Fume

      Месье проводили. А Куинни, инстинктивно поддавшись тревоге, проводила себя следом. Она нуждалась в прозрачности — в глотке свежего воздуха. Терпимая до той ночи дымка сгустилась, превратившись в завесу, полную двусмысленных силуэтов. А ещё путала дверь. Обыкновенный в сущности пласт темных досок на петлях, но для урожденного легилимента этот страж личных границ говорил больше, чем формальное «Прошу не беспокоить, закрыто», и Куинни в муках замерла у порога. Словно кто-то взвел для неё здесь капкан. Ловушка захлопнулась — Тесей понимал до опасного мало и рисковал сгинуть в этом дыму; элитарный язык Дюма и Бодлера, правящий мыслями француженки, был для Куинни чужим, а внутренний монолог Гриндевальда, хоть и позволял себя обнаружить, не звучал, укрытый чарами от посторонних, просто же подслушивать под дверью было нельзя. Нельзя категорически даже ради спасения пошатнувшегося рассудка! Вбитое с детства, с тех времен, когда волшебница ещё не контролировала дар, правило гласило: «Предназначенные другим слова мы не передаем и не слушаем». «Мы», потому что склонность второй сестры к обличительству проявилась также рано, и также нуждалась в корректировке.       Приучая детей к осторожности, старшие Голдштейн будто знали, что вскоре их особенным девочкам придётся справляться в одиночку. Они говорили, что всякий, будь то немаг или волшебник, возненавидит подслушанную о себе правду; и того, кто подслушивал, тоже. Повзрослев и ощутив эту ненависть на своей шкуре, Куинни сперва присматривалась: где можно позволить себе легкомысленность, а в чьем обществе разумнее помалкивать. Тина же оказалась несгибаема. Этот миловидный инспектор словно готова была сгореть за правду.       Большинство знакомых считало настойчивость Тины неприличной и раздражающей, Куинни — напротив завидовала смелости сестры. Обстоятельства требовали от неё храбрости, возведенной в крайнюю степень... Она не бежит с Якобом из Америки, нет, это стало бы их поражением. Она просто мечтает оказаться в Англии. Здесь кольцо врагов запрещает любить, душит, а там — трава зеленее и серое небо дышит свободой. Слёзы по ночам в подушку. Ссора с сестрой, уговоры, битье посуды, проданная кондитерская и вот, наконец, пачки магловских банкнот, отданные за два анонимных билета в их «долго и счастливо». Говорят, в Лондоне к смешанным бракам относятся теплее. На полпути их настигает шторм. Якоб, её избранник, мужчина, нужный до одержимости, трусит. Пот капает с его лба градинами. Однако ни волны, ни айсберги размером с дом не пугают Якоба Ковальски так, как решимость его возлюбленной — в его кошмарах наяву Куинни тащит их к краху. Где маглу и волшебнице позволят открыто быть вместе? Нигде — если страхи Якоба правдивы… А Куинни теперь боится лишь того, что в мыслях немага нет ни единой причины бороться за Них. Околдовала, приворожила, окружила собой. Интересно, переживал ли старик-Лестрейндж ту стыдливую беспомощность в постели с любвеобильной марионеткой? Эта боль, как от самой изощренной пытки, не может длиться дольше, и Куинни приговаривает себя к моральному самоубийству — лишь ступив на берег Соединенного королевства Британии, она идёт сдаваться. Лондон сырой и мрачный. «Итак, мы решили пожениться!» Приклеенные к невысказанной мольбе о помощи улыбки. Сердце не разбито — оно взорвано, развеяно розовой дымкой. Быть может, уговоры и битье посуды вновь заработают Куинни желаемое? Но Якоб всё тот же; даже хуже — он злится и в праве будить лондонскую ночь восклицаниями: «Когда ты собиралась рассказать — когда у нас уже было бы пятеро детей?». Так когда она собирается вмешаться — когда Тесей разделит судьбу своей горемычной невесты?       «Пока ещё не поздно», — сказала себе Куинни и потянулась к латунному кольцу дверной ручки.       В следующую секунду она отпрянула, с шипением сгорбилась и в панике забегала взглядом по сторонам. Дверь полыхала. Ладонь, обожженная полоска кожи, соприкоснувшаяся с металлом, едва не шкварчала: багровая плоть сочилась, будто плакала. И боль… Без труда вычислив «пироманта» по цвету пламени, Куинни прикусила губу от осознания своей глупости. За завтраком Гриндевальд ясно дал понять, насколько сильны его охранные чары. Однако вряд ли он намеренно хотел ранить Куинни. Не хотел ведь?       Не успела волшебница прийти в себя, как пламя с двери опало; сама иллюзия деревянной преграды растворилась рябью, и из образовавшейся арки чинно вышел Геллерт. Комната за его спиной пустовала — Тесей, Криденс, француженка, словно исчезли по заклинанию — однако их отсутствие завладело вниманием Куинни позже.       — Доброй ночи, — пожелал Гриндевальд, намереваясь пройти мимо. Манжет его мантии был пропитан кровью. Дважды рассеченная бровь над «рыбьим» глазом грозно хмурилась. Осмотрев мага с ног до головы, Куинни подумала, что весь он какой-то мрачно-пожёванный.       Она наконец опомнилась.       — Что произошло? Где Криденс? И зачем, ради Мерлина, Вам взбрело посылать за Тесеем посреди ночи? Это же не его кровь? — растерянно запнувшись и помотав головой, — это ведь не может быть его кровь.       Геллерт вернулся, встал напротив — всё молча. Его глаза теперь были близко, но, сколько Куинни не силилась, сколько ни металась в густом дыму, понять мысли мага не получалось.       — Такая мука быть объектом твоего недоверия. Но в то же время…       Гриндевальд насмешливо щелкнул пальцами, будто изрёк очевидный, выигрывавший от умолчания развязки анекдот.       — Договаривайте, — сказала Куинни, расстроено прижав ладони к груди.       — Но в то же время, для меня это честь — быть тем единственным, кто насилует твоё воображение неизвестностью. Что ты решила: что я его съел? Так сказать, вошёл во вкус за завтраком.       «Да ты просто издеваешься», — подумала Куинни.       — Вы какой-то другой, — произнесла она вслух.       — Все человеческие создания в четыре часа утра другие, искажённые версии себя: более уязвимые, ранимые, — Геллерт дотронулся до тыльной стороны обожженной ладони волшебницы, и она вздрогнула, не справившись с напряжением. — Честные.       Теперь он точно намеревался уйти. «Что же там произошло?», — скомкано билось в голове. По мере удаления фигуры Геллерта дальше по коридору в Куинни зарождалась неведомая до той минуты злость. «Знаете, почему я пошла за Вами? — хотелось выкрикнуть. — Почему выбрала Вашу сторону; бросила сестру, дом на том берегу Атлантики, любимого мужчину...» Эти вопросы и не были вопросами вовсе — это была поза. То неудовлетворенное, загнанное в угол состояние, когда топают ногой и говорят, что уходят — говорят, чтобы напугать. Но разве потеря Куинни значила бы хоть что-то в контексте Его «общего блага»? Значила бы?       — Знаете что! — воскликнула Куинни, при звуках своего тонкого голоса тут же оробев и смутившись.       — Только я и знаю, — не оборачиваясь бросил Гриндевальд. — Я даже хотел рассказать тебе однажды, когда будешь готова. Но всему своё время.       И он ушёл. Завтра Куинни узнает, что маг покинул Нурменгард. Но весь остаток той ночи она тревожно проворочалась в своей постели, выдумывая всё новые и новые фразы, которыми могла бы повернуть разговор совсем в другое русло. Она не стала разыскивать Криденса; не навещала с расспросами француженку. Утром Куинни как сомнамбула спустилась к завтраку, но окончательно в чувство привел её не морозный сквозняк холла, а тишина — накрытый домовиками стол пустовал. Лишь Абернэти, заручившись компанией кофе, листал магловскую газету.       — Что с рукой, Голдштейн? — оторвавшись от чтения первой полосы, спросил он.       — Утюг, — ухнула в ответ Куинни. — Намудрила с заклинанием, вот и обожглась. Сама виновата.       Память услужливо предложила почти забытую уже картинку: Абернэти, на тот момент ещё начальник управления в МАКУСА, протягивает замаскированный чарами под газету свиток. — Я видел, как ты остаешься после работы в архиве. Ты никогда не задерживаешься после работы, обычно — наоборот. Особенно тебя интересует секция с изъятыми уликами по делам приворотов. Учитывая слухи, я сразу понял, что ты ищешь. Но такие артефакты не хранятся в архиве. — Мы с Якобом любим друг друга, — глупо хлопая ресницами, отвечает Куинни. — Одной любви бывает недостаточно. Я понимаю и не виню. Не хочу потом арестовывать тебя за использование «Империуса» на немагах. А авторские любовные чары, — он чуть ли не силой вручает газету, — совсем безобидная вещь, Голдштейн. Просто храни для страховки. — Зачем Вам это? — Хочу помочь. К тому же, если воспользуешься, может, позже я попрошу тебя оказать мне ответную услугу. «Это просто для страховки», — чувствуя давление, Куинни идёт на эту крохотную уступку. Она верна себе до первого шторма.       — Здесь так тихо. Словно все вымерли, — вслух заметила волшебница и, прочитав мысли Абернэти, трансгрессией вырвалась во внутренний двор. Ноги тут же по щиколотку утонули в снегу, щеки и нос обожгло холодом, но ошарашенная новостями Куинни этого даже не заметила.       «Первая полоса» Нурменгарда шумела от мыслей и домысливаний вокруг «героев» дня. Все взгляды были обращены к верхушке башни, где мелькали, перекрывая друг друга, две фигуры на мётлах: то пикировали вниз, то спиралью взрезали синеву альпийского утра… так счастливо и беззаботно.       Гриндевальд поручил Саламандеру обучение обскури — клокотало в головах высшего магического общества.       — И тот, видимо, начал со своего любимого предмета, — завороженная полётом, прошептала Куинни. Всё это казалось ей сном. — Теперь, мистер мракоборец, Вы тоже на него работаете. Но что станется с Вашей заоблачной отвагой, когда грянет шторм?