amicus meus

Жизнь путает свои начертанные давным-давно пути, когда в ней появляется тот человек, который априори должен все изменить. В этом темном лесу, в лесу грешников и самоубийц, потерялись двое; зашли вместе из-за детского любопытства, потеряли друг друга из-за подросткового глюка в голове, а вроде бы нашли спустя годы, но оба такие избитые, и|з|м|у|ч|е|н|н|ы|е, и сил нет на слова, на то, что было спрятано, когда искренне улыбались. Каждая улыбка — сплошное притворство, вошедшее незаметно и внутривенно, как сейчас чуть ли не входит в хосокову выпирающую синюю вену игла. Тэхен вырывает из чужих рук шприц, откидывает и рывком поднимает за плечи друга, туманным взглядом смотрящего тому в глаза; в этом взгляде нет ничего ясного и правдивого, одни зависимость и ложь. Вокруг все прокурено, людей почти нет — все в соседней комнате, танцуют и выпивают, — а здесь лишь самые отчаянные, самые слабые собрались, чтобы забыться; забыть на мгновение о себе, ничтожестве, что подсело на дурь из-за бессилия перед заданиями, которые назначает жизнь. Тэхен не перестает думать об этом даже тогда, когда буквально вышвыривает Хосока на улицу, темную, освещающуюся одним ярким фонарем на ближайшие сто метров. Асфальт кидается острыми бликами, как блестит из-за луны черная гладь моря, которого в их городе, к сожалению, нет. Сохранять спокойствие себе дороже — зверь никогда не будет сидеть в уголке продолжительное время. Хосок двести раз извиняется, говорит, что безумно пьян и ничего не осознавал, как оказался рядом со знакомым и иглой в его руках; мямлит, что ему было ужасно плохо, тошнило, а депрессия колючей проволокой охватывала его ребра по периметру, врезалась в легкие и душила ледяными узкими пальцами. На него кричат, срывая глотку и еле сдерживая нечеловеческое желание треснуть по лицу, чтобы отметина на века осталась. Он получает в свой адрес трехэтажный мат, оборванные секундными паузами предложения о заботе, страхе и разочаровании, а еще лирику с признаниями и ненавистью в одной строчке. Бездна. Та самая пустота, в которую он бежал, не задумываясь, когда потерял все шансы быть счастливым, выкинул в урну попытки ж|и|т|ь; чувства только оставил, те самые, которые такие искренние и чистые, в душонке хранятся для одного единственного человечка. Потеряет ли он последний смысл жить этой ночью? Он чувствует горькое презрение, как самый горький и противный шоколад, который жуешь, лишь бы проглотить и прополоскать рот; или как скоро Ким сплюнет его, наморщив лоб? Его пальцы, крепко сжимающие запястье, прожигают тонкую кожу Чона насквозь, ломают кости — локтевую и лучевую, они у него хрупкие, он проверял — и не разжимаются. Тэхен оскорблен, возмущен, но больше всего разочарован; когда он это понимает, то останавливается и переводит дыхание, разворачивается к другу и смотрит так устало, как будто жизнь достала и хочется задохнуться городским воздухом, уличным ветром. Моросит дождь, мокнут волосы, одежда, но какая чертова разница, если все рушится, как песочный замок по приходу волны? Правильно, н|и|к|а|к|о|й. Хосок не смотрит. Он не смотрит в ответ, пялит в ноги, на потертые носки когда-то любимых ботинок. Бомбы тикают, одна за другой скоро взорвется в нем, и он сорвется, но только уже не на новую дозу, нет, ему больше не хочется, и тогда, если честно, тоже не хотелось, просто он ничего перед глазами не видел, кроме как всплывшего красивого лица Тэ, когда тот улыбался своей совершенной улыбкой; он видел только его и знать не знал, что опять попадает под прицел того, от чего так долго и отчаянно пытается сбежать уже два года. ошибок он прежних старается не совершать, но все всегда идет по пизде. — Скажи мне почему. — Почему что? Куда еще сильнее ненавидеть себя — Хосоку казалось месяцем ранее, что некуда, — ошибается, очень часто ошибается последние десять лет и опять понимает это слишком поздно, когда вариант все исправить испарился, как сигаретный дым на ветру. Хочется курить, но курит тут только Тэхен, у которого руки, кстати, уже чешутся, чтобы достать из рюкзака зажигалку с пачкой парламента и зажать губами сигарету, да не вовремя все это, ему разобраться со стоящим перед ним горем надо. — Почему ты опять…? Хосок разворачивается, чтобы его лица не было видно, ибо там космос кромсают мыслями, мелко стирают в порох, которым потом можно людям в лицо кидать и говорить, что вот она, блестящая вселенная человека, не смогшего продержаться на ногах. — Я не видел этого. — Да кому ты врешь, Хосок?! Где были твои глаза, когда тот мудак иглу тебе готов был воткнуть в вену?! Что ты видел?! — хочется застрелиться прямо здесь. — Пушистые облака и радугу?! Прекрасную жизнь, в которой нет обмана и жестокости?! Что ты видел перед собой, если не то дерьмо? — Тебя! — голосовые связки рвутся, а в ушах звенит; капли дождя начинают падать интенсивнее. — Твою тинейджерскую улыбку и момент, когда мы сбежали от родителей, чтобы посмотреть на праздничный салют. Ты завел меня под дерево, где никого не было, и обнял за шею, с восхищением наблюдая за фейерверками в моих глазах. На представление ты так и не посмотрел, — силы покидают его моментально, но он продолжает стоять до конца, видя во взгляде тэхеновском резко переменчивые эмоции: от гнева до сожаления, от непонимания до осознания; все становится на свои места или движется в сторону? — У меня случаются резкие флешбеки, заслоняющие картинку реальности, от которых я не могу своевольно увильнуть. Они убивают меня изнутри эффективнее, чем амфетамин, — Хосоку тяжело дышать, от своих слов противно и смешно; смеётся и пятерней заводит волосы назад, осматривается, пытаясь придумать план побега от реальности. «Опять пытается убежать, как последний трус, " — замечает Тэхен и кусает нижнюю губу до крови, чтобы не перебить друга, дать высказать то, что давило на него все это время. — Я чёртов неудачник, — улыбаясь во все тридцать два, восклицает парень и разводит в стороны руки; Ким отрицательно кивает, желая поддержать, но не может. — Нет-нет, это правда. Посмотри на меня, Тэхен! Последний раз я принимал неделю назад, у меня все эти дни ебучая ломка, из-за которой я на стену готов лезть и волком выть, но это ничего, не-е-ет, это ещё херня. Видя ту таящуюся боль в глазах, те еще не сорвавшиеся солёные слезы, Тэхена передергивает. Сердце разрывается, он все прекрасно видит и, если честно, отдал бы все, чтобы н|е видеть этого, чтобы ни|за|что не ч|у|в|с|т|в|о|в|а|т|ь того, что ему приходится. — Самое отстойное — это вся моя жизнь, начиная с подросткового возраста, когда я пошёл по наклонной. Ты все помнишь, и я помню, как ты пытался вразумить меня, как не общался со мной целый год только из-за того, что тебе не нравилась моя компания, — ждёт, но ответа не получает. — А с кем быть ребенку, чьи родители вечно плюют в лицо и говорят, какое он отродье? Где ему ещё искать свое место, как не в обществе такого же сброда? — Меня тебе было мало? — вытирая влагу с лица, чтобы лучше видеть чужие глаза, тихо спрашивает Тэхен. — Ты был для меня всем, и поэтому я чувствовал себя просто н|е|в|ъ|е|б|е|н|н|о плохо, зная то, что тебя не должно тянуть к такому человеку, как я, ведь ты, мой милый… Друг… Ты куда лучше меня. Ты ярче, светлее, прекраснее… — Хосок опускает глаза и дрожит от холода, потому что куртку не надел, когда на улице +5 и ледяной дождь. — Я просто хотел как лучше… Тишина оглушает. — Если ты и сейчас хочешь как лучше, то… Пойдём домой? — он тянет ладонь к нему, умоляет, чуть ли на колени не встаёт. — Пожалуйста, Хосок, возьми меня за руку и просто доверься мне. — Ещё раз? Кончиками пальцев касается тыльной стороны ладони, не верит, что его не отталкивают и не втаптывают в грязь. Это происходит все наяву или его жизнь является обычным видением больного на голову человека, лежащего в коме или отключившегося в обнимку с бутылкой какой-нибудь гадости, которая впоследствии посадит его желудок? — Еще раз, — кивает Тэхен и подбадривающе улыбается уголками губ, однако выходит немного жалко, будто Хосок смертельно болен и его уже ничего не спасет, и остается только делать вид, что все как обычно. — Пошли домой. Тэхен для Хосока как книга с белыми страницами, пустыми и девственными, ему всегда кажется, что прохожие знают о его друге больше, чем он сам. Тепло чужой руки способно прогреть кожу по всему телу и, если честно, для Чона это намного больше, чем просто «дружеское держание руки в знак поддержки». Он готов целовать каждый миллиметр каждого тэхеновского пальца, каждую фалангу, каждый ноготок; ему лишь разрешить, и все тело другого парня будет покрыто нежными поцелуями, отданными с таким трепетом, что захочется больше и нуждаться в этом будешь сильнее, чем когда-либо. Хосок не верит — он будет повторять это до тех пор, пока не поверит в происходящее. Хосок в реальном а|х|у|е, Тэхен тоже — тоже не особо верит, что только что произошло и почему они мокрые до нитки, промерзшие до костей идут, держась за руки, под дождем домой. У обоих челюсти трещат и ноги дрожат, мысли громко шумят в головах, что делать — не знают и найти ответа не могут. Говорят, капли дождя помогают скрыть твои эмоции и чувства, скатывающиеся в виде слез по щекам. Ведь правильно говорят, да? Они бы не хотели показывать своих скелетов в шкафу, думают, что они нелепы и слишком абсурдны. Прячут себя за ночным дождем, идут по мокрой темноте, как по мрачным облакам, что вверху закрыли собой прекрасную бездну, в которую не страшно провалиться мыслями — ведь физически достать до неба пальцами не сможешь. В омуте разговоров с самим собой, у Тэхена рождается вопрос специально для того, чтобы этой ночью осмыслить его вместе с Хосоком, и он искреннее надеется, что у них получится провести как можно больше времени после ссоры вместе, рука об руку, так, как сейчас; скрещенные пальцы, осознание и скрытые улыбки. Когда они заходят в подъезд, Ким не выдерживает и мягко целует пьяного друга, зная, что утром тот и не вспомнит — утром у него голова будет раскалываться. Прижимается мокрым телом к еще более мокрому, обхватывает лицо ладонями, а губами касается отчаянно, рвано, нетерпеливо. Целует|целует|целует, хватая возможность за хвост. Но Тэхен не узнает о том, что наутро Хосок все прекрасно будет помнить, потому что не настолько он пьян, чтобы забыть т|а|к|о|й момент в своей жизни, так и не успев насладиться им. Старший обнимает за талию одной рукой, пока вторая зарывается в отросшие черные волосы. И сейчас им обоим кажется, что они — самые счастливо-жалкие люди на свете. Но это, если быть честным, херня, как говорит Хосок, потому что завтра они все равно останутся идиотскими друзьями.