amicus meus

Каждый день как пытка, проходит незаметно, но с такой уже привычной тяжестью внутри. Жизнь становится прогулкой от балды по лезвию ножа, расправив руки в стороны, будто крылья, думает, что этот маневр поможет удержаться на плаву и не упасть. Вселенные сменяются мутью, перед глазами все плывет, как будто он уже тонет в бездонном черном океане; иронично, ведь он не умеет плавать и никогда не собирался учиться. Жизнь научила не повторять прошлых ошибок, однако от одной она его все-таки не оградила. Небо рухнуло, когда появились первые звезды. Солнце само себя сожгло, хотелось тепла, но перегорело и вмиг отпустило. Космос уже не наделен своими украшениями, нет никакого сомнения, что и он провинился в чем-то, раз потерял все и навсегда. Осталась тьма и безграничная п|у|с|т|о|т|а; в сердце тоже ничего не осталось. Хочется. Хочется большего: спокойствия, умиротворения, чертовой о|б|ы|д|е|н|н|о|с|т|и, от которой каждый хочет сбежать, потому что все надоело. И ему надоело. На секунду надоело смотреть на тикающие, противно круглые часы, которые смеются над его слабостью, нежеланием ждать. Ждать? ч|е|г|о ждать? сколько можно ждать?! «секунду, минуту, день, неделю, год и вечность…» Около свисающей с грязно-зеленого дивана руки валяются выпитые днями ранее пару банок энергетика «Cocaine». В комнате пахнет смертью — кислота и горькость от протухших продуктов, от гниющего изнутри человека, что на софе лежит и прожигает мусор на полу безжизненным взглядом. Трясет одну устоявшую банку и подносит ко рту после того, как слышит всплески оставшейся жидкости внутри; замирает, смотря в отражение заляпанного следами от рук зеркала на склонившего вбок голову парня; он смотрит в ответ — бессмысленно, изучающе. как будто с|к|у|ч|а|л. — Дождался и не помер, какая радость, — без толики присуще с такой речью эмоциям произносит человек в джинсовке и темно-синем капюшоне. «Опять одевает большие и длинные вещи, чтобы скрыть свежие порезы с запекшейся кровью, которую стирать не хочется, и свою неуверенность в выборе» — думает Хосок и правильно делает — на шее новые засосы, значит на руках будут новые раны. — А ты до сих пор не разобрался с пиздецом в жизни, какая досада, — отвечает с такой же интонацией и хмыкает, ставит банку к ножке мебели и поднимается неустойчиво на ноги, цепляясь трясущимися пальцами за подлокотник; сил совершенно нет, поэтому его поддерживают за локоть, хотя не хочется чувствовать к себе касания — злоба лениво распространяется по телу. — Может, и разобрался. Опять принимаешь? — Тэхен поворачивает чужое лицо за подбородок к себе и заглядывает в глаза, оставаясь при этом все таким же невозмутимым, что очень веселит другого. — Расширены, — толкает друга обратно на диван, еле дотронувшись, и, доставая из портфеля, которому уже более трех лет — об этом говорят значки, прошлая студенченская любовь Кима, — кидает плитки молочного шоколада и таблетки на столешницу. Комната приобретает совершенно другие краски, нет, это жизнь перестает быть серой; воздух не душит, злость сменяется грустью, обратный процесс. «Завтра будет хуже, » — и даже не дергает губами при мысли, что завтра вообще может не настать, небо-то уже обрушилось на землю, терять-то больше нечего. Неправда затмевает разум так же, как дофамин с серотонином дурманили голову и мысли, будто у него все получится, он сможет обрести каждодневное счастье в простом и найдет дорогу, с которой резко свернул когда-то лет семь назад. По наклонной жизнь пошла стремительно, без возможности вернуть все обратно, у него и сил нет, чтобы постараться что-либо изменить. Тэхен находится рядом с ним уже больше часа, а значит что-то уже само поменялось без чоновского содействия. — У нас опять было…. — произносит внезапно друг, оставляя пакет с мусором в проеме на выходе в коридор. — Акт слияния? — с издевкой хрипит Хосок и наблюдает за тем, как ему достают огромную кружку — его когда-то любимую, с их совместной фотографией, где одному пятнадцать, а другому семнадцать уже исполнилось — и наливают холодной воды. Движения его плавны и легки, как будто не у него под толстовкой скрыты бордовые рисунки. — Ага, типа того, пей, — Тэхен знает, что Хосок не сможет держать кружку, поэтому аккуратно подносит ее ко рту и медленно поит друга, держа ладонь под подбородком, чтобы не пролилось мимо. — Это был последний раз, я сказал, что уезжаю по работе. — И ты реально уехал в другую страну, потому что решил наконец-то начать новую жизнь? Когда-то они смеялись вместе, когда солнце выходило из-за горизонта и освещало их счастливые лица своими теплыми лучами. Тогда было и правда тепло, особенно рядом друг с другом; касаясь плечами, те сидели на траве в лесу и обсуждали строение вселенной, и что будет, если рядом с нашей планетой появится черная дыра или вторая луна. Иногда Тэхен представлял, как он бы фотографировал это и придумывал истории про жизнь вне нашего мира, подолгу смотрел на небо и улыбался, а Хосок кивал и клал голову тому на плечо, «я бы тебя не переставал любить» говорил и содрогался от мысли, что когда-нибудь их жизнь может измениться, и слова потеряют свою ценность. — Если на небе появится вторая луна, то что изменится? — спрашивает Хосок и сжимает челюсть, пытаясь усмирить внезапный вброс нюхнуть, хотя Тэхен уже давно все выкинул в мусорный бак на углу дома. Он смотрит на лежащего на животе рядом с ним друга, который начинает черкать черной ручкой в блокноте Землю и огромную сферу за ней, походящую на черную бездну; рассматривает неизменившиеся черты лица, острую линию подбородка и тонкие губы, закусанные изнутри, а еще родинку на носу, в которую в школьное время он любил тыкать карандашом и говорить, что его так солнце по-особенному поцеловало при рождении, небесной магией наделило. — Человечество исчезнет, — незамедлительно отвечает тот и кидает краткий взгляд; прежняя теплота чувствуется в темно-карих, давно он их не видел — только сейчас осознает всю их силу. — А если нет? Тэхен вздыхает и откладывает блокнот в сторону, подпирает голову ладонью и улыбается, отвечая Чону тем же взглядом, каким тот на него смотрит — со скрытой радостью, со спокойствием, с желанием ж|и|т|ь. «Наконец-то я вижу тебя так близко.» — Я не перестану приходить к тебе, когда ты будешь нуждаться во мне, Хосок-а. Это аксиома. — Теория, не требующая доказательства, — соглашается и тянется рукой к чужому лицу, тыкает указательным в нос и удивляется, как ребенок, элементарному. — Такой же живой, как и всегда, несмотря на противные отметины на шее и изувеченные конечности. Ты не изменим. — А у тебя четвертые сутки без дозы и я удивляюсь, как ты до сих пор держался, — он приближается на пару сантиметров, продолжая глядеть с прищуром в глаза, думая, что там, в бесконечных разноцветных вселенных, сможет найти ответы на все вопросы, которыми он когда-либо задавался. Но видит лишь подрагивание ресниц и по оборванному вздоху понимает, что другу больно и очень т|я|ж|е|л|о. — Хей, Хосок, — он берет его за руку и сжимает в своих, поддерживающе улыбается уголками губ. — Ты справишься. Я буду с тобой, хорошо? В тот раз меня не было рядом, но сейчас я тут, поэтому ты сможешь. М|ы сможем. Когда Чон кивает, Ким улыбается ярче, и от этого звезды взрываются в хосоковых глазах, потому что не выдерживают этой картины, превосходящей по разнообразию красок все вместе взятые работы Виллема Хайенраетса. Только сейчас в полной мере до него доходит, как ему хочется все изменить, и пусть депрессия и апатия давно сидят у него внутри, сильно держатся за аорту, медленно преграждая путь к нормальной жизни, ему так сильно хочется, что держатся нет сил. Тэхен укладывает Хосока себе на грудь, обнимает содрогающееся тело и гладит по спине, шепчет глупую бессмыслицу, что-то про перистые облака, розово-голубой цвет и прогулки, обещает достать где-нибудь счастье и подарить его, приподнести на своих руках, аккуратно вложить в душу и поддерживать в норме, как путешественники, ночуя в лесу, поддерживают горение костра. Слёз, казалось Хосоку ранее, у него не осталось — он не плакал больше года, склоняя все к тому, что просто перестал уметь чувствовать. Ошибался, врал, убегал от правды, бежал от себя… Он устал, но не так, как устают от повседневной работы или каждодневного похода в школу, где тебе никто не рад, или потери времени на скучных лекциях в университете, где тебя быть не должно; устал, как однажды всем сердцем любивший день человек начнет пропускать это время и просыпаться лишь по ночам, потому что больше уже не может; устал, как устают всегда счастливые люди, которые впоследствии совершают самоубийства, оказываясь совсем несчастными. К слову, он бы тоже убил себя, если бы Тэхена рядом не было, потому что вместе с ним можно перетерпеть, рядом с ним можно мечтать и не бояться, что это пустой жизненный блеф, которым дуришь голову. Он жмется сильнее к чужому теплу, к размеренно вздымающейся груди, к усиленному сердцебиению и с опухшими глазами, улыбкой на лице опять начинает шептать слова о любви, потому что знает, что каждый из них нуждается в этом. Тэхен не смыкает глаз, пока не убеждается, что Хосок успокаивается и начинает проваливаться в сон; спустя несколько бессонных суток Чон сможет продержать глаза закрытыми больше, чем пару часов, отчего Ким безмерно счастлив, и груз падает с плеч, образовавшийся тогда, когда он впервые за год увидел друга на том самом грязно-зеленом диване, тянувшегося к банке энергетика. Не описать словами, как он рад снова быть с Хосоком, будто возвращается в старые-добрые времена, когда им было по шестнадцать-семнадцать лет, они были чисты и амбициозны, влюблены в жизнь и свои хобби, думая, что все мечты способны сбыться, стоит только сильно захотеть и сделать что-то для этого; он вспоминает, как Хосок, безумно пьяный и влюбленный, ждал его со школы, чтобы пойти вместе домой и рассказать о своих новых достижениях в познании человеческих эмоций — он просто смог разузнать по лицу, что в него влюблена одна девушка, ранее никогда не проявлявшая симпатии, — а потом тот самый пятнадцатилетний Хосок смотрел на спросившего почему ему она не нравится Тэхена так ошеломленно, будто тот проспойлерил дальнейшие развилки сюжета комикса «Маус», который они вместе любили читать, и даже не предупредил об этом. Ким с приятной улыбкой на лице видит те сцены перед глазами, когда после того вопроса Чон выпаливает что-то про опоздание домой, собирается убежать, а его непонимающе останавливают, схватив за запястье, и он не выдерживает — чмокает куда-то в угол губ, явно промахиваясь, тараторит: «кроме тебя никого не хочу, » — и все-таки убегает, воспользовавшись шокированным состоянием друга, а после его не видно целую неделю; избегает, убегает, сбегает — как всегда и делает, что уже вошло в привычку, превратилось в защитный механизм. Тэхен тоже хочет только его, однако никогда напрямик не говорит. Продолжает зачарованно перебирать в памяти флешбеки, на время потерявшиеся в просторах разума, и надеется, что вторая луна все-таки когда-нибудь появится, а их дружба, накрепко связанная сотнями узлами, никогда не перестанет существовать.