, что тот слышен поверх густого смеха, болтовни и лениво крутящегося проигрывателя в углу. Изнутри магазин пестрит красным, розовым и белым, как какой-нибудь детский сон и самый ужасный кошмар Мойры. Всё было не так, как она помнила, когда Уинстон провёл ей небольшую экскурсию по городу, и её настрой значительно падает. Но, когда она оглядывается на ждущую снаружи Мерси, её решительность всё та же. Она дала обещание. Школа, должно быть, сегодня не работает, потому что магазин до отказа наполнен детьми. Их кулаки набиты шоколадными батончиками, а кошельки с мелочью звенят о прилавок, рассыпая ту по полу. Мойра чувствует себя великаном, и даже полки едва достают ей до груди. Когда она бросает взгляд на кассу, за ней сидит молодая женщина, которая в стоячем положении, должно быть, была примерно в два раза ниже Мойры, и она понимает, отчего всё так низко расположено. По другую сторону от прилавка со стороны посетителей стоит другая женщина, подаваясь вперёд, опираясь локтями на столешницу и, очевидно, флиртуя. Та время от времени отклоняется в сторону, чтобы позволить розовощёким любителям сладкого оплатить горсти вредного для зубов. Мойра фыркает. В детстве она никогда не любила конфеты. Сахар в крови вызывал только лишь головную боль, а шоколад был слишком редок в ее родном городе. Но сейчас Мойра берет с полки маленькую коробку конфет, которые глухо гремят в ее руке, и клубнику в глазури цвета губ Мерси. Мойра сглатывает. Пальцами подцепляет перевязанный бечёвкой свёрток лакрицы и крадется к прилавку, тёмной тучей контрастируя с окружающей обстановкой. Сидящая за прилавком женщина широко распахивает глаза, и слова той застревают в горле. Это привлекает внимание другой женщины, её янтарные глаза сужаются, а мускулистые руки скрещиваются на груди. На бицепсе расположена странно знакомая татуировка. Прежде, чем те успевают что-либо сказать, Мойра звонко выкладывает четвертаки на столешницу. — Прошло напряжённо, — говорит она впоследствии Мерси, спотыкаясь и тряся головой. — Всё совсем изменилось с тех пор, как я была здесь в последний раз. Мерси указывает на латунную настенную табличку с надписью «Под новым руководством», и потом на название: — «Кролик и Кот». Не совсем понимаю, как это связано. — Просто надеемся, что хотя бы то, что они продают, хуже не стало, — ворчит Мойра, роняя коричневый бумажный пакет на покрывающее хвост Мерси одеяло. Обед уже закончился, но было еще не достаточно поздно для того, чтобы солнце начало садиться. Мойра продвигает их по оживленным улицам мимо пристаней, где мужчины кричат, и океан рычит им в ответ, и вскоре они оказываются на открытой площади. Недалеко находится магазин Фарии, и сквозь стекло витрины Мойра видит, как та улыбается, обслуживает покупателя и заворачивает ему шелковое полотно. Дыра в её груди сейчас походит больше на шрам, тонкий и выцветший. — Здесь, — она проводит их через площадь к ратуше, подкатывая кресло Мерси к одной из голубых лавочек с восточной стороны от звезды. Мойра садится, вытягивая вперёд ноги, и носки её ботинок совпадают с выкрашенными на камне треугольниками, — здесь, наверно, моё самое любимое во всём мире место. — Даже не твой родной город? Мойра закрывает глаза и вздыхает. В её мыслях реки, вздутые горы и крохотные поселения, мало чем отличающиеся от этого. В детстве ей нравилось исследовать лес, и до того, как она выросла, она ни разу не видела море. — За исключением его. — Можешь показать мне его когда-нибудь? Мойра смеётся. — Да, когда ты покажешь мне свои бухты, пещеры и коралловые рифы, — она протягивает руку к упаковочному пакету на коленях Мерси и, доставая из него лакрицу, предлагает той одну длинную чёрную полоску. — Пока у нас есть это. И этого достаточно. Без замедления Мерси запихивает в рот полностью весь кусок, и Мойра почти вздрагивает, когда та удовлетворительно стонет, начав жевать. Она недоверчиво наблюдает, как та глотает и сама тянется к свёртку. — Я думала, тебе не понравится, — бормочет Мойра скорее сама себе. — Тебе многое ещё предстоит обо мне узнать, — серьёзно говорит ей Мерси, ловко выхватывая у той из рук лакрицу, возвращая к себе в кресло. В своём взъерошенном кашемировом свитере и красном шарфе та выглядит, как напыжившийся голубь. Мойра откланяется к краю скамьи, так, чтобы быть максимально близко к креслу Мерси. Прошло шесть дней с того дня, как они выехали до восхода солнца. Шесть дней поездок по городу и пригородной части, ночей, проведённых не дома, и тепла от очага в доме Уинстона. Ещё шесть дней жизни Аны Амари. Ана пока не встаёт с постели, но уже находится в сознании и может поддерживать разговор. Не то чтобы Мойра была удивлена, но что-то внутри всё же трепетало от этого осознания. Она не могла отделаться от ощущения, будто Мерси воскресила призрака. Фария даже обняла её, а ворот пальто и сгиб шеи Мойры были мокрыми от слёз той. Она ничего не спрашивала и не просила объяснений. Смотря на город с его не останавливающимися ни на минуту жителями, Мойра думает, что Фарие и не нужны были ответы. Мерси тихо вздыхает, глубже утопая в кресле. — Мне нравится этот город, — задумчиво произносит она. — Почему бы нам не жить тут? Люди не смотрят слишком долго. Хорошая еда. Ну, или хорошая по человеческим меркам. — Ты когда-нибудь думала, что скажешь это? — Никогда, — честно признаётся Мерси. — Не думала, что окажусь здесь вообще. — Но тут неплохо, да? — Более чем. Голос Мерси нежен, и шершавый пакет хрустит под её пальцами. Мойра понимающе мычит. — Если у меня оставалось время, я приходила сюда после того, как навещала Ану. Или других пациентов. Мне казалось, что тут моё место, если в этом есть какой-то смысл. Чувствовала, будто могу придти сюда и просто сидеть, и никто не будет ничего спрашивать. Никто не будет презрительно смотреть и шептать в спину оскорбления. Будто могу просто сидеть, смотря на эту звезду. Она прерывается, протягивая руку за своим собственным кусочком лакрицы. — Никогда не думала, что разделю это место с кем-то. Она благодарна за то, что решила проверить сети в то серое туманное утро. За то, что успела. Но, возможно, это была судьба, и рано или поздно вода бы всё равно заставила её раскаяться. Дала бы ей шанс на искупление. Рано или поздно, была ли бы Мерси первой или последней русалкой, всё бы вышло так. Их пальцы тесно сплетаются между подлокотником кресла и краем скамьи. И Мерси смотрит на неё, улыбаясь. Затем на проходящих мимо людей, незнающих, не обращающих на них двоих никакого внимания. И всё так, как обеим им бы того хотелось.