placebo — follow the cops back home
— Это из-за меня. Это, кажется, первое за долгие, тягучие минуты невозможно давящей тишины, что Тэхён произносит, сжимая чужую холодную и липкую от страха ладонь. Чимину почти невозможно оторвать взгляд от того, что стало с человеком, из-за которого сердце грудную клетку распирает от любви; тем не менее, он отлипает глазами от Юнги, бледного-бледного, словно свечной воск, бесчувственного и абсолютно немого: того самого, что лежит на постели призраком того самого Юнги, которого Чимин любит так сильно, что его душит этим чувством. Чувством к человеку, ребёнка которого он носит под сердцем и любит так сильно, что кричать хочется — просто потому, что этот ребёнок, ещё непонятно, какого пола, непонятной внешности, что вовсе — набор клеток, ещё не до конца сформированных и потому не выдающих своего присутствия во внешнем виде брюнета, это ребёнок Юнги, босса клана Мин, с его ершистым характером, природной хмуростью и пасмурностью, мягкой улыбкой дёснами и желанием поцеловать каждую клеточку чиминовой кожи так нежно и трепетно, что того просто щемит неистово в такие моменты, потому что нельзя любить кого-то так сильно. Чимин переводит взгляд на Тэхёна, что сидит подле постели. Тишина могла бы быть гробовой, если бы не кардиомонитор, установленный бледно-серым Сокджином и его бравой командой. Сокджином, который вышел подремать хоть немного, удостоверившись в стабильности состояния своего босса; Сокджином, который обнимал его так крепко и понимающе, будто все они здесь — действительно семья, большая и любящая, из той категории, что способна справиться с любыми невзгодами вне зависимости от их степени тяжести. И Чимин ему благодарен, правда, потому что ощущение поддержки, оно от него так далёко: последний раз он испытывал нечто подобное более десяти лет назад по отношению к младшему брату — человеку, которому стал не нужен со временем. Чихён перешагнул через него и устремился в Америку, не оглядываясь назад, и это, наверное, было лучшим решением. Чимин смотрит на Тэхёна, но тот не смотрит в ответ, очевидно, ожидая некоего вердикта. — Да, — просто отвечает ему Пак. — Это ты во всём виноват. Ты и твой сучий характер. Надеюсь, теперь ты доволен. На самом деле, Чимин почти пугается собственных слов: не то чтобы он действительно винил своего лучшего друга в сложившейся ситуации, просто произошло слишком много всего и бог свидетель, что он держится на остатках самообладания — не каждый день выпадает шанс наблюдать за тем, как твой любимый человек не приходит в себя. Если подумать, то всё это началось действительно с Тэхёна. Если бы он был чуточку более честным с собой, кто знает, может быть, всего этого не было бы. Может быть, девственность Чон Чонгука досталась бы вовсе не Чимину: тому Чимину, что красил волосы в рыжий, наверное, было бы больно нестерпимо, но он бы перешагнул через свою подростковую влюблённость, ему бы хватило силы воли, Чимин из настоящего в этом уверен. Возможно, если бы Тэхён ещё тогда, в школе, признал, как сильно ему необходим тот человек, которого он шпынял так больно и сильно, всё было бы проще. Или не было бы, чёрт его знает, но Пак смотрит на итог всего этого дерьма прямо сейчас, где он снова выходит крайним, не имея за пазухой ни монеты, ни одной ёбанной воны, на самом-то деле, но желая как можно скорее выйти из этой чёртовой игры. Со стойким, правда, пониманием, что ни хрена не будет такого, даже если Юнги очнётся прямо сейчас. Его альфа, отец его ребёнка, не отступится перед проблемами и не бросит близкого ему человека в беде. Кто знает, быть может, именно за это Чимин его и полюбил, а ещё, быть может, за неординарную натуру и эту шероховатость вкупе с искренней безграничной нежностью, которая подгибает колени. Чёрт его знает, правда. Тэхёну, кажется, больно безумно: глаза становятся, как у побитой собаки, а потом, Пак видит, ставни души захлопываются с грохотом, а каряя радужка подёргивается холодом — закрылся окончательно, закопался в себе. Чимин его жалеть не хочет, если честно. Потому что Тэхён и его инфантильные истерики, на самом-то деле, не заслуживают прощения, если подумать: он лучшему другу готов многое спустить, на большую часть дерьма сквозь пальцы смотрел, надеясь, что образумится, потому что разжёвывать было бесполезно абсолютно, но есть в этом мире нечто большее, чем дружба, что-то более ценное. — Он отец моего ребёнка, Тэхён, — говорит Пак. — Я люблю его, — добивает. — Больше, чем кого-либо. И отнимает руку из плена чужих, горячих ладоней, давая понять, что разговор окончен.*** xxxtentation — i spoke to the devil in miami, he said everything would be fine
Больно. Словно стеклянное крошево рассекает лейкоциты, перемешиваясь с вязким и красным в тот самый момент, когда Тэхён заходит в чёртов кабинет, чувствуя, как рассекает лицо странная, почти истерическая улыбка. Жжётся. Чонгук поднимает на него глаза. Такой сильный, собранный Чонгук, смотрит, как наследник знаменитого клана Ким рассыпается по площади двери, к которой привалился спиной, тихо смеясь и чувствуя горячую солёную влагу по щекам, потому что это так невыносимо, Господи, пытаться осознать, как сильно он облажался тогда, десять лет назад, и понимать, как хлёстко бьют слова собственного лучшего друга, те самые, что разрывают где-то глубоко внутри грудной клетки, разрушая остов за остовом, лишают рассудка, воли лишают. Помогите, пожалуйста. Тэхён не понимает, почему пришёл сюда в поисках поддержки: разве Чонгук способен ему её оказать? Разве он её заслужил, будучи грязным, гнилым, безрассудным, тем самым, кто ни хрена не заслуживает, потому что портит всё бесконечно, очерняет, заставляет гнить и шататься? Кто-нибудь, пожалуйста. Когда Чонгук быстрыми шагами подходит к нему, Тэхён чувствует себя невозможно слабым, на самом-то деле. Возможно, он не так сильно походит на омегу, как окружающим бы того хотелось, но он всё ещё остаётся этим жалким, немощным, зависимым от течек созданием, что нуждается в чьей-то защите и поддержке. А потому цепляется за эти горячие, испещрённые венами руки, чувствуя какую-то болезненную необходимость в кофейном запахе в своих ноздрях. — Я не могу, — шепчет почему-то, как и улыбается сквозь свои странные слёзы по непонятной причине. — Я не могу больше так, Чонгукки. И это ласковое обращение, оно внезапно для всех здесь, врывается чем-то незыблемым, крепким в этот тяжёлый зрительный контакт, порождает судорожный вздох из сильной, испещрённой тату груди. — Я так слаб, — говорит Тэхён почему-то. А Чонгук почему-то не осуждает. — Я тоже, — отвечает, а потом подхватывает на руки, садится на диван и прижимает к себе крепко-крепко в гробовой тишине, нарушаемой тихими всхлипами кого-то жалкого, переломанного пополам, того самого, кто пытался быть стойким, на самом деле, оставляя за собой след из осколков. И почему-то этот самый кто-то, он чувствует себя чертовски маленьким в эту минуту. Тэхён, если подумать, Чонгуку жизнь всю сломал, пытаясь доказать себе самому, что ему абсолютно плевать. Тэхён, если подумать, не заслуживает ни капли прощения, потому что за всё то, что он делал в своей жизни, люди горят в аду. Тэхён, если подумать, действительно является ключом во всей этой истории — и ненавидит себя так сильно за то, что пытался прыгнуть выше головы всё это время, оставаясь пустой оболочкой, никчёмностью, грязью на подошве ботинок действительно стоящих людей, таких как Чонгук, Чимин или Мин Юнги, что не приходит в себя. Объятия у Чонгука крепкие, к слову, только руки дрожат. — Отпусти меня к нему, — говорит Ким, отстраняясь от чужой груди и глядя глаза в глаза. — Отпусти, пожалуйста. А потом громко и судорожно вздыхает от боли, что опаляет лицо, и глохнет от хлёсткого звука внезапной пощёчины. Я не хочу больше так.