Hope: Тик-так, Чонгукки, осталось всего две недели.
— Это было дерьмовой идеей, — говорит Намджун, устало потирая лицо ладонями. — Как бы он меня ни раздражал, я признаю, что это было очень дерьмовым планом, Чонгук, — правая рука смотрит на своего босса с усталостью, но без всякой надежды на изменение разворачивающихся событий. Тех самых, что снежным комом катятся со склона, притягивая к себе всё больше и больше дерьма по дороге, а у подножья предстаёт глазам чем-то нереально объёмным и пугающим. Это было дерьмовой идеей. — Я уверен, что как только ты соизволишь сообщить Юнги о том, что ты сделал, он тебя по головке не погладит. Никто тебя не погладит, Чонгук: ты сам себе яму роешь, признай уже, наконец, что дело не только в деньгах, мести и влиянии, и, ты не поверишь, ситуация покажется куда более приятной. По крайней мере, у тебя будет на одну проблему меньше, понимаешь? Признай, что ты любишь его так, что просто пиздец, и сейчас бьёшься, как рыба об лёд, пытаясь усидеть на двух стульях сразу. Так не бывает, слышишь? Не бывает. Ты должен сделать выбор. Или изъебнуться так, чтобы сотворить чудо. — Знаешь, хён, — Чонгук в ответ на эту тираду, которую слышит уже не первый раз, однако от этого она, на самом деле, бьёт по сердцу не меньше, только губы поджимает и нервно проводит пальцем по краю письменного стола. — То, что мы с тобой сотворили не так давно — это чудо. Как показывает практика, мы чертовски пиздатые волшебники. — Тогда начинай уже думать головой, а не членом, и иди извинись перед этим за то, что дал ему по ебальнику и запер в комнате с решётками на окнах на две недели, а потом упади к нему в ноги и скажи, что любишь его всеми фибрами своей тупой души. Но я не уверен, что он тебя простит. — Это ради его же блага. У него была истерика, но зато сразу мозг на место встал после пощёчины. А охрана у двери всего лишь предотвратит его попытку побега к Хосоку: это не является правильным решением, и сейчас он ведёт себя как тот самый тупой главный герой, который бьёт себя в грудь с криком «я разрулю». Он таких ненавидит, но уподобляется. Я всего лишь мыслю на пару шагов вперёд. Намджун смотрит, а Чонгуку плевать абслютно — привык к таким взглядам за долгие годы дружбы, но — вот незадача — всегда почему-то получается по его нотам, а не по нотам хёна, и получается просто охуенно. В одном только он прав: нужно действительно включить мозг на полную катушку и перестать думать эмоциями — у него нет прав на подобное. Но что делать, если сердце болит и обливается кровью только при мысли о том, кого он запер в его собственной спальне с разбитыми губами и даже не заходил ни разу, потому что прятался как сука стыдливая, хвост поджав и пытаясь послать ментальный сигнал «пожалуйста, пойми». С чего Тэхёну вообще его понимать? — И что ты хочешь предложить? Всё, конечно, здорово, мы крутые и сильные, да вот только если правительство возьмёт нас в оборот, то нам всем пиздец, босс. Всем без исключения, и Тэхёну твоему — в первую очередь. Никто не будет копаться в ваших сложных взаимоотношениях. Хочешь моё мнение? Он любит тебя. Это видно, то, как сильно он любит тебя. Он может выёбываться сколько угодно, но когда его прижимает, он всегда бежит к тебе на ручки. Ты ему нужен, как и он тебе, просто вы два, блять, барана, которые мнут яйца как школьники, так что хватит нести хуйню иди и сделай что-нибудь, как всегда делал. Иначе какой из тебя босс, Чонгук? Последний вопрос заставляет вздрогнуть. Действует не хуже ушата ледяной воды, вынуждает Чонгука повернуться к своему хёну с этим жгущим язык «ты не охуел ли?», но, встретившись с Намджуном глазами, Чон давится этим риторическим вопросом. У хёна глаза горят недобрым, мрачным огнём, ноздри раздуты и кислород вбирают резко, а кулаки сжаты на подлокотниках кресла — он зол так, каким Чонгук его за эти десять лет дружбы не видел ни разу. И это выглядит действительно пугающе. — Иди и объяснись перед ним. Хватит делать драму из нихуя. Я этого, наверное, никогда не пойму: может быть, у тебя стокгольмский синдром, может, ты просто извращенец и любишь жёстче, но я готов принять твой выбор любым. И если ты любишь его, — а ты любишь — вперёд. — Я не… — Ты «да». Ты, блять, знаешь, каких героев он не любит, интересно, откуда? А ещё ты спал с ним в одной постели, Чонгук. Ты ни с кем не спишь. Хватит быть ребёнком. На кону жизни людей, и если для того, чтобы ты, наконец, начал думать, тебе нужно высрать ему своё блядское «я люблю тебя», то я согласен сжимать и разжимать твою челюсть, — это хён говорит, уже вздёргивая его за руку с кресла без всякого намёка на вежливость и подталкивая в спину. — Хён, я… — сыпать местоимениями — это здорово, видимо, но Чонгук неожиданно как будто возвращается в то время, когда он смотрел на Намджуна снизу вверх с восхищением и желанием быть на него похожим. Того самого Намджуна, который держал стаканчики с кофе в канун Рождества (или Нового года?.. он не помнит уже) и фыркал раздражённо «кто тебе пишет?». Тот Намджун был умным не по годам, а нынешний стал ещё умнее, и, наверное (точно), Ким прав и нужно сделать то, что должно, да вот только… — Я боюсь, хён. Боюсь на то, как он отреагирует. Я облажался. Намджун замирает мгновенно. Смотрит на Чонгука, не мигая, какие-то долгие пару секунд, а потом маска раздражения с его лица спадает, трескаясь, и вздохнув, он обнимает крепко-крепко, так, как, наверное, отцы обнимают своих детей в момент сложных решений. — Бояться — это нормально, Чонгукки. Но ты должен сделать то, что должен.*** lindemann — that's my heart
Он смотрит на него снизу вверх своими большими, удивительными глазами насыщенного тёмно-карего цвета, а у Чонгука сердце поперёк глотки встаёт и руки предательски потеют, похолодев, потому что в этих бездонных омутах, кажется, всё абсолютно: они настолько легко читаются им, что даже страшно становится. Здесь и обида, и боль, и презрение к себе самому и окружающим, и такая всепоглощающая тоска, что становится страшно, потому что Тэхён, горделивый, заносчивый Тэхён, что сквозь зубы рычит всегда, даже если в угол загнали, а потом ловкой змейкой просачивается в расселину меж преследователями, выбирая спасительно-неожиданную траекторию… сломался и даже не пытается надевать никаких масок перед своим самым страшным кошмаром, что должен был быть относительным спасением, но деформировался во что-то страшное, эгоистичное и дерьмом пахнущее. Сломался так сильно, что осколки его почти видны под ногами, он открыт и доступен, и пусть видимых повреждений у него найти невозможно, Чонгук как никто другой знает, как много ран скрываются в глубине этого стройного гибкого тела, смуглой кожей обтянутого. У Тэхёна черты лица заострились: то ли вес сбросил, то ли от ненависти по отношению к ожидаемому, но всё равно неожиданному гостю. А Чонгук стоит подле кровати, на которой Ким сидит в позе лотоса, вцепившись пальцами в джинсу на коленях, и не знает даже, с чего начать. Как начать? Этот омега, что кажется таким сильным, на самом деле слаб так очевидно, но, видимо, кто-то из них двоих — настоящий слепец, потому что заметил это только сейчас. Разве так относятся к тем, кого любишь? Разве не правильно — обогревать и защищать то самое, что заставляет сердце удары пропускать, любить целиком и полностью, принимая чёрное и белое, стараться работать над трудностями вместе, признавая и прощая чужие ошибки? Тогда почему вся любовь Чонгука к этому человеку испещрена чёрными ядовитыми линиями? Когда он успел проморгать тот самый момент, что стал поворотным, тот самый, который развернул его мироощущение и восприятие на сто восемьдесят, а фортуна шепнула на ухо сладким голосом: «бери, это то, что тебе так необходимо»? Почему любить Тэхёна так больно? Почему от того, что Чон испытывает на себе постоянное давление, он срывается на этом беззащитном омеге, который отдал себя в сексуальное рабство ради спасения собственной жизни? Тэхён, он ведь брехать может сколько угодно: об уме, о наследстве; как и воротить нос может горделиво, но факт остаётся фактом — на данный момент у него нет ничего, а у Чонгука есть всё, но это не помешало ему причинять боль день за днём, тыкать носом в чужое дерьмо и относиться к тому, кто дышит и чувствует, так, будто бы Ким жить не достоин? Из них двоих сейчас беден и сломлен именно Тэхён, но вот только почему же в это самое мгновение альфе кажется, что вся Вселенная, она, на самом деле, сосредоточилась именно в этих глазах, а у него за душой — пустота абсолютная? В радужке Тэхёна — звёзды и сам Млечный путь, а внутри Чонгука — холод и такой острый концентрат боли, что вдохнуть невозможно. Где он облажался? — Ты снова пришёл трахнуть меня? — тихо, низко, сухо — почти пресно, но вот только негромкий голос омеги таки срывается, вынуждает того негромко откашляться, но взгляда он не отводит и от этого так плохо, Господи, и кричать хочется немилосердно, потому что Чонгук пришёл не член свой пристроить, а бросить к его ногам весь блядский мир, но вот только сделал он для того, чтобы Ким сейчас ему поверил, ровное нихуя. А потому без лишних слов осторожно присаживается на одно колено подле чужой постели и, после того, как видит, как удивлённо вспыхнули созвездия в этих глазах, даже находит в себе смелости положить свою ледяную ладонь на чужую ногу. Возможно, тепло этого несчастного человека как-то даст ему больше уверенности. Понимания того, что Тэхён, он тоже живой, пусть и нереальный во всей этой блядской, грязной истории, где должен быть самым испорченным и испачканным, но почему-то не сложилось, но даже при другом раскладе Чонгук не дал бы гарантии, что любил бы его меньше. — Что ты?.. — но лицо Тэхёна застывает маской, а он давится своим вопросом, потому что это случается. Случается то самое, что горело в груди так отчаянно больно, срывается с губ в простые три слова, что связаны между собой не только острыми короткими вдохами, но и зрительным контактом, когда не глаза в глаза, но сердцем к сердцу. — Я люблю тебя, — и это, оказывается, так просто можно сказать, но Чонгука как будто наизнанку вытряхивают, а ладонь на чужом напряжённом бедре начинает дрожать. — Я люблю тебя, Тэтэ. Комната утопает в гробовой тишине. Тэхён, кажется, не дышит совсем: лишь только звёзды в его глазах смешиваются в какое-то непонятное Чонгуку свечение, яркое и выразительное, как и он сам. Весь Тэхён, он, по факту — искусство. Прекрасная соната в их аду, которая переливается грустно, звонко и терпко задушевным саундтреком. Весь Тэхён — это персональная чонгукова смерть, самый болезненный яд, против которого нет антидота, потому что поздно слишком — он уже давно в венах. Чонгук не против умереть, если нож, что пронзит его сердце, будет направлен этой рукой. — Прости меня за причинённую боль, — добавляет. Собственный голос срывается мерзко, голосовые связки будто трутся друг о друга с мерзким ощущением, что лишает его возможности говорить по-человечески, но нельзя молчать. — Прости за страдания, если сможешь. Я так сильно люблю тебя, что это убивает меня. Омега смотрит на него ещё какое-то время: губы слегка приоткрыты, тело — одна напряжённая струна, но ни звука не издаёт. А потом из его лёгких вырывается тихий, прерывистый свист, за которым следует глубокий вдох и негромкое: — Есть в мире вещи, которые нельзя простить, Чон Чонгук. И я удивлён, что ты смог сделать над собой усилие и простить меня за то, что я делал с тобой в прошлом. За это я тоже от всего сердца прошу перед тобой прощения, но знаешь, какова разница между мной и тобой? — Не знаю, — голос — почти на грани слышимости, а альфе кажется, что по комнате раздаётся звук разбитого стекла: кто знает, быть может, это его сердце сыпется на пол дешёвым, никому не нужным крошевом. — Я делал эти вещи, когда был тупым ребёнком, влюблённым в тебя до безумия. Безрассудным подростком. Я любил тебя, но не мог показать; калечил каждый день, а потом рыдал каждую ночь, чувствуя себя полным дерьмом. А ты, будучи взрослым и неглупым мужиком, дабы показать свою силу и власть, запер меня здесь на две недели после того, как я пришёл к тебе за помощью и поддержкой. Разница именно в этом. Уходи, Чонгук. Мы оба налажали достаточно, не усугубляй ситуацию. — Я не хотел показать свою силу и власть, я… — но Вселенная тухнет безжизненно, звёзды в глазах Тэхёна разбиваются друг о друга с неслышимым звоном и тоже падают на пол, смешиваясь с осколками сердца глупого босса клана Чон, который ошибся так сильно. — Найди Чон Хосока, принеси его голову, получи мои деньги и отпусти меня к чёртовой матери, — голос у омеги, он совсем жизни лишён, и так больно думать, что это всё — просто из-за того, что Чонгук оступился и опоздал.«Но я не уверен, что он тебя простит.»
— Тэхён, я боялся, что ты наделаешь ошибок. Что ты уйдёшь к нему, пожалуйста, выслушай. — Убирайся, — прикрыв глаза, давит Ким. Чонгук отнимает свою ладонь от чужого тела, за которое, оказывается, цеплялся так, что онемели пальцы, но тот даже не пикнул, выдавая то, что больно безумно. А потом Чон кивает. И выходит, оставляя Тэхёна наедине со своей болью. И ему, наверное, кажется, но, стоит закрыть за собой дверь, до него начинают долетать звуки, отдалённо напоминающие человеческий плач, но выбор сделан и это уже не имеет значения.***
— Мы не победим в обход, на его стороне правительство, но мы сможем договориться с последним, если нам не будут мешать всякие нехорошие дяди-подстрекатели, — говорит динамик усталым низким голосом, и этот самый голос вполне себе можно понять: часы демонстрируют три часа ночи. — Придётся назначать встречу и надеяться на то, что добро победит, блять. — Почему ты шепчешь? — интересуется Намджун, делая затяжку и выпуская дым в сторону своего босса. Чонгук, чувствуя себя абсолютно пустым внутри, внешне же морщится и отмахивается от раздражающей сизой струйки, игнорируя взволнованный взгляд, который так и кричит «ты в порядке?», потому что нет, он ни хрена не в порядке, но это ли первое лишение в его жизни. Да, очень болезненное, ладно, самое, чёрт возьми, болезненное, но он справится с этим. Когда-нибудь. — Потому что Чимин спит и не ведает, что я, только оклемавшись от одной самоубийственной вылазки, уже голосую за осуществление второй, где точно словлю задницей пуль побольше. Возможно, после этого он со мной разведётся. — Вы не женаты, — напоминает Юнги Намджун. — То, что тебя не пригласили на свадьбу, ещё не значит, что её не было, — совершенно спокойно говорит Мин, даже, кажется, подавляя зевок. — Ты сука что ли?! — вскрикивает правая рука клана Чон, а потом поворачивается к ни разу не удивлённому Чонгуку с бешеными глазами. — Ты слышал это?! Юнги, ты, что, псина ебучая? Как ты мог не позвать своих самых близких людей на собственную свадьбу?! — Мы с тобой так же близки, как Чон Хосок и милосердие, — фыркает трубка, а потом вздыхает. — Чёрт с тобой. Мы никого не позвали: просто зашли и оформили отношения. Это длилось не дольше трёх минут, но зато у моего сына теперь будет всё вне зависимости от того, чем закончится эта наша прекрасная встреча с кланом Вон. И у Чимина будет. Я спокоен. — Тебя поздравить? — наконец, подаёт голос Чонгук. — Поздравишь, если выживем. А пока назначь ему встречу. Позвони, поинтересуйся, как погодка, всякое такое. А потом мы сделаем так…*** oceana — the family disease
— Тебе дадут знать, если что-то случится, — Чонгук ускоряет шаг, чтобы не слышать этого всего, однако каждое слово Юнги врезается в спину и прокручивается пару раз в его теле. — Если я погибну, ты немедленно, слышишь, Чимин, немедленно хватаешь Сокджина и вы уезжаете. Ясно? — А Тэхён? — раздаётся сзади тихое. И у Чонгука сердце сжимается. — С Тэхёном будет опасно. Хосок найдёт вас. Поэтому пообещай, что ты не возьмёшь его с собой. — Я… — Не возьмёт, — раздаётся мрачное от второй двери, что ведёт в гостиную, и это вынуждает Чонгука резко развернуться на пятках и посмотреть на вошедшего, того самого, что на контрасте с взволнованным Чимином и молчаливым Сокджином выглядит расслабленно и вальяжно в своих очередных чёрных джинсах с прорезями и такой же по цвету широкой толстовке. — Даю гарантии. Я останусь один здесь. Буду ждать своей участи, а потом вскрою вены или типа того. Но вы постарайтесь не сдохнуть, идёт? — Тэхён на него не смотрит, скользя глазами по Намджуну, Юнги и обратно. — Я всё ещё хочу всю оставшуюся жизнь нежиться где-нибудь на пляже на Бали вместо этого дерьма. А потом смотрит. Мрачно, исподлобья сверкает злым взглядом, который отводит быстро и поджимает губы. Чонгук хочет так сильно, чтобы он просто сказал ему «удачи» своим тихим, низким голосом. Но Ким не говорит, и особняк клана Чон они покидают втроём, уводя за собой большую часть людей, оставляя там трёх беззащитных омег, из-за одного из которых Намджун ещё пару раз нервно оглядывается. …— У него нездоровая тяга к складам? — интересуется Юнги в тишину машины. — Почему вечно склады? Детская травма? — и фыркает. — На складах есть звукоизоляция. Не в чистом поле же нам пиздиться, — резонно замечает Намджун с переднего сидения. Чонгук в бессмысленный диалог ради диалога никак не вступает, предпочитая гипнотизировать взглядом вид за окном, чувствуя в груди мерзкий червячок тревоги за ситуацию в целом. Всё же то, что они собираются провернуть — это очень бездумно. Рискованно. Но есть ли выбор, если на стороне Чон Хосока — правительство? Но Юнги прав, определённо: если убрать главного подстрекателя, с высшими силами договориться будет куда проще. С другой стороны, вся их жизнь — один большой риск, а Чонгук тогда, давно, знал, на что шёл. Хотел бы спокойной жизни, нет, умел бы иначе жить, пошёл бы офисным планктоном работать и бед бы не знал никаких, кроме нищего существования. Увлечённый своими мыслями, он не сразу замечает, что экран телефона горит призывно, сообщая о новом входящем сообщении. И только после того, как тот коротко вибрирует вторично, опускает глаза, чтобы вздрогнуть.Tae: Будь осторожен.
И именно это, наверное, даёт ему сил на то безумие, которое они решили провернуть. Всё или ничего, Чон Чонгук, всё или ничего. …Хосок решил действовать масштабно, понимают они, окидывая взглядом очередной склад, на этот раз — огромный, заброшенный, наглухо забитый. Чонгук и не думал никогда, что у них по городу столько внушительных, никому не нужных конструкций. — Как действуем, босс? — интересуется чудом выживший в предыдущей бойне Югём, и Чон, окинув взглядом здание, смотрит на близких людей. Юнги выглядит отстранённо-равнодушным, занимающим позицию ведомого сегодня, Намджун же смотрит хмуро и перед собой, предоставляя власть имущим решать вопросы подобного характера. — Напролом, — отвечает он, наконец. — Мы должны будем выстрелить первыми, сразу же, как я обозначу, что он ни хрена не дождётся. Это будет лобовое столкновение. — Нам нужно придумать кодовую фразу или типа того, — ввинчивается в диалог Юнги. — Необходим эффект неожиданности. Чонгук морщит лоб. — Есть идея, — подаёт голос Намджун. — Он стопроцентно будет вести себя как чёртов сукин сын, так почему бы не убить двух зайцев одним выстрелом? Пусть Чонгук его осадит. Скажет что-то вроде «значит ли это, что ты слишком много на себя берёшь»? — А это идея, — тянет Чон, — Давайте так и поступим. И, да, ребята… — и сглатывает. — Я бы сразу хотел сказать кое-что. — Что, босс? — раздаётся из толпы взволнованное. — Вне зависимости от того, выживем ли мы или же нас расстреляют как скот, без жертв не обойтись. И… я был счастлив тому, что у меня были такие люди как вы. И, под одобрительный гул, двигается в сторону гостеприимно распахнутых дверей, в которые входит, возможно, оставив за порогом все надежды, потому что когда ни на что не надеешься, то и не сожалеешь ни о чём. В принципе, наверное, ему и не о чем жалеть, думает Чонгук в тот самый момент, когда они вновь пересекают один грязный прохладный холл за другим в живом кольце людей, вдоль и поперёк напичканных оружием. Он с достоинством похоронил отца, затем — с болью — папу, поднялся из дерьма выше, чем мог бы среднестатистический гражданин Республики Корея, и дело даже не в везении, а в элементарном умении говорить, исполнять обещания и просчитывать ходы. Он встретил потрясающих людей, нашёл семью, ту самую, что сейчас следует за ним, кто знает, быть может, в самое пекло, из которого они уже не выберутся. У него есть два крепких плеча, на которые он может опереться, и эти люди тоже обрели своё простое человеческое счастье. Нет ничего важнее, чтобы быть окружённым теми, кто тебя любит, и дарить свою любовь в ответ — жаль только, что эту истину Чонгук понял слишком поздно, пойдя на поводу у собственной гордыни, принципов и тупого желания самому себе доказать, что он крутой и взрослый. Он бы был крутым и взрослым, если бы не бегал от собственных чувств, игнорируя чужие (теперь он понимает, насколько очевидными они были), но он делал это, а когда раскаялся и принял себя таким, какой есть, то было слишком поздно. Наверное, поделом ему — заслужил. Он делал слишком много плохих вещей в этой жизни и, быть может, действительно не достоин какого-либо прощения со стороны Тэхёна: та выходка с тем, чтобы запереть его в комнате, была полным дерьмом. Чонгук зарвался, заврался и снова пытался доказать себе что-то, когда доказывать было и нечего, только лететь вниз и лететь. Он ошибался. Но, пожалуйста, Господи, если ты существуешь, услышь: можно, если они выйдут отсюда живыми, Тэхён даст ему шанс? Просто ещё один шанс, тот самый, в котором Чонгук нуждается так отчаянно остро, что впору кричать? Он начнёт заново, больше не повторит старых ошибок. Нет. Они начнут заново. Начнут с самого-самого начала: будут узнавать друг друга мелочь за мелочью, разговаривать обо всяких глупостях, которые абсолютно точно важны, будут ходить на свидания, нелепо смущаться, будто не было между ними пиздеца, что в десять лет длиной. Всё будет абсолютно иначе и правильно, они будут вместе учиться любить и дарить друг другу тепло в той самой, необходимо-поддерживающей форме, что так важна. — Соберись, — рычит ему Юнги тихо, кивнув вперёд. Чонгук поднимает глаза, и видит широкий свод арки, в которой — много-много людей, наверняка, вооружённых, и гибкий стан Чон Хосока тоже видит: их с гипотетической смертью разделяют какие-то дурацкие минуты и пара фраз из короткого, но ясного диалога. Чонгук собирается. Подбирается внутренне, сглатывает бесшумно и кивает другу, прерывисто выдыхая. Потому что, быть может, он в своей голове сжёг все мосты, ни одного не оставив, но о чужих позаботился: как только в особняк придёт сигнал бедствия, один из его людей, Минсок, даст Тэхёну одну из пластиковых карт с крупной суммой, новый паспорт и билет на самолёт, к которому доставит лично. — Привет-привет! — стоит им всей оравой войти в очередное пыльное полупустое помещение, где из предметов интерьера — лишь старые, видавшие виды ящики, Чон Хосок улыбается широко, но по-прежнему нехорошо. Он не идиот же, сразу понимает, что сделки не будет. — Я не вижу Тэхёна, Чонгукки. Значит ли это, что ты решился на самоубийство? — Значит ли это, что ты слишком много на себя берёшь? — в ответ произносит Чонгук, склонив голову. Чон Хосок морщит свой аккуратный нос, разит мятой в этом смешении запахов, но этот запах Чонгук ненавидит так сильно, что узнает везде, даже если его собственный нос будет заложен намертво. Югём стреляет первым и попадает в ближайшего к Хосоку человека. И начинается ад. Люди клана Вон реагируют мгновенно, а их плотное кольцо рассыпается на несколько составляющих: Чонгук прыгает за первый попавшийся так удачно ящик, ощущая спиной вибрацию выстрелов; Юнги с Намджуном, сдавленно матерясь, оказываются прижатыми к другой стороне. Запах свинца и пороха забивает ноздри так плотно, что Чон, не выдержав, чихает сначала, а потом смаргивает с себя странную сомнамбулическую пелену, позволяя адреналину начать быстрое, хаотичное движение по венам, и выхватывает свой собственный пистолет, и как раз вовремя: перед ним возникает незнакомый человек, что видит его сразу же, но среагировать не успевает — Чон Чонгук, как и Мин Юнги, редко промахивается, а потому попадает аккурат промеж глаз с близкого расстояния, и лишь только морщится на обильные брызги крови, что попадают на лицо и рубашку. Чёрт с ним. Он аккуратно выглядывает из-за спасительного ящика в поисках своей главной цели, силясь игнорировать стоны, крики, ругань и выстрелы, что заполоняют помещение: Чон Хосок не боец, а стратег, значит, по-любому дал заднюю и отсиживается за чужими спинами, сея панику. — Закрыть выход, не дать им уйти! — раздаётся яростный вопль Юнги откуда-то справа, и толпа отстреливающихся людей, с грохотом захлопывает ржавую дверь, отсекая всем присутствующим путь для спасения. Чонгук пригибается и осторожно прокладывает себе путь до следующей горы прогнивших ящиков, надеясь, что та не рухнет ему на голову неожиданно, но не забывая сканировать местность. В один прекрасный момент перед ним неожиданно появляется невнятного вида бугай, но Намджун возникает, будто из ниоткуда, и валит того с ног отточенным за годы проигрышей в тренировочном зале движением, успев крикнуть только «дальше». Что именно «дальше», Чонгук понимает без расшифровки, а потому, добравшись, наконец, до заветного «убежища», аккуратно выглядывает и видит мятноволосую макушку Юнги у такой же блядской горы. Светлая джинса друга пропитана кровью, лицо бледное, в голове мелькает мысль о том, что Чимин того точно убьёт в случае их возвращения, но, встретившись с ним взглядом, Мин показывает жест из большого и указательного пальца: порядок, жить будет. А потому Чон поворачивает голову в поисках одной небезызвестной крысы: где-то здесь, да должен находиться блядский Чон Хосок, ебись он конём. И находится. Хосок стоит ближе к дальнему углу, вид испуганный и напряжённый. И, что немаловажно, прекрасно открытый: Чонгук, быстро рассчитав ситуацию, понимает, что сможет дотянуться до этой сволочи, что на словах может горы свернуть, а по факту прячется за чужими спинами. В прямом смысле, и это проблема: перед Хосоком стоят три рослых альфы, а чтобы попасть по ним, ему необходимо выпрямиться, но вряд ли эти ребята будут медлить, когда увидят его. Сука. Этот шанс слишком прекрасен, он не может его упустить. Тэхён стоит того, чтоб рискнуть. Сзади раздаётся невнятный шум, на который он резко оборачивается, но выдыхает облегчённо — Намджун. Серьёзный, покоцанный, живой и со всеми конечностями. — Я прикрою, — говорит. И прикрывает. Чонгук резко выпрямляется, делая пару быстрых выстрелов, и видит тени слева, но те сразу же выходят из игры, потому что Юнги со своей стороны за ним наблюдает так же пристально, как и правая рука сзади, а потом, видимо, разделяет с Намджуном на двоих одну извилину в редкостном единодушии — Чонгук бы даже порадовался, но момент неудобный, — потому что в следующее же мгновение, когда первая пуля снимает альфу перед Чон Хосоком, того, что посередине, две другие пронзают оставшихся, и три трупа оседают на землю, обнажая куда более бледный от страха лик хозяина. Хосок смотрит прямо на него, наставляя пистолет. Чонгук улыбается, но не медлит, потому что собаке — собачья смерть, и ничего страшного, если он умрёт тоже. Но что его действительно удивляет, так это то, как Намджун с грохотом пинает блядские ящики, отвлекая внимание врага и выигрывая для Чонгука спасительную милисекунду, которой тот пользуется незамедлительно, совершая выстрел аккурат в грудную клетку: голова ему ещё будет нужна. А что приятно удовлетворяет, так это вторая пуля, что приходит Чон Хосоку в грудь разве что сантиметром левее. Мин Юнги, как и Чон Чонгук, редко промахивается.***
Им не о чем разговаривать. Впервые за долгие годы дружбы — действительно не о чем, и если бы здесь не было Сокджина, что тоже нуждается в определённого рода поддержке, то, быть может, каждый из них бы разошёлся по комнатам: жрать себя заживо, ожидать сигнал. Бедствия ли, или, быть может, хороших новостей — ни черта не ясно, и Тэхён не хочет загадывать, наблюдая, как рушится карточным домиком то, что осталось от его прошлых привязанностей. Чонгук любит его. От этой мысли у него сердце пропускает удар, аккурат перед тем, как сделать троекратное сальто и упасть куда-то под ноги жалким ошмётком. Чонгук любит его, а Тэхён его прогнал к чёртовой матери, потому что не смог справиться с болью и горечью, что пронзили всё его существо сначала во время той хлёсткой пощёчины (и если здесь альфу ещё можно было хоть как-то оправдать, сбросив это на попытку остановить истерику), а затем — после принятого тем решения держать Тэхёна взаперти и поставить на окна решётки, чтоб не свалил (то здесь омега начал выть в голос и проплакал очень долго, не понимая, за что любит такого домашнего тирана). И пусть Чонгук признал свою глупость, думает Тэхён в первые часы их мучительного ожидания, некоторые вещи действительно не заслуживают прощения. Хотя они, блять, действительно друг друга стоят, приходит к нему мысль спустя какое-то время, когда Джин начинает бестолково переключать каналы, а ребята из кланов заглядывают в комнату, ожидая, видимо, увидеть результат группового суицида, однако хуй там. Тэхён сделал Чонгуку много говна в этой жизни, гораздо больше, чем может простить любой нормальный человек, и если Чон смог пересилить себя и сделать это, да ещё и полюбить (сердце снова стыдливо бьётся о рёбра) его (в ответ), то Ким вообще не имеет прав на претензии. Чонгук извинился. Чонгук обязательно исправится — он учится на своих ошибках. Чонгук ему кров предоставил, защиту, хотя не обязан был, и последние их несколько половых актов очень хреново походили на холодный расчёт: о чем может быть речь, если ни разу не было такого, чтобы Тэхён ушёл неудовлетворённым? Раньше, чтоб кончить, ему были необходимы боль, принуждение и унижение. Чонгук почему-то решил всё магически: своими языком и руками, не прибегая к сексуальным игрушкам или же физическому грубому воздействию. С Чонгуком вообще всё по-другому, с ним мир ярче, нежнее, и, несмотря на всю его дурь, он, кажется, действительно любит. Разве такие, как Тэхён, достойны того, чтобы быть любимыми? — Эй, — неожиданно раздаётся смущённое сзади, и он оборачивается, чтобы увидеть Чимина. Рыжее мелирование тот обновил, и теперь нет этих стрёмных отросших корней, что мозолили глаза в их прошлую встречу. В принципе, весь Чимин выглядит куда более счастливым, чем когда-либо. Любовь, наверное, сказывается. — Я хочу поговорить. Видимо, им всё-таки есть, о чём поговорить. Кивнув, Тэхён интересуется у Сокджина, всё ли будет в порядке, если они оставят его на несколько минут, и указывает Чимину в сторону кухни только после того, как врач рассеянно и торопливо выражает своё согласие. — Я тебя слушаю. Чимин сидит, вцепившись в стакан с зелёным чаем. Тэхён сначала предложил было кофе, но тот опустил глаза на ещё не округлившийся живот, и Ким понял без слов. Беременность, точно. — Мы расписались, — говорит Пак негромко. — С Юнги. — Поздравляю, — Тэхён не удивлён почему-то ни разу. — Это была вынужденная мера. Он не хотел, чтобы, в случае его смерти, мы с ребёнком остались ни с чем. — Почему ты говоришь мне всё это? — этот вопрос, заданный равнодушным, спокойным тоном, ставит собеседника в тупик: Чимин хлопает глазами какое-то время, а потом смущённо откашливается. — Мне показалось, тебе стоит знать. Тэхён хочет ответить усталое «тебе показалось», но вздыхает только тяжело, а потом делает маленький глоток своего чёрного чая: жидкость обжигает губы немного, и он морщится перед тем, как ответить: — Хорошо, теперь я знаю. — Прости меня, — неожиданно выпаливает Пак, глядя ему прямо в глаза. — Прости меня за всё то дерьмо, что тебе пришлось вынести. Когда я говорил тебе это всё, я не думал о твоих чувствах, а тебе пришлось пережить так много. Ты никогда не чувствовал себя по-настоящему кому-то нужным, даже не мне, я облажался с этим, я сожалею, правда, я люблю тебя так сильно и… — Чимин, — Тэхён накрывает его ладонь своей. Сердце в эту секунду, оно такое большое, горячее, и не бьётся — пульсирует жалко, потому что не он здесь — тот самый, перед кем надо извиняться. Чимин ничего ему не сделал, а Тэхён ничего не сделал ради него, и в этом разница. — Здесь не ты дерьмовый друг. — Ты не… — Я да. Не перебивай меня, пожалуйста, позволь сказать. Ты всегда был тем самым другом, который всегда приходил ко мне на помощь. Даже после того, как я угрожал твоему младшему брату, разрушил твою первую юношескую влюблённость, утянул тебя за собой на самое дно, ты не бросил меня. У тебя были все причины меня ненавидеть, но ты не оставил меня гнить одному, Чимин. Тебя, блять, изнасиловали из-за того, что ты пошёл на встречу со мной, понимаешь?! — брюнет вздрагивает. — Думал, я не знаю? Я знаю. И пиздец, как чувствую себя из-за этого. — Тебе Чонгук рассказал? — шепчут эти полные губы. — Я подслушал, — не скрывает Тэхён. — Чимин, я просто хочу, чтобы ты понимал: с меня началось это дерьмо. Это моя слабозадость помешала нормально жить всем здесь. Мой бывший жених творит сейчас несусветный пиздец, понимаешь? Ты здесь — ангел, которого бьют за чужие ошибки, хотя ты не заслуживаешь. И, если хочешь знать моё мнение, то я за тебя просто пиздец как счастлив, правда, потому что ты достоин того, чтобы быть счастливым. Ты достоин того, чтобы тебе принадлежала вся галактика, и не смей, не смей передо мной извиняться, потому что единственный, кто здесь реально облажался — это я. И я хочу извиниться. И сказать тебе «спасибо». — За что?.. — это выходит ещё тише прежнего, а глаза у Чимина, они такие огромные. Правда, галактики. — За то, что ты не отвернулся от меня, хотя я то ещё дерьмо, — улыбается ему мягко Тэхён. — Я думал, что меня никто не любит, но не замечал, что всё это время рядом был ты и любил меня просто потому, что я есть. Но я буду работать над собой, обещаю. Блять, не смей реветь, нет! Не смей! Да что же с тобой делать-то… — последнее выходит рассеянным, потому что Пак срывается с места, огибая кухонный стол, и, уткнувшись ему в грудь, начинает неистово рыдать, и Тэхён вынужден аккуратно приобнять его в ответ. — Что же с тобой делать… — и запрокидывает голову к потолку, чувствуя в глазах сильное жжение. …— Что у тебя с Чонгуком? — буднично интересуется Чимин после небольшой паузы, во время которой они наревелись вдоволь, обменялись клятвами любви и вечной дружбы и всякое такое, что чертовски Тэхёна смущает, на самом-то деле, но приятно безумно. Но этот вопрос заставляет пальцы сжаться вокруг ручки чашки и резко выдохнуть. — Он признался мне в любви. — Господи, наконец-то! — неожиданно просияв, восклицает друг. — А ты? Что ты? — А я его выпер, — и Ким делает будничный глоток чая, наблюдая за тем, как лицо брюнета вытягивается, полные губы формируются в идеальную «о», а глаза становятся просто огромными. А потом резко сужаются, и здесь чай начинает идти носом, потому что, кажется, Чимин сейчас пойдёт убивать. Его. Наплевав на все красивые клятвы любви и вечной дружбы. — В смысле, блять, ты его выпер? — шипит тихо. — Ты же его любишь, еблан. — Это вопрос? — Нихуя это не вопрос, Ким Тэхён. Ты его любишь. Ты ревновал как сучка, когда я назвал его «Чонгукки». Так какого хрена?! Тэхён вздыхает, и начинает рассказывать. Долго, длинно, начиная от самых истоков, тех, что десять лет назад: как его прошило болезненной привязанностью к новенькому мальчику в классе; о том, как он не знал, как это выразить и облажался уже по полной программе; о том, как самого себя запрограммировал думать о том, что ненавидит, но и здесь просчитался; о том, как оказался вообще в особняке клана Чон; о договорённости, странностях, метке и чувстве, том самом, болезненном, выстраданном, но и не забывает упомянуть об обиде. — Я не хочу его бояться, Чиминни, — шепчет. — Я хочу любить его. Но Чимин только фыркает. — Послушай, Чонгук — не Хосок. Он, конечно, тот ещё долбоёб, но он любит тебя. Просто действует, не думая. Врезал он тебе по лицу, потому что ты истерил — я бы тоже так поступил, а насчёт комнаты… а с хрена ли ты ему позволил это делать? — А так можно было? — хлопает глазами Тэхён, и этот самодовольный вид, который уютно располагается на его лучшем друге, грозится тем, что сейчас он узнает что-то любопытное. — Нельзя только локоть лизнуть, — фыркает Пак, вскинув бровь. — Когда у нас с Юнги всё только начиналось, я боялся его как огня, но теперь он знает, что если он вернётся сюда хоть с одним ранением, то Чон Хосок покажется ему настоящим раем, смекаешь? И Ким начинает громко смеяться, несмотря на это дурацкое волнение, что расцветает в груди с течением времени. Чёрт с ним, думает. Если Чонгук вернётся, вернётся к нему, то попытка построить это выстраданное, немного неправильное для общества, но такое необходимое для них двоих, счастье, должна иметь шанс на жизнь. Потому что это Чонгук. Потому что Тэхён его любит, а Чонгук, оказывается, любит в ответ.***
— Вернулись! — вопит Минсок от порога в тот самый момент, когда солнце уже начинает клониться к закату. — Аджосси, вернулись! — и у Тэхёна резко выбивает весь воздух из лёгких, пока Чимин и Сокджин срываются с места и несутся на выход. Тэхён на Чонгука почему-то очень боится смотреть: в горле сохнет внезапно, а сила воли его покидает, и даже укоризненный взгляд задержавшегося на пороге Чимина никак не может разрешить ситуацию — он только отмахивается и вздыхает судорожно, обхватив себя руками. А потом, оставшись в гостиной в гордом одиночестве и слыша возмущённые интонации лучшего друга от входа (очевидно, Юнги всё-таки вернулся не таким уж и целым с какой-то незначительной самоубийственной вылазки, вот что за человек такой нехороший), неожиданно понимает: Хосока больше нет. Он свободен и может уйти, потому что теперь он в абсолютной безопасности и более его ничто не держит в этом доме, что за этот срок стал таким родным сердцу уже, на самом-то деле. Он свободен. Но тогда почему уходить так не хочется? Почему так хочется вцепиться в эти самые подлокотники и закричать «живым я не дамся»? Почему хочется обнять Чон Чонгука так сильно? Но страшно. А что, если альфа уже смирился с отказом и выкинет его за порог, как мусор ненужный? Как много вопросов, но ответа — ни одного. И Тэхён, позволив себе новый судорожный выдох, на трясущихся ногах поднимается и отчаливает в собственную спальню, открыто капитулируя. Потому что страшно до ужаса. Потому что даже тот факт, что Хосок, его самый страшный кошмар, мёртв и уже никогда его не достанет, не кружит голову, а только остаётся терпким осадком на нёбе: он больше может здесь не задерживаться, но так сильно хочется, боже. Он заходит спустя минут десять, не больше: Тэхён всё ещё пребывает в расстроенных чувствах, не в силах собрать себя в кучу и осознать, как поступить ему дальше в этой ситуации, когда все вокруг пускают салюты и пьянствуют, а он загибается от боли, что засела глубоко внутри. Заходит почти что бесшумно, но всё равно привлекает внимание: сидя на всё той же постели, омега поворачивает голову и вскидывает брови. Чонгук грязный. Действительно грязный, будто в какой-то непонятной копоти, тёмно-каштановые волосы откинуты назад, а в руках — большой ящик, подгнивший местами, но толстый. — Что это? — как будто не знает. — Подарок, — и альфа ставит ящик на пол и пинком посылает навстречу с судьбой. Подавшись вперёд, Тэхён заглядывает внутрь и морщится, увидев то, что и требовалось, а потом, вторя за Чонгуком, пинает подгнившее дерево в сторону и голова Чон Хосока, босса павшего клана Вон, по ламинату отъезжает далеко к стене — всю душу вложил. Тэхён поднимает глаза и сталкивается взглядом с чужими карими, в которых боль с любовью смешалась и плещется, вот-вот грозясь через край выйти. Чонгук любит его и это правда. — Ты свободен, — голос его предаёт, и Чон откашливается. — Мне не нужны твои деньги. У меня достаточно своих. И неожиданно омега понимает, что должен сделать именно в этот момент, в эту секунду. А потому встаёт медленно и со вздохом, подходит почти вплотную, склоняет голову к плечу и наблюдает. Чонгук немного прикрывает глаза, выглядит таким уязвимо-болезненным, но таким любимым любым, что просто до боли и ножом по сердцу. — Можешь идти, куда посчитаешь нужным, — наконец, ставит Чон точку. — Хорошо, — кивает Ким. — Я знаю, куда пойду. Чонгук вздрагивает, открывает глаза и смотрит в удивлении, слегка нахмурясь. Тэхён посылает ему в ответ улыбку, ту самую, что квадратная и, издав лёгкий смешок, недвусмысленно опускается на колени. — Мне вниз, Чонгукки.shannon jae prior - the usual (feat. jesse scott) THE END OF ROUND THREE. -:-