Греческое солнце

       — Ты ничем не заслужила счастье, — говорила Сафие-султан. — Ничем не заслужила семью, дом, покой. Ничего не сделала для жизни, к которой теперь хочешь сбежать. Страдания — удел каждого. И несправедливо, если кто-то ими обделен.        — Все мы прошли через такое, — говорила Дженнет-калфа. — Шевелись! А о письмах даже не думай — и птица не вылетит из этого дворца.        — Султан! — вздыхали наложницы. — Красивый, правда? Никто не поможет нам, если останемся в стороне. Лишь одну из сорока он может выбрать…       Султан, хальвет, дети в маленьких чалмах, платье из красного шелка, любовь, бледная от нехватки воздуха, запертая в каменном дворце. И так — до конца, до тех пор, пока не пронесут уставшее тело через гарем, пока не полетит над Стамбулом песнь мечетей… Умерла, умерла…       Нет, не такой жизни она хотела.       Чужие слова прикрывали, украшали правду. На самом деле Анастасию похитили из родного дома и теперь трепетно ждали, что она полюбит человека, лишившего ее семьи. Разве может корова любить мясника? Она дрожала от ярости и повторяла, как заклинание: «сбегу, сбегу, сбегу» — всякий раз, когда султан смотрел на нее. Когда пытался касаться. Когда шутил.       Когда — снова и снова — звал в свои покои, как собаку на привязи, как рабыню. Анастасия чувствовала, что в этом дворце ее ломают и лепят заново, создают из прежней свободной гречанки наложницу Махпейкер, луноликую и покорную, способную лишь рожать. Способную лишь любить — слепо, до самоуничтожения, потому что нет иного выхода.       Любовь к султану — успокоение. Любовь говорит: «ты нужна, ты на своем месте, это твоя судьба», и уже не хочется бежать, прыгать с балконов, напряженно ждать у запертых дверей. Любовь дала бы Анастасии немного счастья, тонкого и дрожащего, но она не полюбила — и дворец стал ее адом.       Она стояла у двери тайного хода. Гельге осталась далеко внутри, попрощалась с улыбкой, и Настя была одна. Постучала раз — ответа не было. Может, снова не пришел, снова обманул, а может, лежит на улице, избитый вконец, мертвый из-за нее.       Постучала еще — и дверь неожиданно открылась; Настя отпрянула сперва, но разглядела знакомое лицо, радостную улыбку, и рассмеялась сама:        — Алекс!        — Да, — глупо отвечал он, — я пришел.       Когда Настю привезли во дворец, в небе Стамбула разрывались салюты, словно приветствуя ее, сжимающую кулаки в повозке. Сейчас она уходила через черный ход, словно провинилась; закутанная в черное, крепко сжавшая руку Алекса, задыхающаяся от радости. Салютов не было, небо, черное и унылое, спало.       Дворец не хотел отпускать маленькую сердитую пленницу.       Они пробирались через деревья, наступая на клочья их теней. Светила луна, большая, как медный таз; будто следила за ними. Настя знала, что в кустах могут быть тысячи глаз и мечей, но шла рядом с Алексом твердо: теперь ей некуда было возвращаться.        — На пристань пойдем, — шептал Алекс, — через Мраморное море поплывешь. Корабль идет до Афин.       Настя кивала. Вчера она украдкой распорола платье, подаренное Сафие-султан, и содрала с него драгоценные камни; на путь до Афин должно было хватить, а уж в Греции она не пропадет. Там уже не будет цепких рук Насуха-паши, речей Дженнет и наставлений бледных султанш. Там будет родина.       Только там не будет Алекса. Настя смутно понимала это, но до самой пристани не осознавала полностью. Не осознавала даже, что сбежала. Что свободна теперь. Мысли ее будто смешались в ленивое тесто, и хотелось — удивительно — спать. Забиться в угол трюма и спать до самой Греции, до виноградников и рук матери…       Пристань оказалась холодной и почти пустой, только последний корабль качался на черной воде, сонно приглашая опоздавших. Утром пристань оживет, появятся посланцы султана, бостанджи с саблями, готовые растерзать несчастную наложницу; но до утра еще много часов, и Настя успеет уплыть далеко. Только Алекса не будет с ней.       Она только проговаривала эту мысль, но не понимала, что значат слова. Алекс все еще держал ее за руку, хотя опасности не было; Настя молчала. Оба смотрели на корабль, который идет до Афин. В воде плескались двойники луны и тихие размытые звезды.        — Кстати, — Алекс выпустил ее руку и снял с запястья зеленую ленточку, — забыл отдать это.       Настя улыбнулась и покачала головой:        — Оставь себе.       И тут же осеклась, понимая, что нет смысла дарить ленту тому, кого никогда больше не увидит. Алекс помялся и вновь повязал ленту на руку; казалось, этого он и хотел — сохранить хотя бы запах ее волос. Вновь замолчали. Алекс пару раз вдыхал, будто хотел что-то сказать, но замирал, поймав ее взгляд. Настя не знала, как попрощаться с ним. Даже захотелось, чтобы ее вновь схватили и увезли, чтобы последними словами были: «Помни, помни слово, которое ты мне дал!» И никаких пожеланий счастья. Никаких слез.       Корабль ждал. Капитан возьмет ее, не устоит перед камнями. Осталось только пройти двадцать шагов до края пристани и забраться на деревянную гору, которая увезет Настю домой. Осталось только улыбнуться Алексу в последний раз.       Она улыбнулась. Алекс кивнул:        — Иди.        — Спасибо, — как-то буднично сказала Настя. Он кивнул еще раз. Глаза его, необыкновенно большие сейчас, были странно влажными. Это ночь, подумала Настя. Ночь, вода, луна в его глазах.       Настя так и не спросила, как он выбрался из ставки янычар, чего ему это стоило. «Я приехал, чтобы найти свою семью, — говорил он тогда, в лесу. — Чтобы найти свою жизнь». Его же могут наказать, если не вернется сейчас. И для него, и для нее каждый миг приближает беду.        — Иди! — крикнула Настя, уже стоя у корабля. Алекс кивнул в третий раз. Он вообще мало говорил — только смотрел, улыбался, спасал ее. От повстанца в лесу. От пожизненной клетки — сейчас. И ничего за это не просил, кроме зеленой ленты, прикосновения, улыбки. Не был похож на султана Ахмеда, требующего любовь за жасмин в тайном саду.       Настя мало думала о султане и много — об Алексе. Вспоминала, каким спокойным и сильным он был в мгновения лесной драки. Каким мудрым казался, когда пристыдил ее, требующую немедленного спасения. Как по-детски растрепались его волосы, как смеялись его глаза… Что-то просыпалось в ней в такие мгновения; что-то теплое, похожее на благодарность, похожее на тоску по отцу и матери.       И сейчас проснулось; Настя сжалась, прикрыла глаза, лицо ее сморщилось, как перед плачем. Теперь она понимала, что Алекса действительно не будет рядом, и грусть не была тихой, как от прощания с Гельге. Нет, грусть душила. Алекс уже уходил.       У корабля стояли двое, не замеченные прежде из-за темноты. Один из них, длиннобородый, высокий, подошел к Насте и спросил глухо:        — Что, в Грецию захотелось красавице?       Алекса уже не было видно, он растаял в темноте, как и вся ее прежняя жизнь. Настя достала мешочек с камнями и сунула его бородатому:        — Захотелось.        — Доставим, — рассмеялся он, пряча камни за пазуху и хлопая себя по животу. — От кого бежишь-то, милая? От мужа?       Настя кивнула, хоть и мало понимала в мужьях. Бородатый, от которого пахло вином и солью моря, пугал ее в темноте, но Настя вытерпела, забралась на корабль с его помощью. Второй куда-то исчез, Настя не успела его рассмотреть.       На корабле было светлее от факелов. Бородатый развел руками:        — Каюты для тебя нет, поспишь в трюме. Да смотри, чтобы не увидели тебя. Женщина…       Последнее слово он произнес низким, хриплым, загадочным шепотом, и Настя вздрогнула. Захотелось посмотреть, видно ли отсюда Алекса, но бородатый уже толкал ее к какой-то двери, торопя. Втолкнул. Спустил по крутой лестнице. Ушел. Настя испуганно огляделась, на всякий случай сжимая ножницы — единственное оружие, которое она смогла добыть во дворце. Но как только темнота рассеялась, Настя разглядела спящего в углу старика, сундуки и балки, и немного успокоилась.       Она села на сундук, неудобный и твердый, и, привалившись к стене, задремала. И на долгие-долгие часы лишь мягкая качка, дыхание старика и запах моря были спутниками ее сна.       Настя проснулась от жесткого толчка в плечо. Вскрикнула, не понимая, где она и что она, слепо махнула ножницами и почувствовала, что ее схватили за руки.        — Эй!       Открыла глаза. Подумала — старик! Но нет, руки крепкие, грубые. Ножницы у нее вырвали, саму ее встряхнули и резко подняли. Стало холодно от страха. Настя увидела короткую бороду, глаза-колодцы, кинжал и черный кафтан.        — Тощая, — хмыкнул незнакомец. Настя широко открыла глаза, как от удивления, и плюнула ему прямо в глаз; он отвлекся, и она рванулась к лестнице изо всех сил. Ну же! Незнакомец удержал ее, схватив за плечи; Настя вскрикнула:        — Помогите!       Спустился бородатый. Настя подалась к нему с надеждой, но он кивнул незнакомцу:        — Хватит с тебя.        — Тощая, — повторил незнакомец с обидой. — Что мне ее, кормить?       Бородатый устало махнул рукой и ушел в угол — будить старика. Тот тянулся, похрапывал и бормотал, что денег у него нет. Настя наблюдала, дрожа от ужаса и поражения, тщетно пытаясь оттолкнуть незнакомца.        — Кто вы?! — повторяла она, будто это было самым важным. — Кто?! Где мы?! В Греции?       Бородатый, таща старика к лестнице, презрительно бросил:        — В Ускюдаре!       Незнакомец тоже поволок Настю вверх, и вчетвером они выбрались на палубу, уже залитую утренним солнцем. Настя на миг зажмурилась — как много было света! Палуба была пуста.       «Договорился с капитаном, — сказал Алекс вчера ночью. — За плату он на все согласен». Настя чувствовала себя птицей, которая еле-еле вылетела из клетки и тут же попала в когти сокола. Когтями-руками незнакомец сжимал ее плечи, казалось, до самых костей. Гулко ругались бородатый и старик. Настя не могла понять, куда делись пассажиры, пока не привыкла к свету и не увидела толпу внизу.       И сразу все стало понятно. Корабль не ждал ее — он даже не собирался отчаливать. И вместо Мраморного моря Настя переплыла всего лишь Босфор, и теперь…       Что теперь?       Бородатый швырнул старика в море. Эта странная жестокость даже не удивила Настю, прошла мимо; все вокруг казалось смазанным, неслышным, будто Настя спала и никак не могла проснуться. И было очень-очень холодно, несмотря на конец лета и солнце, которое красило бороды и волосы в рыжий.       От этого оцепенения и холода Настя даже не кричала, не отбивалась, пока ее тащили сквозь равнодушную толпу, через пристань, через маленький базар. Незнакомец задел лоток с лимонами, продавец возмутился, мельком взглянул на Настю, но отвернулся; все отворачивались, никто не думал вступаться. Женщина, думала Настя, и слово в ее голове было низким, хриплым, как голос бородатого капитана.       Алекс, Алекс… Наивный или хитрый? Друг или предатель? Полюбил или возненавидел?        — Куда? — вяло спросила Настя.        — В твой будущий дом.       Будущим домом оказался длинный каменный барак на окраине Ускюдара, в самом конце узкой улицы. Дальше не было уже ничего, только заброшенный сад с обвалившейся оградой и далекие глиняные дома. Настю бросили на подстилку, тонкую, не смягчающую жесткий камень, и ноги заныли от боли. Незнакомец ушел, крепко закрыв дверь.        — Проклятие! — закричала Настя, вмиг проснувшись в этой сырой темноте. Она с трудом поднялась и бросилась на дверь:        — Открой! Выпусти! Кто тебя послал?!       Чертов плащ, так мешается! Настя развязала и скинула его, оставшись в одном платье. Ударила по двери коленом:        — Открой!       Дверь молчала. Темнота тоже молчала, только из угла доносилось слабое покашливание. Настя, увлеченная собственными криками, не сразу расслышала его; а когда поняла, что не одна здесь, — резко обернулась и сжала кулаки:        — Кто?        — Я, — донесся ответ. Женский голос. Молодой и слабый. Настя спиной прижалась к двери:        — Кто ты?       Ответа не было. Еще разговорится, подумала Настя, и снова ударила дверь, в этот раз слабее и без надежды. Сквозь щели проникал свет. В углу копошилась какая-то фигура в темной одежде, кашляя надрывно, но тихо, словно боясь чего-то. Настя протерла глаза и увидела еще одну фигуру — на подстилке у стены. Девушка.       Если это Алекс ее продал… Настя сползла по двери, сжалась, закрыла лицо руками. Внезапно она стала слабой — не вялой даже, а слабой, как ребенок, который смертельно болен. Появились слезы. Настя всхлипнула и хотела было заплакать в голос, но девушка у стены устало протянула:        — То бьются, то ревут, надоели…       И стало ясно, что все бесполезно, что это новый дворец, такой же каменный и наглухо запертый, из которого также нет выхода.        — Что это за место? — спросила Настя, когда слезы перестали душить. Девушка у стены приподнялась и бросила:        — Невольничий рынок.       Чтоб черти разодрали этого султана и все его гаремы! И стоило только сбегать.