Долиной смертной тени

А теперь пребывают сии три: вера, надежда, любовь. Но любовь из них больше.

Первое послание к Коринфянам святого апостола Павла

      Синие зимние сумерки накрыли холодным снежным покрывалом мёртвый город. Пушистые хлопья падали из пропасти темнеющего неба, и пустые глаза домов равнодушно следили за их последним полётом. Они молчали, эти угрюмые дома, похожие на заметённых снегом, больных, нахохлившихся птиц, и медленно-медленно засыпали тяжёлым, непробудным сном. Безлюдные улицы полнились тишиной, и всё падал, падал из опрокинутой бездны над головой мертвенно-белый снег.       – Ещё далеко?       Клэр обхватила себя руками, отчаянно пытаясь сберечь последние капли тепла. Студёный ветер забирался за воротник лёгкой куртки, касался своими ледяными пальцами шеи, спины, груди. В эту зиму в Припяти было очень много снега, и она то и дело проваливалась по колено в сугробы, хотя старалась идти прямо за указывавшей дорогу собакой.       – Так холодно сегодня…       Клэр выбралась из сугроба и остановилась на мгновение, чтобы перевести дыхание. Всё тело ныло от боли – но она уже привыкла, как привыкла и к тому, что шло перед ней в обличии собаки. Оно тоже остановилось, оглянулось на неё: Клэр видела поблёскивавшие в чёрно-синих сумерках мёртвые белёсые глаза и порванное левое ухо. Подступающая темнота скрадывала очертания пронзавшей насквозь собачье тело арматуры, но Клэр знала, что она есть, и что грязная свалявшаяся шерсть перепачкана в засохшей крови. Ещё Клэр знала, что эта несобака всегда очень холодная, потому что на самом деле она давно мертва – но всё равно часто прикасалась к ней и иногда даже обнимала, потому что это было единственное, что хотя бы выглядело живым.       – Ладно, пойдём…       Клэр тяжело вздохнула, чувствуя, как морозный воздух колет острыми иглами грудь, и сделала шаг вперёд. Собака снова устремилась лишь ей ведомым курсом, и через несколько минут привела её к одному из угрюмо-молчаливых домов. Клэр не смогла разобрать, что это был за дом, потому что было уже совсем темно, и она не узнавала эту улицу, но вошла внутрь следом за собакой. Здесь тоже было очень холодно и темно, но, по крайней мере, не так чувствовался студёный декабрьский ветер. Она поднялась на второй этаж, держась за шаткие перила подъездной лестницы и осторожно наступая на крошившиеся ступени. Вошла в квартиру справа, рассеянно прислушиваясь к тому, как стучат по остаткам паркета собачьи когти.       – И зачем мы сюда пришли?       Клэр снова поёжилась, думая о том, что дома тепло, и старый слепой полковник наверняка уже принёс ей что-нибудь поесть, и можно вскипятить в том залатанном котелке воду и заварить чай. Она не хотела никуда выходить, потому что снаружи шёл снег, и дул холодный ветер. Она хотела сидеть у огня и думать о своём Серёже.       Собака покрутилась в большой комнате, что прежде, должно быть, была гостиной, а потом устремилась куда-то в глубину квартиры. Клэр тяжело вздохнула и пошла следом за ней, осторожно придерживаясь за стену и стараясь не наткнуться на что-нибудь в темноте.       Она почти наощупь нашла собаку, склонившуюся над чем-то в дальнем углу – и тут же услышала тихое, жалобное мяуканье, больше похожее на детский плач.       – Там что, котик?       Собака аккуратно ухватила зубами рукав Клэр и потянула её вниз; она прерывисто выдохнула, когда её заледеневшие пальцы коснулись короткой шерсти. Осторожно взяла в руки маленький дрожащий комочек, прижала его к холодной щеке. Тёплый. Живой. Она уже почти забыла, каково это – касаться чего-то тёплого и живого. Она не знала, была ли живой она сама. Она помнила, как взрыв разорвал в клочья её тело, и от этого она умерла – и ещё знала, что это было очень-очень давно. Она понимала, что после этого она уже никак не могла снова стать живой – но ей всё ещё было очень больно, и иногда она думала, что это, наверное, значит, что она правда жива.       Клэр спрятала котёнка за пазуху, чтобы он не замёрз совсем, пока они возвращались домой: за это время на улице стало уже совсем темно, и указывавшая путь собака шла близко-близко, то и дело задевая её куском арматуры, чтобы она знала, куда идти.       Улица Сорока лет Октября, дом двенадцать, квартира сорок семь: здесь она жила когда-то со своим Серёжей. Здесь был её дом – в этой жизни и во всех других. Она знала, что в этой Припяти сходятся все реальности и все миры. Она теперь многое знала.       Клэр притворила за собой дверь, пропустив вперёд собаку, и облегчённо вздохнула, расстёгивая куртку и вытаскивая из-за пазухи котёнка. Он был такой крошечный, что почти умещался в её ладони; в свете горевшего посреди гостиной костра она разглядела тонкие чёрные полоски на серой шёрстке.       – Ну, вот мы и дома!       Она подобрала оставленный полковником у порога свёрток и прошла в комнату: ничто, кроме остатков светлых обоев на стенах и остова некогда зелёного дивана, не напоминало о том времени, когда здесь жил её Серёжа, когда они жили здесь вместе. Рассохшийся сервант пошёл на дрова ещё четверть века назад, а все свои вещи её Серёжа забрал с собой, когда уехал в Москву. Теперь посреди старой гостиной горел огонь: это было неправильно и опасно, но Клэр знала, что никакого пожара не будет, потому что его всегда разводила несобака – и следила за ним тоже.       – Сделай, пожалуйста, красный, как раньше, а? Мне от этого зелёного не по себе.       Клэр поёжилась, глядя на неестественно-зелёный огонь костра, и обошла его по дуге. Собака лениво щёлкнула зубами, языки пламени взметнулись чуть выше, и по ним словно пробежала красно-оранжевая волна, вмиг сделав огонь совсем похожим на настоящий. Он почти всегда был таким, и лишь иногда становился зелёным: Клэр знала, что тому, что было внутри несобаки, всё равно, и оно не видело никакой разницы, если огонь светит и греет, но не отказывалось сделать так, как она просила.       Она села в углу за диваном: тут сильнее чувствовался пробиравшийся сквозь щели в старых рамах сквозняк, но здесь ей было почему-то спокойнее. Старые покрывала, из которых она когда-то сделала себе постель, с годами превратились в тряпьё – но найти в пустых домах что-то новее и целее было очень сложно. Она посадила котёнка на то, что было когда-то клетчатым пледом, и наконец начала развязывать тоненькую бечёвку, которой был перевязан оставленный полковником свёрток.       Клэр помнила его – ещё по тем, другим жизням, где была солнечная Припять и мрачная громада станции, её Серёжа и знавший сотню шуток, которые она не могла понять, начальник пожарной охраны. Его звали Анатолий Евгеньевич – но он охотно отзывался и на «Толю», потому что знал, что ей трудно выговорить такое имя. Она помнила, как он руководил учениями на станции, как отдавал команду надеть противогазы, и как смеялся и шутил, что Сергей и в противогазе всё равно красавец. Клэр тоже смеялась, а Сергей невнятно ворчал из-под противогаза, и солнце рассыпало золотые лучи по полным жизни улицам города.       Ещё она помнила, как взметалось над станцией зарево пожара, как выла сирена, и как полковник хватал её за плечи и всё твердил, что Сергея там нет. Помнила, как он умирал на белой больничной постели: ему было только сорок два, и он ещё пытался шутить и всё повторял, что она обязательно поправится, что Сергея оправдают, и что потом они будут вместе, а сейчас нужно только надеяться, верить и ждать. Она помнила, как умирала она сама, распадаясь в прах в процессе мучительного умирания. Помнила, как её Серёжа убил себя и растворился в апрельской ночи. Она теперь многое помнила – и знала, что это нужно для того, чтобы она страдала.       Ей всё время было очень больно, но она знала, что не сможет умереть, даже если очень захочет. Она пыталась несколько раз – ещё тогда, в первые свои годы здесь, – но ничего не получалось. Она словно застыла в капле чёрного янтаря – не менялась, не старела, будто бы для неё больше не существовало времени. Она мучилась от голода и жажды, хотя они тоже не могли её убить. Могли только заставить страдать – но в этом и был весь смысл.       Сила, что пришла в этот мир из кладезя бездны, не пускала к ней никого, кто мог бы хоть немного облегчить её мучения. Она ни разу не видела полковника и не знала, как ему удаётся передавать ей еду и редкие записки. Она ничего не писала в ответ, потому что знала, что это не пропустят. Он писал о разном: о том, что эту тьму здесь называют «Зоной», хотя в человеческом языке нет слов, которые могли бы её описать, и ещё о том, какой сейчас год там, снаружи. Иногда просто старался подбодрить и просил не отчаиваться. У него были лошадь и телега, и он привозил ей дрова для костра, оставляя их там же, у дверей: Клэр никогда не слышала, как он приходит – просто находила разные вещи на лестничной площадке или в прихожей.       Он приносил ей молоко, хлеб и сливочное масло, чуть подсохшее «Юбилейное» печенье и липовый чай. Иногда она думала о том, откуда он берёт всё это, если Зона не отпускает и его – и ещё думала о том, живой ли он на самом деле. Иногда ей даже хотелось спросить его об этом – но она не знала, готова ли и правда услышать его ответ.       Несколько недель назад полковник оставил ей записку, в которой говорилось, что он видел Сергея: тот приезжал в Припять, и Зона наконец добралась до него. Полковник просил её не расстраиваться из-за этого, потому что так должно было быть, и теперь он обязательно вспомнит её. Ещё он сказал, что Сергей предлагал забрать его оттуда и спрашивал, может ли он хоть чем-то ему помочь – и потому она не должна сомневаться в том, что это и правда её Серёжа, у которого было такое большое и доброе сердце.       В ту ночь она впервые смогла дотянуться до него во тьме над чёрной бездной.

***

      Котёнок тихонько лакал молоко из маленького белого блюдца с выщербленным краем. Собака лежала между балконной дверью и костром, опустив морду на лапы, и смотрела на огонь невидящими белыми глазами. Вода в небольшом котелке наконец закипела, и теперь можно было заварить чай в стареньком белом чайнике с пунцовой розой на боку и наполовину отбитым носиком. Клэр знала, что здесь, в Припяти, нельзя есть и пить: она читала об этом в памятке, которую нашла как-то на главной городской площади, но ей теперь всё было можно, совсем как тогда, когда она умирала в больнице от острой лучевой болезни, а её Серёжа принёс ей «Птичье молоко».       Полковник не мог достать для неё «Птичье молоко», но приносил иногда немного чёрствые пряники и подсохшую пастилу. Просил прощения за то, что не может накормить её чем-нибудь вкусным, и просил не бояться радиации, потому что для неё та совсем не опасна. Клэр понимала, что это так: ведь она провела здесь очень много времени, а у неё совсем не было гиперемии, кахексии и всего того, о чём ей рассказывал доктор с добрыми глазами и красивым именем Вениамин. Она, правда, всё равно очень мучилась от холода и ветра, потому что у неё не было тёплой одежды, и из-за этого она часто простужалась, и ещё из-за разных царапин и ушибов, которые болели гораздо дольше, чем должны были бы болеть. Иногда она по несколько дней лежала с сильным жаром, не в силах подняться, и тогда собака сама приносила ей оставленные полковником свёртки с едой. Клэр рассеянно гладила грязную свалявшуюся шерсть, безмолвно благодаря за заботу, и уже совсем не думала о том, почему какая-то часть Зоны так хочет ей помочь.       Аромат липового чая плыл по комнате, и потрескивали дрова в костре. Чёрная ночная пустота припала к чудом уцелевшим оконным стёклам – и всё смотрела на неё, в неё. У белой чашки с ландышами была отбита ручка, и приходилось всё время быть очень аккуратной, чтобы не поцарапаться: ведь эта царапина будет заживать долго-долго, может быть, год или два. Клэр не замечала течения времени, потому что его не существовало внутри Зоны: здесь была только пустота, чернота, глубина, только тьма над бездною и сгоревшие чёрные звёзды. Чуть больше недели назад полковник писал ей, что сейчас две тысячи тринадцатый год, декабрь – тогда как раз был день рождения её Серёжи. Ему исполнилось пятьдесят семь, а ей по-прежнему было двадцать девять: для неё время больше не шло, и она должна была только страдать, страдать, страдать.       Клэр сделала глоток, чувствуя, как разливается в груди блаженное тепло, и поставила чашку на пол рядом с собой. Возле дивана, в самом углу, была стопка книг: она находила их, когда бродила по брошенным, разорённым домам, и ещё иногда искала что-нибудь в городской библиотеке. На английском было всего несколько: в основном, детские, со сказками для младшеклассников, – но за это время она научилась хорошо читать по-русски. Она очень ясно помнила, как говорил её Серёжа – и читала вслух, стараясь выговаривать звуки так же, как это делал когда-то он сам. Собака дёргала иногда порванным ухом, как будто бы слушая её – и тогда одиночество, коловшее её острыми иглами при каждом вздохе, чуть отступало.       Звук шагов упал в ночную тишину, словно камень, брошенный в тихую лесную реку. Клэр замерла, обхватив колени руками и прижавшись плечом к покосившейся боковине дивана. Дверь скрипнула и открылась, и шаги стали ближе. Она повернула голову и молча взглянула на то, что пришло в её дом. Чуть взъерошенные светлые волосы, отливающие рыжим в свете костра. На правой щеке – глубокий порез с подтёками крови. Наплечная кобура без пистолета; на белой рубашке – два больших красных пятна. Оно выглядело совсем как её Серёжа – и только в глазах у него была тьма. Оно даже не пыталось притворяться – просто показывало ей то, что могло заставить её страдать ещё сильнее.       Полковник говорил, что таких, как оно, называют «фантомами» – потому что в человеческом языке нет слов, способных описать их истинную суть. Фантом никогда не приближался к ней – просто садился на опрокинутую тумбочку у противоположной стены и смотрел, смотрел, смотрел на неё сквозь пламя своими бездонными чёрными глазами. Клэр не знала, сколько это длилось: часы, дни или годы. Время исчезало, растворялось, и бездна смотрела на неё глазами её Серёжи, и она знала, что это не он, но та всё смотрела, смотрела, смотрела, и ночь смотрела на них, в них, припав к оконному стеклу, и несобака смотрела на огонь невидящими глазами, и где-то там, в бесконечной чёрной высоте, полной опрокинутых, сгоревших звёзд, создавались и рушились миры.       Когда она только попала сюда, у неё была с собой фотография – та самая, которую она сжимала в руках, пока взрыв не разорвал на куски её тело. Она любила смотреть на неё, потому что там она была со своим Серёжей – всегда была, всегда будет. Она смотрела на неё, когда приходил фантом – и, если она смотрела достаточно долго, он уходил, исчезал, оставлял её в покое. Она всегда носила эту фотографию с собой – но несколько недель назад обронила её здесь, дома, когда уходила в город. В тот день её Серёжа приехал, чтобы забрать тела своих погибших товарищей, и нашёл её на полу своей гостиной, когда поднялся к себе домой. Клэр ничего этого не видела – не увидела бы, даже если бы была в той же комнате, потому что Зона не позволила бы этому случиться, – но обо всём догадалась, когда пришла ночью к своему Серёже и увидела, что он заснул с их фотографией в руках.       Клэр была рада, что она теперь у него – и полковник тоже говорил, что это хорошо, потому что так он быстрее вспомнит, – но теперь ей труднее было прогнать то, что смотрело на неё сквозь огонь страшными пустыми глазами. Заставив себя отвести взгляд, она вытащила из стопки старую потрёпанную книжку. «Вам и не снилось». Это была не та же самая, что так и осталась лежать недочитанной на столе её убитого Серёжи – там, в другой жизни. В этой жизни он забрал свои книги с собой, когда уезжал из Припяти, но она смогла найти почти такую же в городской библиотеке.       Она прочитала её двадцать шесть раз – и теперь уже точно знала, что там в конце. Серёжа говорил, что это называется «открытый финал»: потому что Роман только очень сильно разбился, выпрыгнув из окна к своей Юле, и упал ей на руки, когда она подбежала к нему, но это ещё не значит, что он умер, там нет этих страшных слов, ничего ещё не решено, всё может измениться, стать по-другому, кто-нибудь вызовет «скорую», его спасут, они с Юлей будут вместе, рядом, рядом, рядом, пули пролетят мимо, не заденут живую горячую плоть, не будет красного на белом, только порез на щеке, но это не страшно, совсем не страшно, лишь бы только он жил, жил, жил, лишь бы только открыл глаза, и тогда все увидят, что его нельзя прятать в ящик, закапывать в землю, он просто очень устал, хочет поспать, она поцелует его в лоб, будет гладить светлые волосы и смотреть, как он дышит, нужно обязательно смотреть, как он дышит, иначе он может перестать, и тогда уже ничего нельзя будет исправить.       Клэр положила книгу рядом со спящим котёнком и взяла ещё одну – тоже потрёпанную и старую. На обложке – буквы с давно стёршейся позолотой. «Не отрекаются, любя». Вероника Тушнова, которую так любил, так любит её Серёжа.       – Мне говорят: нету такой любви. Мне говорят: как все, так и ты живи!       Тихий, чуть надтреснутый голос Клэр упал в молчание комнаты. Ей было холодно и страшно от этих чёрных глаз, и она совсем по-детски водила пальцем по коротким чёрным строчкам на белом снегу страниц. Ей всё ещё трудно было правильно выговаривать «р», и иногда, когда ей совсем не удавалось заснуть, она всё повторяла в тишине ночи, словно заклинание: «Серёжа, Серёжа, Серёжа…»       – Больно многого хочешь, нету людей таких. Зря ты только морочишь и себя, и других!       Она бы, наверное, тоже не поверила, что он есть, если бы только не встретила его сама. Если бы не увидела в его синих глазах высокое небо, золотое солнце, и всё самое прекрасное, что только может существовать на свете. Если бы её не коснулось его невыразимое мягкое тепло, которое одно только и могло её согреть.       – Говорят: зря грустишь, зря не ешь и не спишь, не глупи! Всё равно ведь уступишь, так уж лучше сейчас уступи!       Отсветы пламени ложились на такое родное, такое чужое лицо, и ей хотелось наброситься на эту тварь, разорвать её в клочья за то, что она посмела стать похожей на её Серёжу, никто не мог быть, как он, нигде, никогда, ни у кого больше не могло быть таких глаз, такого голоса, оно всегда молчит, только смотрит, смотрит, смотрит, у него нет голоса, нет глаз, просто чёрные дыры, в которых темнота, пустота, глубина, просто сгоревшие звёзды, солнце тоже сгорело, превратилось в чёрную точку, оно больше не светит, и здесь всегда темно, темно, темно, но она ждёт, она всегда будет ждать, она обещала, потому что любовь никогда не перестаёт.       – А она есть. Есть. Есть. А она – здесь, здесь, здесь, в сердце моём тёплым живёт птенцом, в жилах моих жгучим течёт свинцом.       Её голос заполнил собой всю тишину, всю комнату, весь город, её слова взлетали белыми птицами в чёрное небо, и тьма расступалась, отступала, не в силах вынести этого света.       – Это она – светом в моих глазах, это она – солью в моих слезах, зренье, слух мой, грозная сила моя, солнце моё, горы мои, моря! От забвенья – защита, от лжи и неверья – броня… Если её не будет, не будет меня!       По лицу твари пробежала тень, рябь – словно она бросила камень в чёрную, полынно-горькую воду. Она помнила эти стихи наизусть, ей больше не нужно было собирать чёрные буквы на белом снегу, не нужно прятаться за старой потрёпанной обложкой, она будет бросать эти слова в чёрную бездну – и те выжгут её золотым огнём.       Навсегда и на веки вечные.       – А мне говорят: нету такой любви. Мне говорят: как все, так и ты живи! А я никому души не дам потушить. А я и живу, как все когда-нибудь будут жить!       Она чувствовала, как бьётся птицей с поломанными крыльями сердце в её груди. Она часто дышала, ещё слыша отзвуки собственного голоса, словно торжествовавшего над темнотой, чернотой, пустотой, над немым молчанием чёрной бездны. Ночь всё так же смотрела на неё, в неё, припав к оконному стеклу – но тварь, что сидела по ту сторону огня, исчезла, растворилась без следа. Оно не могло вынести такого.       Клэр медленно выдохнула и закрыла книгу. Собака дёрнула порванным ухом и приподняла голову, задержав на ней на мгновение взгляд своих мёртвых белёсых глаз. Всё тело ныло от боли, и очень хотелось спать, и поэтому Клэр просто опустилась на ту кучу старых покрывал, что служила ей постелью, свернулась клубочком, глядя на дремавшего рядом котёнка, и по-детски подложила под щёку руку. Она закрыла глаза, и, несмотря на всю боль, весь страх и все страдания, что мучили её каждое мгновение её существования, в уголках её губ робко притаилась улыбка – потому что она знала, что сейчас увидит своего Серёжу.       Хотя бы так.

***

      В комнате Сергея было темно и тихо. Тикали на столе часы, и погасшая лампа склонялась к большой фотографии в старомодной резной рамке: сейчас её не было видно, но Клэр знала, что там молодая женщина с волосами цвета спелой пшеницы и двое детей – мальчик-подросток и совсем ещё маленькая девочка. Она видела эту женщину – тогда ещё девушку – много лет назад, когда та приезжала в Припять с её Серёжей. Она всё убеждала себя в том, что эта девочка слишком юна, чтобы быть его женой – но знала, что на самом деле это не так. Знала, что её Серёжа больше не помнит о ней и никогда-никогда за ней не придёт.       Ей и теперь так казалось – в чём бы ни уверял её старый полковник. Иногда она даже думала, что не имеет права приходить к человеку, прожившему жизнь без неё – и, наверное, не сожалевшему об этом. Иногда ей даже почти удавалось убедить себя в том, что она больше не станет этого делать – но желание увидеть его хотя бы так всегда оказывалось сильнее. То, что влекло её к нему сквозь чёрную бездну, всегда было сильнее.       Сильнее всего.       Звуки огромного города, что, казалось, никогда не спал, доносились сквозь приоткрытое окно – но за ним ничего не было видно, потому что к нему припала тьма. Наверное, эта, нынешняя, Москва похожа на Нью-Йорк, и ей, конечно, было бы здесь плохо и страшно. Но её Серёжа любил Москву – правда, не так, как Припять, ставшую ему родной, хотя он и родился здесь, – и всё стало бы совсем иначе, если бы он взял её за руку и повёл гулять. Он нашёл бы для неё красивое место, где много деревьев и цветов, где заливисто поют птицы, и можно покормить белочку с рук. Он всегда умел находить красоту – даже там, где её не видел никто другой.       Клэр на мгновение остановилась возле сидевшего в кресле у дверей Саши – но тот даже не повернул головы, не отвёл чёрной бездны своих глаз от беспокойно спавшего Сергея. Егор стоял неподалёку – и тоже смотрел. Клэр знала, что они ненастоящие – просто порождения Зоны, что должны были мучить Сергея, как мучили там, в Припяти, её саму. Полковник сказал, что Егор и Саша были с Сергеем в тот день, когда он встретил их на мёртвой улице – и ещё сказал, что оба они тогда же и погибли. Они не знали, что такое Зона – и та убила их чужими руками. Егор застрелил Сашку. Сергей застрелил Егора.       Они отправились с ним в этот ад по доброй воле, но он всё равно винил себя в их смерти. Потому они и приходили к нему по ночам – смотрели своими страшными чёрными глазами и не давали ему забыть. Не давали ни минуты покоя, сводили с ума. Да, иногда Клэр казалось, что она не имеет права приходить к нему – но ещё она знала, что может прогнать этих тварей, и тогда Серёжа сможет отдохнуть.       Уже не важно, что не её.       Она села на край его постели, чувствуя, как сердце сжимается от нежности и тоски. Он очень изменился – стал старше, – но она знала, что у него сердце её Серёжи, и он по-прежнему играет на гитаре и поёт песни, защищает других и умеет видеть в этом страшном мире красоту. Она слушала, как он дышит, и вспоминала, как шаловливый солнечный зайчик прыгал по краю гроба, касался упавшей на лоб светлой пряди и опущенных век. Вспоминала стук крышки о гроб, стук комьев земли о крышку. Иногда ей казалось, что она всё ещё падает в ту чёрную земляную дыру – всё падает, падает, падает, и будет падать ещё целую вечность, потому что ничего уже не могло быть, если не было его.       Сейчас он был здесь – живой, такой родной, такой близкий и такой далёкий. Он тяжело дышал во сне, потому что твари всё не уходили, и он чувствовал на себе тяжёлый взгляд чёрной бездны и думал о том, что он виноват, так виноват, у него теперь отравленная, горькая кровь, потому что в неё вошла тьма, и это уже навсегда, навсегда и на веки вечные. Под его рукой – край старой фотографии, что вернулась из небытия вместе с ней: он смотрел на неё, когда засыпал, и думал о той, которую никогда не встречал. Теперь уже она сама смотрела на него больными, горькими глазами, и ей всё казалось, что, если он сейчас взглянет на неё – как тогда, как раньше, – то всё снова станет так, как должно было быть, и она освободится, станет собой, станет настоящей. Она не могла говорить, и потому только умоляла своими полынными глазами, чтобы он забрал её оттуда, защитил и спас. Она понимала, что не заслуживает этого, но ей было так страшно, так одиноко, холодно и больно, что она уже не могла, совсем не могла этого выносить, и это так жестоко, что ей нельзя даже прикоснуться, хотя всё внутри рвётся от ужаса и боли.       – Я так рад, что ты пришла…       Его тихий голос отозвался в её сердце пением самых прекрасных на свете птиц. Она так давно его не слышала – целую вечность, бесконечность, что миновала с того вечера, когда закат полыхал заревом взрыва в стеклянных глазах домов. В уголках его губ притаилась мягким теплом улыбка – потому что он правда рад, потому что чувствует, что она рядом. Не видит её слёз – но ощущает её тепло.       Она коснулась этим теплом его руки – потому что не могла сделать этого иначе, но знала, теперь уже точно знала, что он почувствует её прикосновение. Она склонилась над ним – совсем как тогда, в тот солнечный день, когда золотой зайчик прыгнул с края гроба на его лицо, – и коснулась губами, коснулась своим теплом его лба. Он медленно выдохнул – и растворились в непроглядной черноте твари с пустыми глазами. Теперь её Серёжа будет спать спокойно до самого утра, и ему будут сниться хорошие сны, в которых его любимый город замело бело-розовым яблоневым цветом, и никто не умирал. Может, ему даже приснится молодая женщина с глазами, похожими на укутанную осенним туманом лесную реку, что стоит возле двух тоненьких деревьев, одно из которых склонилось к другому, и ждёт его.       Она всегда, всегда будет ждать – потому что она обещала. Потому что любовь никогда не перестаёт, и здесь, над временем, над безвременьем, над смертью и над чёрной бездной, в которой была лишь беспредельная тьма, снова соединялось то, что всегда должно было быть одним целым.

***

      – Пап… Пап!       Сергей вздрогнул и почти удивлённо взглянул на сидевшую напротив него молодую женщину – словно он и вправду забыл, что рядом с ним был кто-то ещё. Что вокруг него вообще существовали другие люди.       – Что, опять секретные техники ФСБ?       – В каком смысле?       – Спишь с открытыми глазами?       Сергей недоумённо взглянул на неё и рассмеялся.       – Оль, ну что ты, в самом деле? Я не сплю!       Он взял со стола чашку и сделал глоток горячего чая, чувствуя, как разливается в груди приятное тепло. По маленькому, но очень уютному залу кафе, уже украшенному разноцветными гирляндами и венками из остролиста, плыл аромат корицы и имбиря. Почти все столики были заняты, и здесь, внутри, царило то радостное оживление, что бывает лишь в эти последние дни уходящего года, а снаружи медленно и величественно падал снег, одевая в белое огромный город.       – Даша сказала, что старенькие всегда так делают. Ну, днём с открытыми глазами спят, – очень серьёзно сообщила вдруг Наденька, пятилетняя Олина дочка. Её старший брат, Дима – он уже считал себя очень взрослым, потому что ему было целых четырнадцать лет, – укоризненно покачал головой.       – Надя, ну что ты! – тут же возмутилась Оля. – Дедушка не старенький!       Девочка очень серьёзно посмотрела сначала на Сергея, потом – на маму, и наконец тяжело вздохнула – так, словно её вынуждали сообщить всем какую-то общеизвестную истину.       – Но он же дедушка!       Сергей рассмеялся, глядя на своих девочек, и примирительно заметил:       – С этим ведь и не поспоришь!       Но Оля не сдавалась.       – Дедушке всего пятьдесят семь! Да и то только меньше двух недель назад исполнилось! – упрямо проговорила она.       – А это сколько раз по пять? – задумчиво спросила Наденька, растопырив пальчики на обеих руках, будто бы она уже приготовилась считать.       – Много, – снова засмеялся Сергей.       Оля тяжело вздохнула и откинулась на спинку стула, словно сдаваясь. Под свободным вязаным платьем из серо-голубой шерсти угадывались очертания чуть округлившегося живота: она ждала третьего ребёнка, ещё одну дочку. Наденька пойдёт в первый класс в следующем году, а Дима будет готовиться к поступлению в консерваторию: он уже семь лет играл на скрипке и делал большие успехи. Их отец был сослуживцем Сергея – совсем ещё молодым офицером, которого восемнадцатилетняя Оля встретила на дне рождения своего отца.       Она уже почти не вспоминала, что приёмного – потому что ей было очень тяжело вспоминать о том, как родной хотел зарезать её ножом. Тот человек – если его вообще можно было так назвать, – умер для неё много лет назад. Теперь ей было уже тридцать пять, она рисовала иллюстрации к детским книжкам и была счастлива, потому что у неё была семья. Она только вспоминала иногда свою маму – и ей хотелось верить, что, где бы та ни была теперь, она видит и знает, что у её дочери и внуков всё хорошо. Что о них заботятся и никогда не дадут их в обиду.       – Ты такой задумчивый стал в последнее время… – мягко заметила Оля, чуть подавшись вперёд. Наденька захотела посмотреть рождественский вертеп, что устроили в углу у окна, и Дима пошёл вместе с ней, чтобы присмотреть за маленькой сестрой.       Сергей взглянул на неё, улыбнулся чуть устало и мягко пожал её руку. Иногда он почти жалел о том, что его Оленька так рано вышла замуж: ведь она прожила с ним всего два года, а ему так нравилось чувствовать себя отцом. Он корил себя за эти сожаления, потому что знал, что она очень счастлива со своим мужем и детьми, но ему всё равно не хватало того, что могло бы быть. Нет, они жили недалеко друг от друга и виделись так часто, как позволяла Сергею его служба – но, когда он возвращался в свой дом, его там никто не ждал. Только темнота, пустота, глубина, из которой выходили твари с чёрными глазами – да призрачная надежда на то, что его Клэр придёт к нему ещё раз.       – Кто она?       Совсем уже было ушедший в себя Сергей встрепенулся и удивлённо взглянул на улыбавшуюся чему-то одному ей ведомому Олю.       – Она? – непонимающе переспросил он.       – Ну расскажи! – Оля легонько дёрнула его за руку и сделала жалобные глаза. – Я так давно этого жду! Я ведь всегда говорила, что ты не должен быть один!       – Я… я вовсе не один, – возразил Сергей, чуть подавшись назад. Он хотел откинуться на спинку стула, но Оля не отпустила его руку, словно боясь, что уж тогда-то он точно ничего ей не расскажет. – У меня ведь есть друзья…       – …Которые давно и счастливо женаты, – упрямо договорила за него Оля.       – Вы с Андреем сговорились против меня, что ли? – тяжело вздохнул Сергей.       – Между прочим, он женат уже двадцать восемь лет! У него ведь внуки уже!       – У меня тоже, – мягко возразил Сергей. – Благодаря тебе.       Оля осеклась и как-то сразу погрустнела. Дима и Надя знали, конечно, что Сергей – не родной её отец, но для них это совсем ничего не меняло. Они любили его, и она тоже его любила – но её всегда очень мучило то, что он оставался один, и что у него не было своих детей, хотя он всегда так их хотел.       – Я ведь понимаю, что твоя служба очень важна – и для тебя, и для… всех. Но это неправильно, что у тебя нет того, о чём… о ком ты так долго мечтал! Ты должен быть счастлив!       – Я… – Сергей запнулся, замолчал, опустив глаза. Он хотел бы переубедить Оленьку, хотел бы сказать, что счастлив – но это была бы неправда. Потому что в глубине душе он всегда, всегда знал, что его чего-то лишили – и ещё потому, что каждую ночь к нему приходили твари с чёрными глазами, а по венам его бежала отравленная, горькая кровь. Потому, что где-то там, так близко и так бесконечно далеко, была его Клэр – а он не знал, как ей помочь.       – Ты стал каким-то… другим после того, как вернулся из Припяти. Дело в этом, да?       Сергей неопределённо качнул головой, не зная, что ей ответить. Оля знала о той его поездке, из которой он привёз четырёх странных подростков, и ещё о той, из которой он вернулся с телами Саши и Егора. Не знала только о том, что он собирался снова туда вернуться.       – Я… вспомнил кое-что очень важное, – медленно проговорил Сергей. Он думал о фотографии, которую он нашёл на полу своей гостиной, и которая лежала теперь в кармане его пиджака. Он всегда носил её с собой, словно боясь, что она исчезнет, если он оставит её где-нибудь, и тогда он уже не сможет доказать даже самому себе, что его Клэр правда существует. Что она правда его. – Есть одна женщина, которая очень меня ждёт. Очень… давно и очень сильно. И я очень люблю её. Я просто забыл об этом, а теперь вот… вспомнил.       Сергей улыбнулся Оле чуть виновато – словно понимал, как нелепо звучат его слова, но был не в силах сказать об этом как-то иначе.       – Я не… не понимаю, пап. Как же ты… вспомнил?       – Я видел её во сне.       Оля улыбнулась – тихо и светло – и мягко сжала его руку.       – Всегда знала, что ты романтик! А когда ты нас познакомишь?       – Надеюсь, что скоро, – тихо отозвался Сергей.

***

      Снег падал пушистыми хлопьями, укутывая в белое покрывало улицу, машины и дома. Витрины кафе и магазинов переливались разноцветными огоньками гирлянд, и слышались отовсюду звуки праздничных песен.       – Всё правда хорошо? – тихо спросила Оля, заглядывая ему в глаза. Наденька и Дима уже сидели в машине со своим отцом, весело разговаривая о чём-то, а она всё не могла расстаться с тем, кто стал отцом для неё самой.       – Правда, – улыбнулся Сергей.       – Так ты скоро… уедешь, да? За ней?       – Да. Так нужно, родная. Она меня очень ждёт.       Оля кивнула и обняла его за шею: не ей было останавливать его, когда кому-то нужна его помощь. Если бы не его помощь, не было бы у неё всего того, что делало её такой счастливой. Не было бы, наверное, и её самой. Сергей гладил её волосы и тихо повторял, что всё правда будет хорошо, и что скоро все они будут вместе. Он знал, что так должно было быть.       – Ты только береги себя, пап… ладно?       Сергей кивнул и улыбнулся, когда она поцеловала его в щёку на прощание. Наденька помахала ему ручкой, прижавшись к окну машины, и он помахал ей в ответ. И только снег всё падал и падал из опрокинутой пустоты холодного зимнего неба – а он всё вспоминал, как ему снилась спящая в золотисто-розовой бездне синяя птица, обнимавшая большими тёплыми крыльями дом с погасшими окнами.       Оля позвонила всего через несколько минут: снова встревоженно спрашивала, правда ли всё хорошо, и уговаривала его приехать вечером к ним, потому что уже почти праздники, и он не должен оставаться один. Сергей мягко отказался, зная, что тогда ему придётся остаться у них на ночь, и его Клэр, возможно, будет труднее его найти, и от этого ей будет очень больно. Он всё повторял, что любит их всех, что приедет завтра утром и привезёт ту золотую звезду на ёлку, которую просила передать им его мама.       Он не говорил о том, что помнит, как Оленька кричала и плакала, пока отец резал её ножом. Как затихла потом – совсем, навсегда. Неделю назад они все были на Машенькиной свадьбе – но он не сказал её матери, Ларе, что помнит, как жил этажом выше них и спускался к ним по вечерам пить чай с малиновым вареньем.       Он теперь многое помнил. Помнил, как убивал других. Как убил самого себя. Помнил, как умер – и помнил, как исчез. В этом мире всё было иначе – но в его отравленной, горькой крови, жила память и о других.

***

      Сергей уехал из Припяти в начале мая восемьдесят пятого – почти сразу после того, как к ним в отделение прислали пятерых американцев, которых нужно было обучать проведению диверсий на атомных электростанциях. Он и до того всё собирался перевестись в Москву, куда его настойчиво звал служивший в Главном Управлении друг: даже написал заявление о переводе, но всё никак не мог решиться поставить дату и подпись. Это было двадцать шестого апреля – и он до сих пор помнил, как в тот день его не покидало чувство, что он будто бы чего-то очень ждёт.       Он точно знал, что не хотел заниматься этими диверсантами, но всё же согласился встретиться с тем, кого собирались отдать ему. Одного взгляда на невысокого худощавого паренька в очках хватило Сергею, чтобы он просто вернулся в свой кабинет и подписал заявление о переводе. Андрей уговаривал его подумать и всё повторял, что парень-то, вроде, неплохой – но Сергей даже не захотел узнать, как того зовут. Андрей говорил, что он может поменяться с Виктором и взять себе девушку, Анну – но Сергей упрямо отказывался от всего. . Он не сказал тогда даже своему лучшему другу, что чувствовал себя жестоко обманутым.       Через две недели он уехал в Москву. Через месяц к нему переехали родители и совсем уже старенькая бабушка. В начале осени в Главное Управление перевёлся Андрей, а следом за ним приехал доктор Данилов со своей семьёй. Двадцать шестого апреля восемьдесят шестого в четвёртом энергоблоке Чернобыльской АЭС прогремел взрыв, разделивший их жизни на «до» и «после». Гибель любимого города и гибель людей, которых они знали, нанесла им рану, которой уже не суждено было зажить до конца. Эта боль навсегда осталась с каждым, в чьё сердце вошли залитые золотом солнца зелёные улицы и заметённые яблоневым цветом сады.       Сергей был рад, что его родные были далеко от места аварии – но винил себя за то, что уехал. Всё твердил, что он, может быть, смог бы что-то сделать, как-то помешать. Андрей упрямо повторял, что это не было диверсией, и они сделали всё возможное, чтобы этого не случилось – но что им отвечали на все их рапорты о нарушении техники безопасности? «Не сеять панику». Начальство считало, что они преувеличивают.       В ноябре того же года новый старший оперативной группы, назначенный после перевода Сергея, вошёл вместе с тремя другими офицерами в четвёртый энергоблок, чтобы оценить опасность, которую представлял всё продолжавший разрушаться реактор. Один из офицеров умер на месте. Двое других – в больнице. Старший выжил, но остался калекой. Сергей говорил, что это должно было случиться с ним – а Андрей всё твердил, что это неправда, и у него совсем другая судьба.

***

      В девяносто первом страна, которой он когда-то поклялся служить, перестала существовать. Всё рухнуло, всё пошло прахом – но жизнь всё-таки продолжалась. КГБ превратился в Министерство безопасности, и в девяносто третьем Сергей уже был подполковником.       Была середина октября, когда он встретил в маленьком круглосуточном магазинчике на окраине города Лару. Тогда он ещё не знал, что её так зовут, и она была для него просто совсем ещё молодой женщиной, одетой в тёмное платье и старенький поношенный плащ. Было уже очень поздно, и они были единственными покупателями; продавщица устало смотрела, как Лара достаёт подрагивающими пальцами монетки из кошелька, а Сергей стоял рядом и терпеливо ждал. Потом он понял, что монеток не хватает, чтобы расплатиться за маленькую шоколадку, которую та хотела купить – потому что Лара уже не доставала их из кошелька, а только всё пересчитывала, будто надеясь на то, что от этого их станет больше.       Сергей боялся, что она обидится, но всё равно предложил ей свою помощь. Женщина взглянула на него больными, усталыми, неверящими глазами и тихо-тихо поблагодарила, словно это стоило ей последних сил. Она вышла следом за ним, прижимая к груди шоколадку, за которую он заплатил, и поблагодарила его ещё раз, когда он уже собирался садиться в машину. Сергей сказал, что ей не за что его благодарить, но она возразила, что для неё это очень важно, потому что шоколадка была для её больной дочки, Машеньки, которой всего пять лет. Он спросил, что с той случилось, и Лара сказала, что, по словам врача, это просто простуда, но ей всё равно очень плохо, и поэтому ей нужны лекарства.       Сергей предложил подвезти её до аптеки – и тогда только вспомнил маленькие монетки и пустой кошелёк. Лара опустила свои больные глаза и честно призналась, что у неё нет денег. Она спросила, не знает ли он, есть ли поблизости ломбард, и показала тоненькое золотое колечко. Обручальное, осталось от мужа, его сбил два года назад пьяный водитель, когда он возвращался из магазина с пакетиком конфет для своей маленькой дочки. Она сказала ещё, что они с Машенькой очень по нему скучают, а потом попросила прощения за то, что жалуется ему, и расплакалась.       Он спросил, как её зовут, и она сказала, что Лара. Спросил, есть ли у неё с собой список лекарств, и она сказала, что есть, и только очень странно посмотрела на него, прежде чем отдать сложенный пополам листочек. Сергей попросил её подождать в машине, когда они доехали до аптеки, а сам, взяв лекарства, зашёл в соседний магазинчик на углу и купил еды и игрушек для Машеньки. Они с Ларой жили в старом-старом доме на окраине, и там была старая-старая круглая лестница. Их квартира была на втором; Лара открывала замки чуть подрагивавшими руками, а Сергей всё смотрел на старую тёмно-коричневую дверь, что была этажом выше. Тогда он ещё не помнил, что жил за этой дверью в другой жизни, и спросил Лару, кто там живёт. Она сказала, что никто: прежние жильцы съехали год назад, а новые так и не нашлись.       Машенька повеселела, когда Лара накормила её и дала ей лекарства, а Сергей показал ей новые игрушки. Она обнимала маленькую плюшевую собачку, пила чай с шоколадкой и смотрела телевизор, когда Лара отвела Сергея в сторону и осторожно спросила, не поднимая на него глаз, когда она может оплатить свой долг. Они почти не говорили об этом потом, но Лара призналась ему однажды, что он тогда правда понравился ей, потому что у него была такая добрая улыбка и тёплые синие глаза. Ещё она снова попросила у него прощения за то, что не поняла сразу, что он не такой, и так сильно обидела его. Она была в тот вечер такой усталой, слабой и отчаявшейся, что ей куда проще было принять, что всё устроено именно так.       Сергей молчал и непонимающе смотрел на неё – и тогда Лара спросила, можно ли сделать это не здесь, а в гостинице, чтобы её дочка ничего не слышала и не знала. Тогда Сергей наконец понял, и его синие глаза сразу стали холодными и серыми, и он, так ничего и не сказав, только схватил с вешалки свой светлый плащ и молча вышел из квартиры, закрыв за собой дверь.       Лара выбежала следом: хватала его за рукав, плакала и просила простить её за то, что она думала о нём плохо. Она всё пыталась объяснить, что правда не хотела его обидеть, но все слова потонули в рвавшихся из её груди рыданиях. Сергей молча обнял её и всё гладил её спину, пока она плакала, отпуская от себя всю горечь и боль своего отчаяния и одиночества.       Машенька поправилась уже через неделю, а через месяц они с Ларой переехали в другую квартиру, что была в том же доме, где жили родители Сергея. Он сам жил в соседнем подъезде и всегда говорил, что это хорошо, когда все рядом. Он очень боялся потерять тех, кто был ему дорог, после того, что случилось с его любимой Припятью, и потому это было для него так важно.       Лара спрашивала, может ли она сделать для него хоть что-нибудь, но Сергей только повторял, что ему довольно и того, что он может заходить к ним по вечерам и пить чай с малиновым вареньем. Ему было одиноко в своей пустой квартире, где его никто не ждал – а здесь ему всегда были рады, и Машенька звала его «дядя Серёжа». Ему нравилась Лара, и иногда он думал, что у них могло бы что-то быть, потому что он знал, что нравится ей тоже, но в глубине души понимал, что это только привязанность, не любовь. Он словно всё продолжал ждать чего-то, что не случилось с ним тогда, когда должно было случиться.       Ждать кого-то, кто так и не пришёл.

***

      Осенью девяносто четвёртого он встретил Оленьку. Был поздний вечер, и на улице было совсем темно, потому что почти нигде не горели фонари. Сергей заметил краем глаза молоденькую светловолосую девушку в белом платье и сером плаще и даже успел подумать, что ей не стоило бы ходить по улице одной в этих местах и в такой час. Он уже прошёл мимо, но потом всё-таки решил вернуться, догнать её и спросить, не нужно ли проводить её до дома – и увидел, как трое мужчин окружили её и схватили за руки. Они смеялись и хватали её, а она плакала и срывающимся голосом просила её отпустить. Прохожие испуганно шарахнулись в сторону, когда те трое потащили её в подворотню, а она стала кричать и звать на помощь.       Сергей бросился следом за ними, отталкивая спешивших прочь прохожих, радовавшихся, что сегодня схватили не их. Он выхватил на ходу пистолет, пробежал через тёмную подворотню в переулок за домами и увидел, что те уже повалили девочку на землю и пытались теперь разорвать на ней платье. Она захлёбывалась рыданиями и всё просила их отпустить её, но они только смеялись и бросали ей в лицо слова, которые она едва ли могла понять.       Сергей выстрелил в воздух, чтобы спугнуть разом всех троих, потому что он боялся, что у кого-нибудь из них может оказаться нож, и девочку поранят или даже убьют, пока он будет разбираться с двумя другими. Сейчас важнее было спасти её, чем удержать этих тварей, и он не стал гнаться за ними, когда те растворились в темноте.       Девочка плакала, сжавшись в комочек у грязной кирпичной стены, и всё просила не трогать её, словно не могла понять, что тех больше нет. Сергей наклонился к ней, погладил её по спине и сказал, что теперь уже всё хорошо, и её больше никто не обидит. Помог ей сесть и спросил, очень ли ей больно. Она сказала, что те не успели ничего сделать, только очень сильно ударили её по лицу и в живот, когда она пыталась вырваться. Сергей помог ей подняться на ноги, и тогда она снова расплакалась от боли и страха и всё цеплялась за его плащ, пока он гладил её волосы и повторял, что ей больше нечего бояться.       Когда она немного успокоилась, Сергей спросил, как её зовут, и она сказала, что Оля. Тогда он спросил, отвезти ли её в больницу, и Оленька сразу взмолилась, чтобы он этого не делал. Ей ведь только шестнадцать, и её сразу отправят домой – а там отец, который только пьёт и бьёт. Очень сильно бьёт, иногда даже ногами. Она показала большие чёрные синяки на руках и сказала, что у неё таких ещё много. Мама умерла год назад, и тогда стало очень тяжело, а три дня назад отец избил её так сильно, что она даже не могла встать с постели. Когда смогла – собрала сумку и сбежала, хотя ей и некуда было идти.       Сергей знал, что это неправильно, что так нельзя, и он должен сообщить обо всём в милицию – но вспомнил вдруг, как шарахнулись в сторону прохожие, когда Оленьку потащили в подворотню. Никто за неё не заступился, и он не мог теперь представить, что кто-то и правда позаботится о том, чтобы ей больше не сделали больно. Он честно сказал, что служит в Федеральной службе контрразведки, и спросил, поедет ли она с ним, если он пообещает, что ей не придётся возвращаться к отцу. Оленька сразу согласилась и ещё сказала «спасибо» и доверчиво взяла его за руку, когда он поднял с земли её сумку и повёл её прочь из тёмного переулка.       Он купил ей шоколадку в магазинчике за трамвайной остановкой, потому что Оленька призналась, что ничего не ела со вчерашнего утра и очень проголодалась. Потом усадил в машину и отвёз её к своим родителям. Те знали, какой он, понимали, что он не может иначе, и сразу приняли Оленьку, как родную. Она снова расплакалась, когда мать Сергея стала её утешать, но скоро успокоилась и затихла у неё на плече. Она даже улыбнулась, когда узнала, что её тоже зовут Ольга – Ольга Николаевна, – и очень обрадовалась, когда ей сказали, что она теперь может принять горячую ванну и переодеться. Оленька, правда, очень переживала из-за платья, потому что оно было мамино, но Ольга Николаевна сказала, что обязательно его починит.       Сергей попросил доктора Данилова приехать и посмотреть девочку: та очень боялась, что он кому-нибудь расскажет об этом, но Сергей заверил её, что Валерий Степанович – друг, и ни за что не позволит никому её обидеть. Доктор привёз ей мазь от ушибов и обезболивающее, и ещё сказал, чтобы она побольше отдыхала и пила ромашковый чай. Оленька казалась уже совсем успокоившейся, когда сидела после ужина на большом мягком диване, завернувшись в тёплый клетчатый плед и обнимая большую рыжую кошку.       Когда Сергей собрался уходить, она подошла к нему, взяла его руку и прижала её к груди, а потом снова поблагодарила его за то, что он спас её от страшного. Она спросила, можно ли ей будет ещё увидеть его, и Сергей сказал, что теперь всегда будет рядом.

***

      Оленька боялась выходить из дома одна и очень просила не заставлять её пока возвращаться в школу. Сергей пообещал, что всё уладит, но взял с неё взамен обещание, что она будет заниматься дома сама, чтобы потом не отстать, и сказал, что его родители помогут ей с этим. Оленька сразу согласилась – и обещание своё исполняла прилежно. Она очень подружилась с Ларой и Машенькой, что жили всего двумя этажами ниже: с ними она даже иногда выходила гулять. Соседи были уверены, что Оленька – дальняя родственница Ольги Николаевны, потому что та сказала им, что это так, и не задавали лишних вопросов.       В декабре Сергею исполнилось тридцать восемь: он больше не думал о том, что у него могла бы быть своя семья – жена и дети – и почти всё своё свободное от службы время проводил с Оленькой. Он занимался с ней физикой и географией, учил её играть в шахматы и выбирать самые красивые листья для гербария. В начале весны она в первый раз случайно назвала его «папой» – и ужасно смутилась, а Сергей только улыбнулся и сказал, что был бы счастлив, если бы она была его дочерью.       В конце апреля Оленьке исполнилось семнадцать, и Сергей подарил ей золотые серёжки-звёздочки – первое в её жизни украшение. Она светилась от радости, когда они выходили из ювелирного салона, и всё трогала серёжки, словно боясь, что они могут исчезнуть. Сергей как раз открыл дверцу машины, чтобы она могла сесть на пассажирское сидение, когда из темноты у него за спиной выступил человек и ударил его ножом в правый бок.       Задохнувшись от боли, Сергей осел на землю, ударился затылком о закрытую заднюю дверцу. Оленька сидела на переднем сидении вполоборота, словно онемев от ужаса, и всё смотрела на своего отца, снова замахивавшегося ножом. Он коротко и грубо бросил ей в лицо слово «шлюха» и стал наклоняться к Сергею, чтобы ударить его снова. Тогда Оленька страшно закричала и бросилась между ними, пытаясь закрыть Сергея своим тоненьким хрупким тельцем. Она закричала снова, когда лезвие ножа полоснуло её по плечу – а потом всё было очень быстро, потому что, как только её отец снова занёс нож для удара, раздался выстрел, и он упал, хватаясь за правый бок.       Сергей уронил руку с пистолетом, потому что у него совсем не оставалось сил. Было очень трудно и очень больно дышать, но он всё равно пытался успокоить Оленьку, которая всё обнимала его и плакала, звала на помощь и совсем не обращала внимания на то, что рукав её серого плаща стал красным от крови. Она горько всхлипывала и всё обещала ему что-то, прося его только не умирать, но он всё равно потерял сознание ещё до того, как по тёмным улицам пронёсся вой сирен.       Оленька поправилась быстро, а Сергей провёл в больнице почти целый месяц. Лара и Машенька часто навещали его и даже познакомились с лечившим его врачом. Того тоже звали Сергей: он был вдовцом, жена и маленькая дочка разбились на машине два года назад; он винил себя, хотя не был виноват. Через две недели после знакомства с Ларой он снял обручальное кольцо, а вскоре после того, как другого Сергея выписали из больницы, отпраздновали их свадьбу. Сергей был рад за Лару и её дочку, но ему всё равно было немного грустно.       Он всё ещё ждал.       В начале июня сообщили, что отец Оленьки умер в тюрьме после драки с другими заключёнными. Сергей спросил её чуточку смущённо, правда ли она хочет, чтобы он был её отцом – а она удивилась и сказала, что была уверена, что он и так это знает. Документы оформили всего за пару недель – и у Сергея наконец-то появилась своя семья.

***

      В конце апреля девяносто шестого, в десятую годовщину аварии на Чернобыльской АЭС, Сергей вернулся в Припять вместе с родителями, Андреем и доктором Даниловым – и даже взял с собой Оленьку, потому что ей очень хотелось увидеть его любимый город хотя бы так. Здесь всё ещё нельзя было долго находиться, но они всё-таки прошлись по мёртвым улицам.       Полынно-горький воздух давил ему грудь, и сердце сжималось от боли, когда он видел пустые дома с выбитыми стеклянными глазами. Пустые дверные проёмы были похожи на раскрытые в крике отчаяния рты, и от этого начинало казаться, что всё вокруг кричит, кричит, кричит, что под сухой мёртвой оболочкой таится что-то горькое, чёрное, страшное, когда-то здесь было тридцать три тысячи пятьсот восемьдесят два куста роз, и каждый год рождалось восемьсот детей, теперь здесь была только смерть, смерть, смерть, всё такое знакомое и такое чужое, и невозможно, невозможно, невозможно поверить, что это взаправду, по-настоящему, на самом деле, потому что это слишком больно и слишком немыслимо, и, если встать в самом сердце мёртвого города и закрыть глаза, если вдохнуть полынно-горький воздух и задержать дыхание, то покажется, что твоё сердце больше не бьётся, и ты падаешь, падаешь, падаешь вместе с городом в черноту, пустоту, глубину, и опрокинутые звёзды падают вверх, падают вверх и сгорают.       Мёртвые улицы были похожи на шрамы. Провалы окон – словно зияющие раны, которым уже никогда не зажить. Боль текла по венам запахом сухой чёрной полыни. Во дворе дома, где было когда-то отделение КГБ, за низким ржавым заборчиком стояли два тоненьких деревца. Сергей смотрел на них, не веря своим глазам, и ему казалось, что они совсем такие же, как в тот день на исходе апреля, когда он решил свою судьбу. Только теперь они были чёрными; теперь они лишились своих маленьких листочков, и холодный ветер больно хлестал их колючими плетьми – но они всё так же держались друг за друга, переплетя тоненькие веточки, и то, что справа, не давало другому упасть на чёрную отравленную землю. Казалось, они не мертвы, а только спят, потому что время для них остановилось, и они только ждут, ждут, ждут, и держатся тоненькими веточками, чтобы не сорваться в чёрную пропасть, и это уже навсегда, навсегда, навсегда и на веки вечные, потому что это не может быть никак иначе, и нет, не существует никакого по-другому.       Улица Сорока лет Октября, дом двенадцать, квартира сорок семь. Сергей долго-долго стоял и смотрел на окна, за которыми когда-то была жизнь, и в которых больше никогда не зажжётся свет. Этот мёртвый дом уже не будет глядеться в снежные зимние сумерки тёплыми жёлтыми глазами: теперь в этих глазах отражалось, словно в глазах мертвеца, лишь холодное серое небо. Сергей вспоминал о том, что было, и думал о том, что могло бы быть. Чувство немыслимой потери захлестнуло его полынно-горькой волной, и ему вдруг показалось, что там, наверху, его ждёт кто-то бесконечно дорогой, он припал к стеклу с той стороны, зовёт его, кричит от боли, здесь так одиноко, так холодно и страшно, а он всё не приходит, почему, почему, почему, его ведь так любят, его так ждут, и ему хочется взбежать по старой раскрошившейся лестнице, найти свою дверь, обнять её, да, теперь он помнит, что это женщина, у неё тёмные волосы, чуть отливают рыжим, когда их касаются солнечные лучи, а её глаза похожи на укрытую осенним туманом лесную реку, что тиха, глубока, бездонна, переполнена невыразимым, непостижимым, невозможным, и её воды горьки, но всё станет по-другому, если только он обнимет её, согреет, всё станет правильно, и она больше не будет падать, она будет смеяться и с нежностью выдыхать его имя, у неё такое чистое, ясное имя, и в каждом его звуке растворена капелька солнца.       – Это твой дом?       Оленька подошла к нему тихонько – так похорошевшая за этот год с семьёй. Три дня назад ей исполнилось восемнадцать.       Сергей рассеянно кивнул, всё ещё чувствуя, как неодолимая сила тянет его туда, но уже убеждая себя в том, что такого просто не может быть. Он обнял Оленьку за плечи и указал на свои окна.       – Вон там я жил… раньше.       – Поднимешься?       – Нет. Не хочу видеть, во что всё превратилось. И так… тяжело.       Оленька обняла его в ответ, потому что не знала слов, которые могли бы помочь ему смириться с этой потерей.       – Ты так… смотрел.       – Мне просто… показалось что-то.       Он ещё с минуту смотрел на окно, а потом его окликнул доктор, сказав, что уже пора возвращаться. Андрей подошёл к ним, тоже взглянул на окна и тяжело вздохнул. Следом подошли и родители Сергея; обняв за плечи Оленьку и маму, он бросил последний взгляд на свои окна, и все они пошли прочь по мёртвой улице.       И только Клэр осталась с той стороны: она билась о стекло, она звала своего Серёжу, она кричала, и вместе с ней кричал весь мир.

***

      С тех пор прошло семнадцать долгих лет – и только теперь Сергей наконец понимал, отчего он всегда чувствовал в глубине души, что когда-то давно его жестоко обманули, отчего внутри у него родилась пустота, которую ничем нельзя было заполнить. Теперь он знал о других своих жизнях: это было очень трудно принять, но он старался. Ему всегда казалось, что он был очень целый, потому что он научился не замечать пустоту, научился говорить себе, что это только оттого, что ему всегда хотелось семью, но не получилось. Теперь он знал, что это не так, и собирал самого себя из осколков.       Он знал, что его Клэр на самом деле вовсе не его, потому что она любила другого Сергея – но это было неважно, потому что тот, другой, давно умер и уже не сможет ей помочь. Он – ещё может. Может сделать хоть что-то, чтобы искупить свою немыслимую вину перед ней, и чтобы она больше не мучилась от одиночества, боли и страха.       Улица стала совсем белой, а снег всё падал и падал из бездны темнеющего неба. В витрине магазина – красивое синее платье, совсем как в той, другой жизни. Тогда – там – он знал, что Клэр никогда его не наденет, потому что она стала птицей и улетела в высокое синее небо, но теперь он верил, что она живая и очень его ждёт. Тогда – там – она обещала, что будет ждать, но он не пришёл, и от этого она умерла. Теперь он не опоздает. Он принесёт в свой тихий, тёмный, одинокий дом красивое синее платье – повесить напротив окна, увидит сразу, как прилетит, – поставит в вазу бархатно-красные розы, поставит вазочку с «Птичьим молоком» – оно теперь такое разное: земляничное, апельсиновое, со вкусом ванильного мороженого и кофе. Ночь набросит на город звёздно-снежное покрывало – и она придёт, она увидит платье, розы и «Птичье молоко», она поймёт, что он помнит, любит и очень ждёт. И уже совсем не важно, что у дверей ждут твари с пустыми чёрными глазами – потому что она придёт, она сядет на край его постели, коснётся его своим теплом, и ему больше не будут сниться плохие сны. Потому что здесь, сейчас, над временем, над безвременьем, над чёрной бездной, полной тьмы, соединилось то, что всегда должно было быть одним целым.       Навсегда и на веки вечные.

***

      Холодная декабрьская ночь припала к ярко освещённому окну кухни и пристально вглядывалась в него с той стороны. Снег падал крупными хлопьями из опрокинутой бездны неба, и мерно вздыхал студёный ветер. Здесь, внутри, было тепло и светло, и важно шуршал на плите закипавший чайник.       – И ты видишь её во сне каждую ночь?       Андрей взглянул на Сергея, на мгновение оторвавшись от старой чёрно-белой фотографии, которую держал в руках. На ней был сам Сергей – ещё совсем молодой, он сказал, что здесь ему только двадцать восемь, – и молодая женщина с чуть резкими чертами лица и печальными глазами. Он смотрел не в объектив – на неё, только на неё, словно ничего больше не существовало в целом мире, – а позади них была белая, как снег, стела «Припять».       – Да, – коротко ответил Сергей, опускаясь за стол напротив Андрея. Он больше не мог молчать, он хотел рассказать – пусть не всё, но хоть что-то, – хотя бы своему лучшему другу.       – С тех пор, как ты вернулся из Припяти с теми детьми?       – Да. Только, сказать по правде, я начал… вспоминать ещё раньше.       Чайник огласил кухню пронзительным свистом, и Сергей отвлёкся на несколько минут, чтобы заварить чай. Андрей молчал, разглядывая фотографию. На обратной стороне была выведена чьей-то неуверенной рукой одна строчка: казалось, её написал кто-то, кто только учился писать – по крайней мере, по-русски.       «Навсегда и на веки вечные».       – Тот парень, который пропал, Паша… Он всё расспрашивал меня, почему я тогда из Припяти уехал. Удивлялся, «почему всё так». Я рассказал ему про перевод и про диверсантов. Он спросил, кого дали мне, и была ли это девушка, Клэр. Я ответил, что нет, и Паша тогда сказал, что, если бы приехала она, я бы остался. Понимаешь?       – И тогда ты вспомнил её?       Сергей качнул головой и опустил глаза. Круглая жёлтая лампа отражалась а чашке чая, и он вспомнил, как «ловила солнышко» его Клэр.       – Нет, я только… почувствовал что-то. Он сказал, что «так не должно быть», и у меня вдруг открылась внутри какая-то пустота, и я вспомнил тот день, вспомнил, как почувствовал себя обманутым, когда увидел того парня – как будто бы я чего-то очень ждал, но так и не дождался. И потом мне было больно не только оттого, что я расстался с Припятью, но и оттого, что не случилось чего-то, что могло бы всё изменить.       – А когда ты нашёл фотографию?       – Когда вернулся за… Сашей и Егором. – Голос Сергея дрогнул, и он крепче обхватил чашку. – Я вдруг вспомнил, как мы приезжали в девяносто шестом, и я всё смотрел на свои окна, но так и не поднялся, и решил, что в этот раз я должен. Она лежала на полу в гостиной.       – И ты узнал женщину, которая приходила к тебе во сне?       – Я и раньше знал, что это она.       – И эту фотографию сделал я?       В голосе Андрея послышались нотки сомнения, и Сергей печально улыбнулся.       – Ну… Другой ты. Не веришь мне? Думаешь, я с ума сошёл?       – Подумал бы, если бы не знал тебя сорок три года, – в тон ему ответил Андрей. – Просто трудно вот так сразу… понять. Что же ты, теперь помнишь другие свои жизни?       – Да. Знаешь, квантовая физика допускает, что существование альтернативных реальностей возможно. Наш выбор рождает новые миры.       – Но ведь в этом мире ты её не встретил – так почему же…       – Потому что так должно было быть. Я всегда любил её – во всех жизнях, во всех мирах, и это неважно, что я не помнил или не знал об этом. Можешь называть нас «родственными душами», или как угодно ещё – просто это так, и это не может быть никак иначе.       – Но почему она пришла к тебе только теперь?       – Думаю, дело в том, что мы называем Зоной. Она… оно не пускало её ко мне – до тех пор, пока не отравило и мою кровь. Теперь между нами… не знаю, ментальная связь? Аня говорила, что у них с Пашей было так же. Наверное, ей проще пробиться ко мне во сне – поэтому она и приходит, только когда я засыпаю.       Андрей помедлил, молча вглядываясь в лица на старой фотографии из другого мира. Всё, что казалось ему таким простым и привычным, рассыпалось на глазах – но он не мог не верить.       – И ты вернёшься за ней?       – Она ведь ждёт меня. Она обещала, что всегда будет ждать. Я не могу иначе.       – Да… Я понимаю.       Ночь смотрела сквозь замёрзшее окно на них, в них, и тихо ждало на вешалке синее платье, и сонно дремало в вазочке «Птичье молоко» – оно теперь такое разное: земляничное, апельсиновое, со вкусом ванильного мороженого и кофе.       Скоро. Уже совсем скоро.

***

      Тяжёлые зимние сумерки уже опускались на мёртвые улицы, когда Клэр подходила к городской библиотеке – тому, что когда-то было библиотекой. В отдалении ещё был виден тёмный остов кинотеатра «Прометей»: она помнила все фильмы, на которые ходила со своим Серёжей, и помнила, как он переводил ей шёпотом фразы, которые она не могла ещё понять, и его тёплое дыхание касалось её щеки. Она всегда замирала, когда он мягко сжимал в темноте её руку, потому что каждое его прикосновение было счастьем, и этим счастьем она не могла надышаться.       В библиотеке было почти так же темно, как бывало раньше в зале кинотеатра, но Клэр всё же нашла две книги, которые ей захотелось взять с собой. В одной были русские народные сказки, и среди них – «Зимовье зверей», любимая сказка её Серёжи. У неё уже была такая книжка, но ей не хотелось оставлять в этой сырой темноте его любимую сказку, и было не важно, что книжка совсем испортилась. Другая книга была о птицах Полесья: текст в ней почти нельзя было разобрать, но зато осталось много картинок. Её Серёжа знал всех-всех птиц и учил её различать их по голосам: она очень старалась, но у неё всё равно не получалось так же хорошо, как у него.       Клэр почти дошла до дома, когда заметила чуть в стороне двоих людей, одетых в чёрное. Сердце тоскливо сжалось в груди: ведь она знала, что, если Зона пропустила кого-то к ней – значит, они могут или хотят сделать ей больно. Она вбежала в подъезд, взбежала по лестнице, уже на втором этаже услышала шаги за спиной, злой смех отскакивал от стен с облупившейся краской, там тоже были облезлые стены, дом шёл под снос, но она не догадалась, у того мужчины, который обещал ей помочь, был такой приятный голос, фотография с женщиной и ребёнком, ей было только четырнадцать, она поверила и пошла с ним, краска на стенах облупилась, но она не догадалась, она догадалась только потом, когда её стали хватать, вдавили лицом в холодное и жёсткое, когда её тело пронзил раскалённый железный прут, и всё распалось, рассыпалось, пошло прахом, навсегда, навсегда, навсегда и на веки вечные, они гоняли её по голым холодным коридорам, как раненого оленёнка, кричали и смеялись, смех отскакивал от стен, она тоже была голой, с неё сняли кожу, вывернули наизнанку, она больше не может ходить, но её заставляют, гонят в темноту, черноту, пустоту, она хочет броситься в лестничный пролёт, чтобы сломать шею и умереть, кто-то хватает её за воротник куртки, старые книжки падают на раскрошившиеся ступени, взмахивают рваными страницами, как раненые птицы, у неё за спиной разверзается чёрная бездна, полная опрокинутых звёзд, и она падает, падает, падает, и холодное, жёсткое бьёт её в спину, бьёт в затылок, и она больше не может, никогда не сможет дышать.       Смех неторопливо спускался по лестнице: Клэр не открывала глаз, но знала, что лежит в самом низу, потому что через давно выбитую дверь подъезда дул пронизывающий холодный ветер. Она понимала, что сейчас будет, но не могла даже пошевелиться. Наверное, она сломала спину – и не умирала только потому, что Зона никогда не позволит ей умереть, никогда не отпустит в небытие, где нет боли и страданий. Те двое подошли к ней: один предложил бросить её, потому что она «какая-то страшная», но другой возразил, что нужно «воспользоваться случаем». Кто-то – видимо, второй, – наклонился к ней, расстегнул её куртку и разорвал футболку. У неё на груди лежала синяя птица, и она вдруг так испугалась, что эти могут её забрать, что ей пришлось закусить губу, чтобы не закричать.       Тот, который разорвал на ней футболку, грубо ткнул её кулаком в бок и спросил, почему она «такая тощая». Потом деланно вздохнул и сказал, что «на костях лежать противно, но разок можно потерпеть». Она знала, что бесполезно просить их не делать этого, бесполезно унижаться и умолять. Прежняя обречённость навалилась на неё холодной каменной плитой: теперь её даже не нужно было вжимать лицом в сырое, пыльное, жёсткое, не нужно приковывать стальными наручниками к решётчатой спинке, не нужно запугивать, чтобы не поднимала глаз. Она вспоминала тёмную комнату мотеля и руки Стэна вокруг её тела: тогда она верила, что никому не позволит прикоснуться к себе после смерти её Серёжи, а теперь не могла сделать ничего, совсем ничего. Чужие руки возились с её ремнём, а она только молча лежала, чувствуя, как её охватывает мертвенный холод, и думая о том, что после этого она уже не сможет прийти к своему Серёже.       Низкое рычание почти затерялось в завывании ветра снаружи, но срывающийся в визг сдвоенный вопль едва не оглушил Клэр. Чужие руки выпустили её ремень, раздался грохот, быстрые шаги, снова крики, переходящие в захлёбывающийся вопль, и ещё крики, крики, крики, словно кого-то рвали на куски. Потом как-то сразу стало тихо, а через несколько минут зацокали по остаткам подъездной плитки собачьи когти.       – Спасибо, – едва слышно прошептала Клэр.       Собака подошла ближе и ткнулась носом в её ладонь.       – Прости, я не могу встать. Даже пошевелиться не могу.       В её голосе слышались слёзы – и слёзы потекли по её щекам, когда собака легла рядом, положив морду на её руку, словно желая показать, что она не одна. Клэр думала о котёнке, который остался наверху: ему хватит молока в тарелочке ещё на день или чуть больше, а потом его, может быть, найдёт старый полковник. Котёнок ведь не важен, Зона пустит к нему. К ней – нет. Её полковник не найдёт, даже если пройдёт совсем рядом. Она будет лежать на этом холодном полу, и ледяной ветер будет забираться под разорванную футболку; скоро у неё, наверное, начнётся воспаление лёгких, а ведь ей и так уже больно дышать. Больно даже просто закрыть глаза – совсем как тогда, целую вечность назад, когда её выбросили, как мусор, как старую поломанную куклу, и уже не важно, что ей было только четырнадцать, всё уже было кончено.       Она будет лежать в сердце мёртвого города, словно мёртвая царевна в хрустальном гробу – но её Серёжа никогда не придёт, чтобы разбудить её. Она не заслужила спасения – заслужила только страдания, и она будет страдать, страдать, страдать, пока пророчества не прекратятся, и языки не умолкнут, и знание не упразднится, пока не иссякнет время и не распадётся пространство, и тогда уже ничего не останется, кроме её любви, потому что любовь никогда не перестаёт.       Она беспомощно лежала в темноте, и полынно-горькие слёзы текли по её щекам и застывали льдинками на холодном полу – а ей всё казалось, что она падает в черноту, пустоту, глубину, и вокруг неё разверзается бездна, полная сгоревших опрокинутых звёзд.

***

      Она пришла к своему Серёже в слезах, села на край его постели и закрыла лицо руками. Твари с пустыми чёрными глазами исчезли в тот же миг, словно были не в силах вынести этой пронзительной полынной горечи её слёз. Сергей тянулся к ней сквозь сон, тянулся сквозь вечность, бесконечность, сквозь тьму, время и смерть, он спрашивал, что случилось, но она не могла сказать и только всё плакала, плакала, плакала, только смотрела на него больными от нежности и горя глазами. В этих глазах было больше страдания, чем может вынести человек, и он чувствовал всем своим существом, как ей больно, как холодно, как одиноко и страшно, и как она верит и ждёт – ждёт так, как никто и никогда его не ждал. Она так долго ждала, так мучительно страдала, и он должен, он хочет ей помочь, но невозможно даже прикоснуться, он тянется к её руке, но касается лишь пустоты, черноты, глубины, она далеко, так далеко, что не дотянуться, и ему кажется, что он падает, падает, падает в бездну, полную сгоревших опрокинутых звёзд.       Сергей сел в постели так резко, что на мгновение закружилась голова – словно для того, чтобы вырваться из сна, ему пришлось вернуться из немыслимой дали. Клэр не было, она исчезла, была только пустота, чернота, темнота, одиночество и припавшая к окну холодная зимняя ночь. Он чувствовал, как рвалось всё внутри при мысли о том, что она там совсем одна, и он не понимал, как мог медлить так долго. Ему хотелось вскочить с постели, выбежать из комнаты, выбежать из дома, броситься в глухую чёрную ночь, разбудить всех и каждого, и кричать, кричать, кричать, что он должен лететь в мёртвый город прямо сейчас, потому что потом уже будет слишком поздно.       Он ронял в темноту бесконечное «прости, прости, прости», медленно опускаясь на белую постель, в белую могилу. Он знал, что она ждёт, она всегда будет ждать, она обещала, что будет, когда мучительно медленно умирала в больнице под звонкое пение птиц, и когда провожала его на смерть в час последнего заката, отражавшегося в стеклянных глазах домов заревом взрыва.       – Я приду за тобой.       Ночь смотрела сквозь морозное окно на него, в него, а над временем, над вечностью и бесконечностью соединялось то, что всегда должно было быть одним целым.

***

      Клэр не знала, сколько времени прошло до того мгновения, когда она очнулась от тяжёлого забытья. Золотые часы на запястье, которые подарил ей на день рождения её Серёжа, всегда показывали два тридцать четыре: это было время, когда она нажала на кнопку взрывателя, и её тело разорвало на куски. Другого времени здесь не было – как не было и солнца. Сейчас она видела сквозь пустой дверной проём холодный серый свет снаружи – и понимала, что уже день.       Собака ткнулась холодным носом в её ладонь, и Клэр вдруг поняла, что может пошевелить рукой. В груди тут же словно заворочался горячий колючий комок, и сразу стало очень больно дышать, но она заставила себя сесть, встать на колени, подняться на ноги. Голова очень кружилась, и её шатало из стороны в сторону, но собака шла рядом, подставляя холодный бок, из которого торчал кусок арматуры, словно опору. Клэр уже добралась до лестницы, когда её ноги всё-таки подогнулись, и она больно ударилась правым коленом о край ступени.       От боли и от обиды слёзы снова потекли по её щекам. Она больше не могла подняться, как ни старалась, цепляясь за перила, и дальше ей пришлось ползти. На площадке второго этажа она подобрала книги, которые принесла вчера с собой, и ползти стало труднее, потому что приходилось прижимать их к себе одной рукой. Собака шла рядом, то и дело подталкивая её в плечо холодным мохнатым лбом.       Она ободрала руки в кровь, пока добиралась домой – и всё равно почувствовала болезненное облегчение, перебравшись через порог квартиры, где жил когда-то Сергей. Она не знала, правда ли это, но ей отчего-то казалось, что здесь её никто не тронет. Здесь можно свернуться клубочком в углу за диваном и думать о Серёже.       Клэр сразу заметила, что у порога нет ни нового свёртка, ни записки от полковника: наверное, Зона не пропустила даже эту малость. Возможно, никогда больше не пропустит. Клэр знала, что не сможет умереть от голода, даже если захочет, и только будет очень мучиться, но ей до слёз было жалко крошечного котёнка, дремавшего на старом покрывале возле полупустого блюдечка с молоком. Она проползла мимо ярко горевшего костра и забилась в свой уголок, не сдержав вырвавшегося из груди стона.       Ужасно хотелось пить, но у неё совсем не осталось воды. Сил было так мало, что она даже не могла протянуть руки к огню, чтобы поскорее согреться. Разбитая спина очень болела, и что-то противно хрустело в шее, когда она чуть поворачивала голову. Ободранные руки саднило, и что-то тягучее, колючее, горячее всё шевелилось в груди, не давая дышать. Она беззвучно плакала, свернувшись клубочком на старых покрывалах, и пыталась прикрыться, потому что холодный сквозняк забирался под разорванную футболку, а у неё слишком болели руки, чтобы застегнуть «молнию» на куртке.       Она медленно растворялась в черноте, пустоте, глубине, думая о том, что отдала бы всё-всё, что у неё осталось, чтобы только обнять ещё раз своего Серёжу. Увидеть его глаза, услышать его голос, прикоснуться к его теплу. Сказать, что она очень его любит – всегда любила, всегда будет, – и так надеется, что он сможет её простить. Она чувствовала, как горькие воды смыкаются над её головой – но знала, что это не смерть. Это только новая мука, от которой всё рвётся внутри, и кажется, что из тебя тянут жилы и выворачивают суставы.       Когда она очнулась, к окну уже припали тяжёлые чёрно-синие сумерки, склонившиеся над мёртвым городом. Клэр медленно выдохнула, чувствуя, как впиваются в грудь острые иглы – а потом резко села, услышав упавший в молчание мёртвого дома звук.       Шаги. Шаги по лестнице.       Собака медленно поднялась, глядя сквозь огонь на закрытую – не запертую, замков не было, цепочка сорвана, – входную дверь. Клэр смотрела на неё, не отводя глаз, вжимаясь разбитой спиной в угол между облезлой стеной и боковиной дивана. Ей было страшно, так страшно, словно её и правда загнали в угол, и рухнул последний рубеж, за которым она ещё могла укрыться, и теперь для неё нет спасения, и никто её не защитит – и даже то, что притворялось собакой, оставит её в холоде, одиночестве и боли.       Дверь открылась с протяжным скрипом, и тишина заполнила комнаты жгучим свинцом.

***

      Сергею было больно видеть, во что превратился его родной город, его родной дом – но ещё больнее ему было думать о том, что его Клэр здесь совсем одна, и эта мысль гнала его вперёд сквозь сумерки и снег, гнала вверх по старой раскрошившейся лестнице. Он долго всматривалась в табличку с номером сорок семь на своей двери – словно он до последнего не верил, что сможет её найти. Словно думал, что вместо этой двери будет гладкая стена, и ему останется только биться о неё, как бьётся птица с поломанными крыльями о прутья клетки. Он понимал, что Клэр может быть только здесь – потому что здесь был их дом. Потому что она всегда ждала его дома – и только так всё должно было быть.       Он толкнул дверь и замер на пороге, вглядываясь в полумрак гостиной, озаряемый языками пламени. Так странно было видеть разорённой знакомую до боли комнату с горящим посередине костром. Взгляд скользнул по остову дивана: он помнил, как Клэр тихо спала на нём под клетчатым пледом, впервые оставшись у него на ночь.       Собака, пронзённая насквозь куском арматуры, равнодушно смотрела на него сквозь пламя мёртвыми белёсыми глазами. Сергей не целился в неё, хотя держал в руках винтовку: он знал, что собака – несобака – хочет помочь, хотя и не понимал, почему. Молчание растекалось по комнате тягучим, жгучим свинцом, и он всё никак не мог решиться его нарушить, потому что до боли боялся, что ему никто не ответит.       Ведь однажды наступает это проклятое слишком поздно.       – Клэр?       Его голос дрогнул, упав в свинцовое молчание, разбежался кругами по воде, разбил ледяную стену, сломал последнюю преграду. Что-то тихонько вздохнуло, зашелестело в углу за диваном, и Сергей инстинктивно вскинул винтовку, потому что он думал только о своей Клэр, а его тело делало то, что должно и чему его научили.       Он вглядывался в бледное лицо, вглядывался в потемневшие глаза, и ему казалось, что он падает в лесную реку, что темна, глубока, бездонна, переполнена непостижимым, невыразимым, невозможным, падает в горькие воды, он помнит эти глаза, помнит, как они смотрели на него сквозь вечность, бесконечность, сквозь тьму над бездною, и небо осыпалось громовыми осколками на припавший к земле город, а она пришла и сказала, что любит, что всегда любила, всегда будет любить, он видел это и сейчас, вечность, бесконечность спустя, он узнал её, как она узнала его когда-то сквозь время и смерть, и сразу всё стало правильно, потому что это не должно было быть никак иначе.       – Не стреляй в меня, пожалуйста… – тихо-тихо попросила она, взглянув в чёрный кружочек дула, которое он направил на неё. Попросила так, словно верила, что он правда может это сделать – и знала, что заслужила это.       Сергей взглянул на винтовку так, будто не помнил, не понимал, как та оказалась у него в руках. Он снова посмотрел на Клэр, посмотрел на её бледное, заплаканное, опрокинутое лицо, а потом она протянула к нему дрожащую тонкую руку, покрытую ссадинами, и тихо-тихо проронила из глубины, черноты, пустоты:       – Серёжа…       Он положил, почти бросил винтовку на остов дивана, стащил с правого плеча ремень тяжёлого рюкзака, опустился, почти рухнул на колени, привлёк её к себе, и только тогда сбросил с плеча второй ремень, и рюкзак с грохотом упал на остатки паркета. Она прижалась к нему всем телом, обхватила его шею, вцепилась в его куртку, и так долго сдерживаемые рыдания вырвались из её груди, потому что это был он, это правда был её Серёжа, он обещал, что вернётся, он обещал ей это в час последнего заката, но не сказал, что это будет так долго, не сказал, что пройдёт вечность, бесконечность, прежде чем он вернётся, обнимет её, и будет целовать её лицо, её слёзы, её руки, будет ронять в холодную чёрную тишину бесконечное «я здесь, родная», и она будет задыхаться, повторяя его имя, его руки вокруг её тела, его губы на её лице, его голос в её душе, он пришёл, он пришёл, он пришёл, она верит, она не верит, она цепляется тонкими пальцами за тёмную ткань его куртки, и полынно-горькие слёзы падают на его плечо.       – Ты совсем замёрзла… – Сергей поцеловал её холодную белую руку, взглянул снова в её бездонные потемневшие глаза. Что-то, что всегда было внутри него, что-то, о чём он не помнил и не знал, словно прорвало последнюю плотину, сломало последнюю стену, и огромная, невыразимая любовь захлестнула его с такой силой, что стало вдруг больно дышать. Любовь к женщине, которую он никогда прежде не видел, к которой никогда не прикасался, которую обнимал в свете звёзд бархатной июньской ночью, обнимал в белой больничной постели, заснеженной могиле, целовал в час последнего заката, и она всегда была его жизнью, жизнью, жизнью, он не помнил об этом, но это было неважно, она всегда была внутри него, текла в его крови золотым огнём, и теперь всё просто стало правильно, и над временем, над вечностью, соединилось то, что всегда должно было быть одним целым.       – Иди ко мне…       Чуть отстранившись – она цеплялась за его плечи, она боялась, что он исчезнет, – Сергей расстегнул куртку и снова привлёк к себе Клэр, запахнул широкие полы у неё за спиной, окружил своим теплом, дал согреться, и она перестала плакать, ей было всё ещё очень больно, но она перестала плакать, она припала к его груди, она закрыла глаза, и ей казалось, что вокруг них не мёртвый город, а золотисто-розовая бездна, и синяя птица обняла её своими большими, тёплыми, добрыми крыльями, и в окнах спавшего прежде дома зажёгся свет.

***

      Он долго-долго обнимал её и осторожно гладил её волосы, шею, спину. Огонь потрескивал, отбрасывая на стены причудливые тени. Темнота припала к окну, глядя на них, в них. Собака лежала поодаль и смотрела на них своими невидящими глазами. Они не замечали этого – не замечали ничего, что было за пределами этого тёплого кольца рук, потому что весь мир теперь умещался в нём одном.       – Ты не ранена? – тихо спросил Сергей. Он чувствовал, как Клэр чуть вздрагивала, когда он касался её спины, но ничего не говорила, и только крепче прижималась к его плечу.       Она едва слышно вздохнула, уткнувшись макушкой в его шею. Усталость навалилась на неё тяжёлой пеленой, и сразу очень захотелось спать. Она даже почти не чувствовала боли, впервые за целую вечность окружённая родным теплом.       – Я вчера упала с лестницы и очень сильно разбилась, – ответила она наконец чуть подрагивавшим голосом, в котором явственно слышались жалобные нотки. Она была сильной очень-очень долго, и теперь ей так хотелось, чтобы её просто пожалели. Чтобы её Серёжа не выпускал её из своих рук, и она смогла бы просто поспать.       – Спиной ударилась, да?       – Да. И я потом ещё пролежала там, внизу, целую ночь, потому что совсем не могла пошевелиться. Там было так холодно… А мне теперь очень больно дышать.       Сергей погладил её по голове, зарываясь пальцами в короткие тёмные волосы. Были бы они чуть длиннее – как тогда, как раньше, когда они обрамляли бледное лицо, – её было бы не отличить от той старой чёрно-белой фотографии. Только глаза у неё были очень больные, и в них таилось больше муки, чем мог вынести человек.       – Ты поэтому так плакала, когда приходила ночью?       – Да. Я очень боялась, что ты никогда-никогда ко мне не придёшь.       Клэр прижалась к нему, обхватила своими тонкими руками, падая в родное мягкое тепло. Она боялась думать о том, что всё это может оказаться только сном, мороком Зоны, что заставляла её страдать, страдать, страдать. Ей казалось, что она умрёт, если её Серёжа снова исчезнет.       – А руки?       – А… Я утром смогла подняться, но дошла только до лестницы, а там упала. Колено правое разбила, и дальше пришлось ползти... вот.       Сергей обнял её – такую несчастную, такую измученную, настрадавшуюся, – обнял так крепко, словно верил, что он и правда может забрать себе всё её горе, все её страдания, оставив только любовь, только нежность и то тепло, без которого она совсем не могла жить. Он осторожно погладил её спину, а потом чуть отстранился, поцеловал её в щёку, приподнял её подбородок, заглянул в её глаза.       – Всё будет хорошо, родная… Ты ведь веришь мне?       – Верю… – тихо-тихо проронила она, чувствуя, как оживает что-то внутри неё. Словно синяя птица коснулась тёплым крылом её души, и пробился сквозь талый снег первый робкий подснежник.       – А… это кто сделал?       Сергей только теперь, чуть отстранившись, заметил разорванную футболку Клэр, и та вздрогнула, заслышав в его голосе так пугавшие её всегда холодные металлические нотки.       – Там были… двое, – едва слышно ответила она, опустив глаза – словно и правда была в чём-то виновата. – Они меня заметили и… погнались.       Сергей почувствовал, как по телу её прошла дрожь, и вспомнил, как она сидела здесь, на этом диване, там, в другой жизни, и рассказывала ему о страшном. Вспомнил – и обнял её, как тогда, и погладил обезображенную шрамом шею.       – Ты из-за… этих с лестницы упала?       – Да. – Клэр тяжело вздохнула, пряча лицо на его груди и незаметно морщась от боли. – Ты… прости меня, пожалуйста!       – За что? – удивился Сергей.       – Я бы ни за что не позволила никому прикоснуться ко мне после… после тебя, но я правда совсем не могла пошевелиться!       – Так они что…       – Нет, нет, они не успели! – неожиданно горячо возразила Клэр. – Они хотели, но собака их прогнала! – Она чуть отстранилась и заглянула ему в глаза, продолжая отчаянно цепляться за ворот его куртки. – Они правда ничего не успели!       – Хорошо, хорошо, я понимаю! – Сергей чуть вымученно улыбнулся и ласково погладил её по щеке. Ему так больно было думать о том, что она была здесь – правда была! – совсем одна, и ей было так страшно, и какие-то нелюди пытались снова её сломать, а он в это время только рассказывал о своих снах и раздумывал, когда бы ему съездить в Припять ещё раз, чтобы попытаться её найти. Он должен был отбросить томительное чувство нереальности, невозможности происходящего – и просто прийти за ней.       – Она пришла и прогнала… тех, – нерешительно повторила Клэр и бросила короткий взгляд на безразлично смотревшую в огонь собаку.       – Ты знаешь, почему она помогает нам? – Сергей тоже взглянул на неё – взглянул на то, что притворялось собакой. Вспомнил, как она взвизгнула, когда пули вошли в мёртвое тело. Он ещё тогда подумал, что то, что было внутри неё, не могло умереть, потому что никогда не было живым.       – Нет. – Клэр едва слышно вздохнула, придерживая чуть подрагивавшей рукой разорванную футболку на груди. – Я знаю, что там, внутри неё, тоже… Зона – но она почему-то хочет помочь. Мне кажется, она хотела, чтобы мы встретились.       Клэр снова подняла на него глаза – и на губах её вдруг появилась та нерешительная, робкая улыбка, с которой она смотрела на него там, в другой жизни. Словно она была не уверена в том, что он хотел этой встречи, и просила только сказать, только сделать что-то такое, чтобы она поняла, что это правда так – и он молча привлёк её к себе.       – Она мне очень помогает, – тихо улыбнулась Клэр. – Огонь разводит, и… вот ещё… – Она потянула край старого покрывала. – Котика нашла!       Сергей тихо рассмеялся, глядя, как маленький серый котёнок безмятежно дремлет в тёплом гнёздышке из покрывал.       – Какой хорошенький! А откуда же у вас молочко?       – Это всё… полковник. Гулбич, помнишь? Он писал, что видел тебя недавно. – Клэр доверчиво уткнулась лбом в его плечо и устало вздохнула. Снова ужасно захотелось спать. – Зона его ко мне не пускает, но он оставляет для меня еду, воду и дрова. И записки тоже. Он меня очень просил верить, что ты придёшь. Только знаешь…       Клэр прерывисто выдохнула и замолчала, закусив губу. Сергей немного подождал и наконец спросил:       – Что, родная?       Она зажмурилась на мгновение, словно пытаясь удержать внутри себя тепло его голоса. Она знала, что это ненадолго.       – Я не могу умереть от голода или жажды, потому что Зона мне не позволит.       – Не позволит?       – Нет. Я должна страдать. Ты не думай, я знаю, что заслужила, но я от этого очень мучаюсь, и мне становится немного легче, когда у меня есть хотя бы вода… или даже чай. Только вчера полковник не смог мне ничего передать, и мне так стыдно тебя просить, потому что ты ведь пришёл, и всё же… Если у тебя есть что-нибудь попить, можешь дать мне немножко? Пожалуйста!       Сергей не видел её глаз, потому что она прятала лицо у него на груди, но знал, что они сейчас горькие-горькие, как чёрная полынь, выросшая на отравленной земле. Он чувствовал, как рвётся что-то у него внутри от этой мольбы в её голосе, от того, что она правда думала, что заслужила только страдания, что не заслужила даже глотка воды, и что она правда верила, что это не может быть никак иначе. Он вспоминал, как когда-то давно – там, в другой жизни, – ему казалось, что её нельзя сломать ещё больше. Теперь понимал, что можно.       Он вздрогнул, очнувшись от своих тяжёлых мыслей, когда она закашлялась вдруг, и из её груди вырвался едва слышный стон.       – Очень больно? – Сергей мягко погладил её спину, свободной рукой притягивая к себе рюкзак, расстёгивая на нём «молнию».       – Да, – чуть помедлив, нерешительно призналась Клэр. – Как будто иголками колет. Там, внизу, правда очень холодно было. Совсем как…       – На свалке, да? – тихо спросил Сергей, когда она запнулась и замолчала. Почти задохнулась.       – Да. У меня, наверное, воспаление лёгких, как тогда.       Клэр снова закашлялась – на сей раз так сильно, что начала задыхаться, – и Сергей осторожно помог ей приподняться и сесть у стены, чтобы можно было опереться спиной. Она, правда, опиралась только левым плечом, потому что по-другому было слишком больно – но зато перестала задыхаться и кашлять. Тогда Сергей подтащил поближе рюкзак и вытащил из него красный клетчатый термос.       – Я знаю, что здесь нельзя есть и пить, но я подумал, что радиация не причиняет тебе вреда, раз…       – Раз я ещё не отрастила вторую голову? – Клэр взглянула на него своими горькими глазами, и в уголках её губ появилась горькая улыбка, когда он запнулся и замолчал.       – Нет… Прости, пожалуйста, – быстро прибавил Сергей, отводя глаза. Он многого не понимал – не понимал почти ничего, – но всё это было сейчас совсем не важно, потому что он нашёл свою Клэр, и она была живой, она дышала, разговаривала и просила попить, и ничего, что воспаление лёгких – это лечится, это не страшно, ей только нужно отдохнуть, нужно поправиться, он отогреет её в своих руках, он прогонит эту полынную горечь из её глаз, и она снова будет улыбаться, как тогда, как раньше.       – Так хорошо пахнет… – Клэр тихо улыбнулась, когда он открыл термос и стал наливать в большую крышку ещё совсем горячий чай.       – Здесь малина, шиповник и… что-то ещё. Прости, забыл, – растерянно улыбнулся в ответ Сергей. Он придвинулся чуть ближе, чтобы помогать ей держать металлическую крышку термоса, потому что у неё немного дрожали руки. Он смотрел, как болезненное напряжение медленно-медленно исчезает с её лица, уступая место безграничному счастью мгновения – просто потому, что он здесь, что он пришёл и принёс ей горячий чай, обнял её и дал согреться своим теплом.       – Прости, что я не пришёл раньше, – тихо проговорил Сергей. Он мог бы вечно ронять своё «прости, прости, прости», совсем как там, тогда, в тёплой тишине больничной палаты, но это не искупило бы его вины за каждое мгновение, которое она провела без него.       – Это… ничего, – с какой-то странной мягкой грустью улыбнулась Клэр. – Просто я очень хотела увидеть тебя… в последний раз.       Он не спросил, отчего она сказала это так, потому что думал, что она только очень боялась умереть. Он не знал, что она не могла этого сделать, даже когда очень хотела. И не представлял, что она правда может верить, что он бросит её здесь.       Ведь она не заслужила.       Клэр кусала губы и болезненно морщилась, когда Сергей осторожно стягивал с неё куртку, снимал разорванную футболку. Она неловко обхватила себя руками – от холода, от смущения, от мысли о том, что, хотя это, конечно, её Серёжа – он, всё-таки, немного другой, и оттого ей было неловко перед ним, было не так, как с тем. Это было очень странно, и она не смогла бы описать этого словами – просто потому, что в человеческом языке не было слов для того, чего никогда не должно было быть.       Сергей сказал, что у неё на спине несколько ушибов и больших синяков – но это не страшно, это пройдёт. Он ничего не сказал про шрамы, но она знала, что он их видел, и от этого ей тоже было неловко. На сей раз, она, правда, знала, почему.       – Знаешь, один из тех двоих, когда меня увидел, сказал другому, чтобы он меня просто бросил, потому что я…       – Что?       – «Больно страшная».       Она быстро отвернулась, но Сергей всё равно успел заметить боль, всколыхнувшую лесную реку её глаз.       – Клэр, ну что ты…       – Я правда стала совсем страшной?       Он смотрел на её худое тело, покрытое ушибами, ссадинами и шрамами. Старые царапины на предплечьях, свежие – на ладонях. Черты лица словно бы стали чуть более резкими, и глубокие тени залегли под глазами. Он вспоминал, какой она была, когда умирала на белой больничной постели от того, что её тело распадалось изнутри. Вспоминал, как она смотрела на него сквозь вечность, бесконечность, сквозь тьму над бездною – и думал о том, что ни в одном из миров он не видел ничего прекраснее этих горько-полынных глаз.       Он молча привлёк её к себе, касаясь отогревшейся его теплом кожи, и поцеловал её – как тогда, в час последнего заката, когда красное золото солнца отражалось в стеклянных глазах домов заревом взрыва.       Он помог ей надеть тёплый и мягкий синий свитер – очень осторожно, чтобы не задеть исцарапанные руки. Клэр вспомнился тот первый вечер, который она провела здесь, в этом доме, вместе с ним: когда она собиралась возвращаться в гостиницу, он принёс ей синюю кофту, которую связала когда-то его мама, помог ей надеть её и впервые тогда коснулся её плеч. Она помнила, как её коснулось его мягкое тепло. Помнила, как не смогла уйти. У неё тогда тоже была поранена рука.       Всё возвращалось.       Она неловко – спина всё ещё очень болела, – потянулась к нему, прося одними глазами, чтобы он обнял её. Он всегда понимал это по её глазам, он улыбнулся и привлёк её к себе. Поцеловал тёплый висок – и снова потянулся к рюкзаку. Клэр с по-детски искренним удивлением смотрела, как он достаёт из небольшого чехла самую настоящую куртку, а Сергей смеялся и говорил, что «теперь такие делают», и что она очень тёплая.       Он помог ей надеть куртку и мягкий вязаный шарф. Прикрыл шею и грудь и спросил, очень ли ей больно дышать. Клэр сказала, что да, и что у неё, кажется, начинается жар. Она правда не хотела жаловаться, и всё же очень хотела, чтобы её Серёжа пожалел её.       Сергей снова обнял её и коснулся губами её лба. Сказал, что пока она просто тёплая, потому что начала согреваться, и, может быть, ещё обойдётся. Он достал из рюкзака пакет, в котором был хлеб с курицей, и налил ей ещё горячего чая. Она чуть по-кошачьи щурилась от огня, глядя, как он бережно перевязывает её разбитое колено и ободранные руки. Она чувствовала, как тепло окутывает её, разливается по всему её измученному, изломанному телу, переполняет её изнутри.       Он снова обнял её, когда она выпила обезболивающее и сонно затихла у него на плече. Он гладил её волосы, шею, спину, смотрел на огонь и думал о том, что могло бы и что должно было быть. И темнота, накрывшая мёртвый город, всё глядела на них, в них, припав к холодному оконному стеклу.

***

      – Возьмёшь её?       Клэр смотрела на старую чёрно-белую фотографию в руках Сергея и прижималась к его плечу.       – Тебе её, наверное, очень не хватало?       – Да, очень. – Клэр тихонько вздохнула и взяла фотографию, сжала её своими тонкими, чуть подрагивавшими пальцами. – Но я знала, что она у тебя, и была даже… рада. Я надеялась, что так ты меня вспомнишь.       – Я вспомнил, – тихо отозвался Сергей и поцеловал белую повязку на её руке.       – Всё-всё?       – Всё-всё.       Он ласково гладил её лицо, он пил улыбку, притаившуюся в уголках её губ, словно чистую родниковую воду, он смотрел, как отступает понемногу полынная горечь в её глазах.       – А откуда все эти книги?       – Я их в домах нашла, и ещё в библиотеке. Я старалась собрать всё, что у тебя стояло на полке с любимым. – Клэр потянулась к стопке книг и взяла две верхние. – Вот здесь есть «Зимовье зверей», а вот это – «Вам и не снилось». Помнишь, ты её читал как раз перед тем, как…       Она запнулась, замолчала, уронила руку, опустила голову. Сергей больше не видел её глаз, но знал, что в них поднялась прежняя полынная горечь – потому что эта боль слишком сильна, и она останется с ней навсегда, навсегда, навсегда и на веки вечные.       – Я здесь, родная, – тихо проронил он, гладя её волосы. И спросил – просто ради того, чтобы хоть что-то спросить: – А что у тебя за шрамы на левой руке? Пять отметин, и все как будто бы на одинаковом расстоянии друг от друга…       – Это от твоей звезды.       – Звезды?       – Да. Когда ты умер, Александр привёз из Москвы «Звезду Героя Советского Союза» и отдал твоим родителям. Но там так получилось… В общем, на похоронах меня попросили её подержать. Я её очень сильно сжимала, потому что тебя тогда как раз опускали в землю, и я думала, что больше никогда-никогда тебя не увижу.       Он чувствовал, как рвётся всё внутри от того, какими пронзительно-простыми словами она говорит о своём немыслимом горе, которое привело её к такому страшному концу. Он помнил, как хоронил её – но его не было рядом, когда она умирала. Она помнила, как хоронила его – но он умер один. Сейчас они были здесь – вместе, и всё казалось единственно возможным и правильным. Но почему, чем они заслужили весь этот ад?       – Ты помнишь, как оказалась здесь?       Клэр замерла под его рукой, прикрыв на мгновение глаза. Помедлила немного – и наконец ответила чуть сдавленно:       – Нет. Помню взрыв, и как моё тело разорвало на куски – я это почему-то чувствовала, хотя, наверное, не должна была. Потом вошло оно… то, что называют Зоной. Те, кто тогда тоже умер, стали её частью – но я была…       – Главной?       – Наверное, можно и так сказать. Я была в самом сердце взрыва – там, где она вошла. Я дала ей… разум. Человеческий разум. Знаю, я должна была оказаться в её власти и делать всё, что было нужно ей, но… Я так сильно любила тебя, что моя память не исчезла, я не исчезла, осталась… собой. Мне иногда казалось, что она хочет забрать у меня память, и, если бы я ей позволила, мне, наверное, стало бы легче, потому что я бы тогда ничего не чувствовала и не страдала из-за того, что тебя больше нет, и что я сделала все эти ужасные вещи… Но я не могла, не могла, понимаешь? Я знала, что заслужила всё это, и ещё ужасно боялась правда тебя забыть…       Клэр горестно вздохнула, пряча лицо на его груди.       – Я стала её частью – но осталась собой. Я пряталась от неё в воспоминаниях о тебе, хотя всегда знала, что это не по-настоящему. А когда ей удавалось добраться до меня, она показывала, как ты умер, и как лежишь в могиле. Вот так руины станции и стали для меня адом.       Заслужила.       – Я иногда находила там газеты, поэтому знала про гражданскую войну и про всех, кто погиб из-за меня. Я очень мучилась, когда думала об этих людях – но мне ведь правда казалось, что никого нет в целом свете, кроме меня, когда я… когда я взорвала… Прости, я не знаю, как объяснить…       Сергей обнял её, когда она беспомощно расплакалась у него на груди.       – Клэр, милая, мы ведь оба знаем, что в этом виноват только я!       – Нет, нет… Это всё я, я! Я была виновата, и я хотела хоть как-то искупить свою вину. Я пыталась сдерживать её, пыталась не дать ей никому навредить. Знаешь, там ведь не было фантомов и… другого. Она очень злилась и очень мучила меня за это, но я ей всё равно не позволяла!       – Я всегда знал, какая ты сильная и храбрая, – с тихой нежностью проронил Сергей, гладя её волосы.       – А потом я увидела тех ребят… Я тогда уже знала, что тот… Паша тебя не убивал, и знала, что они хотят сделать. Я не стала мешать им переместиться, потому что надеялась, что они правда смогут меня остановить. Это было бы хорошо, если бы они меня просто… убили. Для всех было бы хорошо.       – Клэр, пожалуйста, не надо так говорить…       – Это ведь правда! И я… я хотела убить того… Пашу… думала, что это он… тебя… Но не смогла… не смогла, не смогла, не смогла…       Клэр сбивчиво шептала ему в плечо это своё «не смогла», а он только гладил её волосы.       – Вот видишь? Ты бы не смогла никого убить.       – Но я убила. Неважно, что кто-то воспользовался мною, и что мне казалось, будто я убью только себя… Это ведь я нажала на кнопку! Но я не хотела, я правда не хотела!       Она долго плакала, цепляясь за его куртку, и горестные всхлипы то и дело переходили в тяжёлый надрывный кашель. Он прижимал её к себе и всё пытался объяснить, что во всём правда виноват только он, что она не должна винить себя, что всё было бы по-другому, если бы ей только позволили остаться с теми, кому она была дорога – но ей не позволили, и она была совсем одна.       – Я знаю, что в том мире, откуда ты пришёл, есть другая Клэр, – тихо-тихо проронила она, когда больше уже не могла плакать из-за боли в груди. – И её… наша мама до сих пор жива. Я бы так хотела её увидеть…       Клэр снова надрывно заплакала, прижалась, сжалась, словно маленький колючий ёжик, пытающийся спрятать тёплый мягкий живот. Сергей обнимал её – как обнимают маленьких потерявшихся детей, которые хотят только снова вернуться домой и прижаться к своей любимой маме.       – Родная, пожалуйста, не плачь… – Сергей ласково погладил её мокрое от слёз лицо. – Тебе же больно!       – Мне всегда больно, – глухо проронила в ответ Клэр и взглянула на него своими тёмными, полынными глазами.       Он не знал, как ему забрать эту боль. Не знал, как забрать её вину. Не знал, мог ли он это сделать. Знал только, что мог отдать ей всё своё тепло – и потому обнимал её и целовал бледное лицо. Он вложил в её руку несколько конфет в ярких обёртках: «Птичье молоко» теперь такое разное – земляничное, апельсиновое, со вкусом ванильного мороженого и кофе. Крупные горькие слёзы беспомощно катились по её щекам и капали прямо в налитый из термоса чай, и всё потрескивал огонь костра.       – Я даже не знаю, почему я жива. Знаю только, для чего.       От долгого надрывного плача голос Клэр звучал сдавленно и чуть надтреснуто – как будто бы каждое слово с болью выходило из её груди.       – Для чего? – осторожно спросил Сергей.       – Для того, чтобы страдала. Я уверена, что мне для того и вернули тело, чтобы я страдала. Оно ведь знает, как я его ненавижу, и как хотела от него избавиться. Думала даже, что… получилось.       В её голосе было столько искреннего отвращения к самой себе, что Сергей почувствовал, как холодеет и тоскливо сжимается сердце. Сколько же она просуществовала вот так, мучаясь и ненавидя саму себя?       – Значит, ты ждала целых двадцать семь лет? – очень тихо спросил он, заранее страшась её ответа.       Клэр взглянула на него как-то странно, а потом опустила глаза и покачала головой.       – Я была там двадцать семь лет. И ещё здесь.       – Ещё?       – Ещё двадцать семь. – Клэр смотрела на ярко-красный фантик от «Птичьего молока» в своих руках и говорила устало и очень буднично, и от этого Сергей чувствовал, как рвётся всё у него внутри. – Всего – пятьдесят четыре, – с какой-то детской серьёзностью пояснила Клэр.       – Пятьдесят четыре года?       – Да. Но здесь трудно посчитать, потому что внутри Зоны нет времени. Я здесь как… как бабочка, застывшая в кусочке янтаря. Помнишь, ты рассказывал, что они могут оставаться прежними тысячи лет? Мне иногда казалось, что прошла уже целая вечность, и я никогда тебя не увижу, потому что тебя уже нет. – Её губы обиженно дрогнули. – Как с той девочкой в «Синей птице», помнишь? Она боялась, что её любимый уже умрёт, когда она спустится на землю, но всё равно верила, надеялась и ждала – и я тоже.       – Ты так долго ждала…       – Я всегда буду ждать тебя. – Клэр подняла на него свои тягуче-полынные глаза, и он вспомнил, как она смотрела на него там, в страшной солнечной тишине больничной палаты. – Я ведь обещала.       За свою жизнь он видел много – очень много – страданий, гораздо больше, чем готов был принять. Но он никогда не видел такой боли, какая была в этих горьких, точно кора молодой осины, глазах: словно она приняла на себя все страдания и всю боль людей, в чьей смерти винила себя – и просуществовала так целую вечность.       Пятьдесят четыре года в аду.       – Знаешь, у меня здесь ещё есть Библия. – Клэр подтянула к себе колени и обхватила их руками, поморщившись от боли в груди. – Мне её трудно читать, потому что там очень сложные слова, но я всё равно кое-что поняла. Там были такие строки… Ты их, наверное, знаешь. «А теперь пребывают сии три: вера, надежда, любовь. Но любовь из них больше».       Холодный чёрный ветер ударился диким вороном в окно, и чуть приподняла голову собака, вглядываясь в пламя костра. Золотой огонь пылал над вечностью, над бесконечностью, озаряя, выжигая предвечную тьму, и загорались в черноте опрокинутые звёзды.       – Я очень хорошо запомнила эти слова и часто повторяла их про себя, когда было совсем… трудно. И думала, что это ведь правда, и что Зона – чем бы она ни была, из какой бы тьмы она ни пришла, – не смогла бы отнять у меня этого. Она может отнять у меня веру, может отнять даже надежду на то, что ты придёшь – но только не... любовь. Она ведь правда больше всего, и всего сильнее.       Сильнее смерти.       – Правда, – тихо улыбнулся Сергей, обнимая её за плечи. – Она не понимает, что это такое, и потому злится. Она никогда не сможет понять. И никогда не сможет сломать нас – потому что это сильнее неё. Сильнее всего.       Клэр смотрела на него своими горько-полынными глазами, и отсветы пламени мягко касались её лица.       Я всегда буду любить тебя.       – Знаешь, а я ведь видела тебя один раз…       Клэр говорила медленно и тихо, устало прислонившись к его плечу. В уголках её губ появилась улыбка, но в голосе всё равно слышалась горечь.       – Не во сне?       – Нет, раньше. Ты приезжал сюда как-то – уже после аварии. С тобой ещё были родители, Валерий Степанович и Андрей. Ты пришёл сюда, к дому, и долго-долго на окна смотрел.       – А… Да, это было в девяносто шестом. Мы приезжали на открытие монумента в память о жертвах и ликвидаторах. А где же ты была?       – Здесь. Я очень кричала и звала тебя, но ты не слышал, потому что Зона была уже очень сильной и не пускала тебя ко мне.       В её голосе было очень много боли, но никакие слова не смогли бы описать того отчаяния, с которым она кричала, видя, как он разворачивается и уходит – без неё, без неё, без неё.       – С тобой ещё была девушка. Такая хорошенькая… – Клэр печально улыбнулась и нерешительно заглянула ему в глаза. – Она твоя жена, да?       – Ну что ты, родная! – рассмеялся Сергей. – Я ведь на двадцать два года её старше! Оленька – моя дочь. – В глазах Клэр плеснулась какая-то странная горечь, смешанная с радостью за него, и он мягко коснулся её щеки. – Приёмная дочь. Правда, ей уже семнадцать было, когда я её удочерил.       – А… других детей у тебя нет?       – Нет.       Клэр уткнулась лбом в его шею, погладила по плечу – словно даже здесь и сейчас ей причиняло так много боли осознание того, что и в этой жизни у него не было детей, о которых он так мечтал.       – А жена? – очень тихо спросила она.       – У меня всегда была жена. Разве ты забыла?       Лунный свет, звёздный свет на белой коже, на белой постели. Пение соловьёв в бархатной темноте. Его руки вокруг её тела, его губы на её лице, его голос в её душе. Тридцать первое июня – день, которого нет, ночь, которой нет, через год она умрёт в белой больничной постели, через год его уже не будет, и она пойдёт на смерть, мир рушится и осыпается звёздно-острыми осколками, и она больше не знает, как дышать.       Она не забыла, не могла забыть, она смотрела в его синие глаза, она видела в них высокое небо и птиц, всё счастье и всю любовь, какая только может существовать на свете. Она ждала, она так долго его ждала, так долго звала его сквозь тьму, протягивала в черноту израненные руки, она так измучилась, но теперь он пришёл, он обнимает её, его дыхание на её лице, его голос в её душе, он целует её глаза, её слёзы, её сухие потрескавшиеся губы, и родное мягкое тепло возвращает ей жизнь, жизнь, жизнь, и это никогда не закончится, потому что любовь никогда не перестаёт.

***

      – Ты сможешь идти?       Клэр вздрогнула всем телом и едва не отпрянула от Сергея, когда его голос упал в тёплую тишину комнаты. Она быстро взглянула в глаза припавшей к окну ночи и спросила дрогнувшим голосом, уже зная ответ:       – Куда?       – Вертолёт ждёт на площади возле колеса обозрения. – Сергей закрутил крышку термоса и убрал его в рюкзак. – Ты только не молчи, если не можешь, ладно? Не надо мучиться, я тогда…       – Нет, я пойду!       Голос Клэр прозвучал так испуганно, что Сергей невольно взглянул на неё с удивлением. Он хотел только сказать, что тогда возьмёт её на руки, и неважно, что на улицах глубокий снег – а она как будто бы подумала, что он тогда просто бросит её здесь.       Откуда же ему было знать, что это так?       – А ты можешь… взять котёнка? – тихо спросила Клэр. Ей хотелось попросить Сергея остаться ещё хоть на минутку, но она знала, что ему пора уезжать. Пора возвращаться к своей жизни. Пора уходить из этого ада. – Пожалуйста! Он ведь погибнет здесь!       Она знала, что тоже погибнет, но у неё не было права об этом говорить.       – Конечно, возьму, что же ты так переживаешь? – мягко улыбнулся Сергей. Взял сонного котёнка и посадил к себе за пазуху. Потом достал из рюкзака перчатки и помог Клэр надеть их на её перевязанные руки. Поправил ей шарф и поднял капюшон.       Он ещё говорил что-то о Зоне и фантомах, о том, что ей не нужно их бояться, потому что они ничего не смогут им сделать, но она не слушала его слова, она слушала только его голос. Вдыхала каждый звук, закрывая глаза, и пыталась удержать внутри себя – там, где всё рвалось от боли. Вот сейчас она проводит его до вертолёта – а потом всё.       Всё.       Сергей помог ей подняться на ноги и осторожно придержал её за локоть, когда она попробовала походить сама. Она сказала, что правда сможет, и он улыбнулся ей, но она не сказала, что сможет только дойти, а всё другое – нет. Собака тоже поднялась и не спеша вышла из комнаты в прихожую. Сергей надел рюкзак, поправил ремни, взял с дивана винтовку. Клэр видела, какие у него были больные глаза, когда он окинул в последний раз взглядом свой разорённый дом, понимая, что ничего уже не вернуть. Ей тоже было очень больно, но она только робко сжала его руку, пока ещё могла.       – А почему ты сказала: «В том мире, откуда ты пришёл»? – спросил вдруг Сергей, когда они спустились по лестнице и вышли на тёмную заснеженную улицу. Собака бежала впереди, и широкий луч фонаря, который держала Клэр, то и дело выхватывал её силуэт из темноты.       – Потому что это – не он, – тихо отозвалась Клэр. Сергей держал в руках винтовку, она держала его под руку, она вспоминала то, что было, и внутри неё была только боль, боль, боль. – Раньше это место и правда было частью твоего мира, но потом Зона стала сильнее, и всё изменилось. Теперь это место, в котором сходятся все реальности и все миры. Даже она – не отсюда. – Клэр махнула фонарём в сторону собаки, и та на мгновение обернулась на них через плечо.       Бездна. Бездна окружала их со всех сторон: обступала тяжёлой чернотой, падала из опрокинутого неба холодным белым снегом, шептала и шелестела тысячами голосов, доносившихся из непроглядного мрака. Мёртвый город вглядывался в них, пытался схватить, остановить, удержать – но не мог. Клэр чувствовала, как неровно бьётся её сердце – совсем как тогда, когда ей сказали, что у неё началась аритмия, и она скоро умрёт, – только теперь его словно сжимала чужая холодная рука. Она жалась к плечу Сергея и вглядывалась во тьму.       Клэр прерывисто выдохнула, увидев впереди огни вертолёта и отблески на остове колеса обозрения. Она хотела – правда, хотела! – чтобы её Серёжа поскорее вырвался из этого ада. Хотела, чтобы он поднялся в высокое тёмное небо и вернулся в свой тёплый дом. Чтобы забрал с собой котёнка – и, может быть, она бы увидела завтра ночью их обоих. Ещё она хотела кричать – очень громко, пока у неё не закончится голос, – потому что ей было больно, так больно, больно и страшно, и она никак не могла понять, как что-то ещё может остаться, если её Серёжа сейчас просто уйдёт.       Сергей чуть ускорил шаг, когда они уже подходили к притихшему вертолёту, но всё равно смотрел за тем, чтобы ей было не очень тяжело идти. Заботился – даже сейчас. Она чуть прихрамывала на правую ногу, она хотела упасть в снег и умолять его простить её и забрать. Забрать с собой – туда, где тепло, туда, где её Серёжа.       Сергей негромко говорил что-то пилоту, но Клэр не понимала, не слушала, не слышала. Пилот – кажется, Сергей назвал его Костей, – взял котёнка и усадил его в какой-то ящик под сидением. Клэр заглянула внутрь – тоскливо, как бездомная собака, заглядывающая в тёплую комнату, зная, что её не впустят. Капюшон упал ей на спину, и пушистые снежинки упали на её тёмные волосы, но она даже не заметила этого.       – Серёжа…       Сергей обернулся и вопросительно взглянул на неё.       – Что, родная?       «Родная». Она вдохнула это слово, как вдыхала прежде золотой свет солнца и пение птиц.       – А можно… можно мне оставить куртку и шарф? Здесь очень холодно зимой…       Сергей непонимающе смотрел на неё, смотрел, как горькие полынные слёзы снова наворачиваются на её глаза. Что-то чёрное, страшное, начинало грызть его изнутри, но он ещё старался его не слушать.       – Конечно, можно… Я ведь для тебя и привёз! – Он вымученно улыбнулся, он хотел только поскорее закончить со сборами, он отвернулся, чтобы отдать Косте винтовку и рюкзак: так будет легче помочь Клэр забраться в вертолёт.       – Серёжа!       Он снова обернулся, потому что она схватила его за рукав – с таким отчаянием, словно они стояли посреди реки, и её вдруг начало стремительно и неодолимо утягивать под лёд.       – Ты… можешь подождать ещё немножко? Хотя бы минутку, пожалуйста!       – Клэр, я… Я не понимаю… Зачем ждать? Нужно скорее уезжать отсюда!       Чёрное, страшное царапнуло его острыми когтями, впилось острыми клыками, пролилось его кровью, вмиг ставшей полынно-горькой от её слёз.       – Ты… Ты что, думаешь, что я брошу тебя здесь? – мёртвым, как эти мёртвые дома, как этот мёртвый снег, голосом спросил Сергей.       – Не… не бросишь. Оставишь, – тихо ответила Клэр. Снова взглянула на него, всхлипнула, задохнулась, закрыла лицо руками. – Я понимаю, правда. Я должна расплачиваться. За то, что убила тех людей, и за то, что мешала ей. Я знаю, что ты меня никогда не простишь за то, что я сделала. – Её голос сломался, треснул, распался острыми осколками, впиваясь ей в горло. – Я просто очень хотела увидеть тебя вот так – в последний раз.       Она увидела его, она прикоснулась, она согрелась его теплом – но сейчас всё это закончится, теперь уже навсегда, навсегда, навсегда и на веки вечные, и она пойдёт назад сквозь черноту, пустоту, глубину, и с ней будет только молчание, мёртвое молчание, вечность молчания, густое чёрное отчаяние, горькие слёзы, горькая кровь, в груди так больно, раскалённые иголки колют изнутри, она свернётся клубочком и будет лежать, глядя в огонь, собака ляжет рядом, мёртвая несобака, потом придёт тварь с лицом её Серёжи и будет смотреть на неё, в неё своими пустыми чёрными глазами, и она снова будет кричать, кричать, кричать от боли, от ужаса, будет кричать, пока в изодранных лёгких не закончится воздух, пока в изодранном горле не закончится голос, она будет биться о стены, пока не сломает себе все кости, пока из неё не вытечет вся кровь, потому что она больше не может, не может, не может, и что-то рвётся, ломается с сухим треском внутри неё, и она падает в черноту, темноту, пустоту.       – Серёжа, пожалуйста, забери меня отсюда! – Она упала в его руки, вцепилась в его плечи, впилась в его тёмные глаза. Ветер бросал ей в лицо колючие острые снежинки, но она не видела ничего, кроме его полных горькой боли глаз. – Я знаю, что не заслужила, но я больше не могу, понимаешь? Не бросай меня здесь, умоляю! Она меня мучает, так мучает, показывает во сне, что мы как будто бы вместе, но потом приходит тьма и забирает тебя – всегда, всегда забирает! Я бы убила себя, если бы только могла, но она совсем не даёт мне умереть! Может… у тебя получится? – Клэр чуть отстранилась и с мольбой заглянула ему в глаза. – Если не хочешь забрать меня – убей! Пожалуйста, только не бросай!       Она замолчала, тяжело дыша – и только теперь заметила всю боль и весь ужас, что были в глазах Сергея. Она почти не видела его лица в темноте ночи, в бледном свете из вертолёта, но этот страшный взгляд потемневших глаз давил её холодной каменной плитой. Казалось, Сергей понял вдруг что-то такое, после чего ничто уже не могло быть, как раньше, и весь его мир вдруг в одночасье рухнул, и что-то, на что он надеялся всем сердцем, оказалось всего лишь жестоким обманом.       – Серёжа, ты… что? – едва слышно выдохнула Клэр, беспомощно цепляясь за его куртку и чувствуя, как её саму захлёстывает ледяной страх.       – Ничего. Просто садись в вертолёт.       У него вдруг сделался очень пустой и очень мёртвый голос, и от этого она почувствовала, что внутри неё тоже пусто и мёртво. Она всё пыталась заглянуть ему в лицо, когда он помогал ей подняться в вертолёт, когда усаживал на сидение и проверял, хорошо ли закрылась дверь.       – Она меня не отпустит, – очень тихо проговорила Клэр.       – Она не сможет тебя удержать, потому что в тебе есть то, что сильнее. – Голос Сергея дрогнул, хотя в нём уже слышалось прежнее тепло. Он обнял её за плечи, но так и не взглянул ей в глаза. – Просто думай о нём.       – О ком? – непонимающе переспросила Клэр, но её голос потонул в грохоте мотора.       Она хотела ещё сказать о том, что однажды видела во сне, как её Серёжа приехал за ней, усадил её в вертолёт и сказал, что скоро они будут дома, а потом исчез, растворился во тьме, и она осталась совсем одна, она осталась одна и смотрела через передние окна, как мёртвый заснеженный город становится всё ближе, как становится всё ближе тьма, а потом взрыв разорвал её на куски – снова. Она хотела спросить Сергея, о ком он говорил, и ещё спросить, отчего у него такие горькие глаза, но у неё больше не было голоса и не было слов. Она просто прижалась к его плечу, и он обнял её крепче. Она знала, что он её не отдаст. Несмотря ни на что, вопреки всему.       Она закрыла глаза – но всё равно чувствовала, как плещется внизу тьма. Она думала о том, что где-то там осталась несобака: растворилась в этой тьме, а они даже не заметили этого. Но это было правильно, потому что она была частью этой тьмы. Тьма расплескалась внизу бескрайней бездной – и взмыла вверх, в последней отчаянной попытке стараясь удержать свою жертву. Клэр почувствовала, как всё её тело пронзила нестерпимая боль, и ей показалось вдруг, что вот сейчас она и правда наконец умрёт, но Сергей обхватил её руками, синяя птица обхватила её своими большими тёплыми крыльями, закрыла, защитила, уберегла. Тьма бессильно отхлынула назад, и Клэр ещё успела почувствовать тёплое дыхание своего Серёжи на лице – а потом провалилась в черноту, пустоту, глубину.

***

      Очнулась она уже в машине – и сразу увидела золотисто-розовый утренний свет, проникавший внутрь сквозь морозный узор на окнах. Снег больше не падал из перевёрнутой бездны большими пушистыми хлопьями, и за окном только мелькали деревья и дома. Клэр попыталась пошевелиться и только тогда поняла, что её голова лежит на свёрнутом шарфе на коленях Сергея.       – Как ты?       Она замерла на мгновение, вслушиваясь в тепло его голоса, вглядываясь в тепло его улыбки. Его синие глаза снова были спокойными и ясными, и она малодушно позволила себе поверить, что вчера ей только показалось, потому что она была очень измучена, напугана и больна.       – Я? Я… ничего, – чуть растерянно отозвалась Клэр.       Сергей придержал её за локоть, когда она решила сесть, а потом мягко поцеловал её в висок. Она смущённо улыбнулась и потупилась – так, словно это было впервые. Котёнок тихонько мяукнул в своей коробке, стоявшей позади спинок, и просигналила где-то слева машина. Клэр бросила взгляд в сторону водительского сидения и увидела, что за рулём сидел Костя.       – Осталось совсем немножко потерпеть, – улыбнулся Сергей. – Валера нас уже ждёт.       – Доктор?.. – Клэр взглянула на него так удивлённо, словно он пообещал ей вдруг показать сказочную Жар-птицу.       – Доктор, – кивнул с улыбкой Сергей и обнял её за плечи. – Он всё ещё работает, представляешь? Но это хорошо, потому что ему можно всё рассказать. Он поверит.       – А это… это ведь не та больница, где…       – Нет, родная, это не та больница. Мы уже в Москве.       Клэр облегчённо выдохнула: ей всё ещё было очень больно дышать, но она была рада, что не увидит больницу, в которой она умерла.       – А может… не надо? Вдруг что-нибудь случится?       – Надо, родная. Тебя нужно вылечить, а доктор нам поможет. Всё будет хорошо!       Он ласково гладил её волосы, пока машина не остановилась на больничной стоянке. Клэр чуть замешкалась, когда Сергей открыл дверцу с её стороны и протянул ей руку, потому что до неё донеслись сотни голосов и шум города. Она уже забыла, каково это – слышать все эти простые звуки жизни. Она неловко выбралась из машины и беспомощно спрятала лицо на груди Сергея. Он тогда снова стал гладить её по голове и тихонько уговаривать, повторяя, что всё хорошо, и она наконец решилась оглядеться вокруг. Подняла глаза – и замерла.       – Что случилось?       Солнечные лучи мягко касались её лица, рассыпаясь сотнями солнечных зайчиков в окнах и стёклах машин.       – Я так давно не видела солнца… – едва слышно выдохнула Клэр. – Там никогда не бывает солнца.       Она верила, она не верила, что вокруг неё правда был настоящий, живой мир. Она робко жалась к плечу Сергея и старалась ни на кого не смотреть. Только увидев ждавшего их в холле Андрея – Клэр сразу узнала его, несмотря на возраст, – не смогла сдержаться, бросилась к нему и крепко обняла. Ей было очень не по себе от всех этих людей вокруг, и от того, что всё было так странно и непривычно, и каждое знакомое, пусть и изменившееся за долгие годы, лицо заставляло её сердце радостно биться.       – Я же говорил! – торжествующе объявил где-то у неё за спиной Сергей.       Несмотря на явное замешательство – он всё-таки не мог до конца поверить, что всё это правда, – Андрей мягко обнял её в ответ. Почти так же, как раньше – но это «почти» заставило её опомниться, и она смущённо отстранилась, проронила едва слышно:       – Прости, пожалуйста.       – Нет, что ты, всё хорошо! Я правда очень рад… познакомиться!       Клэр нерешительно взглянула на Андрея, словно всё ещё боясь, что он может на неё рассердиться, но его глаза были совсем такими же, как в тот далёкий апрельский день в другом мире, когда она впервые встретила его.       – Снова, – прибавил с улыбкой Андрей, протягивая ей руку.       Всё возвращалось.       Доктор Данилов тоже очень изменился, но смотрел на неё всё так же серьёзно и ласково. Сергей рассказал ему правду – не всю, но только потому, что для этого сейчас не было времени, – и он сказал, что верит. Сказал, что Клэр и правда смотрит на него так, как будто бы они уже встречались раньше, и она подтвердила, что это так, и что она очень хорошо его помнит. Она не сказала, что помнит, как умирала у него на руках, а он гладил её по голове, называл «ласточкой» и всё повторял, что Серёжа скоро придёт.       Валерий Степанович осмотрел её и сказал, что никаких признаков облучения радиацией он не нашёл, но всё равно взял у неё кровь из вены. Рентген показал, что переломов нет, но зато было очень много ушибов и ссадин. Воспаление лёгких тоже было: через час после приезда в больницу у неё начался сильный жар. Доктор удивлялся, отчего все симптомы проявляются у неё так странно, а она не могла объяснить ему, что это Зона не давала ей раньше умереть. Теперь она, наверное, уже могла.       Сергей оформил её в больницу на своё имя, потому что у неё совсем не было документов – а если бы и были, кто бы поверил, что она родилась в пятьдесят шестом? Она, правда, и сама растерялась, когда доктор Данилов спросил, сколько ей лет – потому что как это теперь можно посчитать? Ей было двадцать девять уже целых пятьдесят четыре земных года – и целую вечность внутри Зоны, в которой нет времени и смерти.

***

      В палате было чисто, тихо, тепло и светло; окна выходили на заснеженный яблоневый сад, и золотисто-розовый зимний свет падал сквозь покрытые морозными узорами стёкла. Пушистые белые хлопья медленно опускались с затянувшегося жемчужно-серыми облаками неба: Клэр слышала, как радио в приёмном покое обещало к вечеру сильный снегопад. Сейчас это было уже не важно – просто потому, что Зона была очень далеко, а её Серёжа был совсем рядом. Она старалась не думать о том, что эта тьма была теперь в них обоих.       – Знаю, тебе тяжело в больнице, но сейчас по-другому нельзя, родная, – ласково уговаривал её Сергей. Он сидел на краю её постели – совсем как тогда, когда ей хотелось только умереть в его руках, потому что он должен был уйти, и после этого ничего уже не могло быть. – Мы поедем домой, как только ты поправишься!       Клэр молча кивала и устало улыбалась, мягко сжимая в ответ его руку. Нет, она не просила его забрать её домой, но он ведь и так всё знал. Она слушала его голос и смотрела на иглу капельницы, впившуюся в её руку. Она тихонько говорила, что ей правда очень больно и тяжело – но это ничего, потому что он рядом, и она так благодарна ему за всё, за всё, за всё. Он целовал её в висок и говорил, что родители и Оленька будут очень рады встретиться с ней, и она верила, хотя и не понимала, почему они будут ей рады. Ещё он говорил, что совсем скоро Новый год, и они обязательно поставят ёлочку, когда вернутся домой. Он так и сказал – «вернутся», – хотя она бывала там прежде только во сне. Он верил, что это было по-настоящему.       Он спрашивал, помнит ли она, как они встречали свой единственный Новый год, и она говорила, что помнит. Помнит каждую игрушку на пушистой ёлочке: птичек и белочек, лошадок и собачек, яркие шары, поблёскивавшие в свете разноцветных огоньков гирлянды, и нарядные бусы. Помнит, как забиралась на стул, чтобы надеть на пушистую макушку большую золотую звезду, и чувствовала тепло его рук, потому что он держал её, чтобы она не упала. Она всё время падала, когда Сергей учил её кататься на коньках, а он ловил её в свои руки, помогал подняться, отряхивал от снега, прижимал к себе и спрашивал, больно ли она ушиблась. Она сильно простудилась, у неё был жар, он обнимал её во мраке вьюжной ночи, он целовал её в висок, он ронял в черноту, пустоту, глубину тихое, нежное «спокойной ночи».       – Поспи, родная, хорошо? Мне нужно уехать ненадолго, но я обещаю, что вернусь к тому времени, как ты проснёшься.       Клэр тяжело вздохнула, прижимаясь к плечу Сергея. Она не сказала, что ей страшно засыпать, потому что она боится, открыв глаза, снова увидеть голые стены, зелёный огонь и несобаку с мёртвыми глазами.       – Посиди со мной, пожалуйста, пока я не засну, – тихо-тихо попросила она, сжимая его руку.       Ей правда очень хотелось спать, но она всё продолжала смотреть на своего Серёжу, даже когда её веки точно налились свинцом. И за мгновение до того, как она окончательно провалилась в сон, ей показалось вдруг, что глаза Сергея снова стали такими же, как там, в темноте мёртвой снежной ночи, когда он смотрел на неё сквозь тьму.       Она хотела спросить его об этом, но не смогла, потому что провалилась в черноту, темноту, пустоту. Ещё несколько минут после этого он просто сидел рядом и держал её руку. Он думал о том, что было, и о том, что могло бы быть. Он вспоминал её бледное лицо на белой больничной подушке и голос доктора, говорившего, что она очень его ждала. Сейчас, как тогда, она казалась ему мёртвой царевной, заснувшей беспробудным сном – вечно живой, вечно любимой.       Он поцеловал её горячий от жара лоб и вышел из тихой белой палаты, ещё не чувствуя, как смыкается вокруг него непроглядная тьма.

***

      Она проснулась от обжигающей боли, словно разорвавшей её тело пополам. В голове ещё гремело эхо трёх выстрелов, а глаза не видели ничего, кроме черноты. Она задыхалась, она звала своего Серёжу – и едва не упала с постели, когда бесшумно распахнулась дверь палаты.       – Клэр, что случилось?       Чернота рассеялась, и оказалось вдруг, что на тумбочке возле кровати горит жёлтым светом небольшая лампа. На пороге замер, вцепившись в ручку двери, испуганный Андрей.       – Серёжа… Где он? – беспомощно повторила Клэр. Она чувствовала, что что-то случилось, что она должна куда-то бежать, что-то делать, чтобы найти его, помочь ему, отдать всю кровь и всю душу, чтобы только он жил.       – Он сказал, что ему нужно съездить домой, – растерянно отозвался Андрей. – Хотел что-то тебе привезти.       Клэр горестно вздохнула, неловко садясь на кровати. Закрыла лицо руками, не замечая, как больно впивается в левую руку игла капельницы.       – С ним что-то случилось, Андрей! – почти простонала она. – Ты можешь узнать, где он? Пожалуйста, я тебя умоляю! – Бессильно уронив руки, Клэр подалась вперёд. – Ему нужна помощь!       – Да… Да, конечно, я… я узнаю, – сбивчиво проронил в ответ Андрей. Он всё ещё не мог осознать полностью того непостижимого, что вторглось вдруг в его такую привычную, обыденную жизнь, но чувствовал, что сейчас он действительно должен сделать то, о чём его просила Клэр.       Она тяжело откинулась на смятую подушку, когда дверь закрылась за Андреем. Она вспоминала час последнего заката, и как она умоляла своего Серёжу не уходить. Вспоминала его глаза, когда он садился в машину. Вспоминала, как проснулась в черноте, темноте, пустоте от немыслимой боли, разорвавшей её пополам, разделившей надвое то, что всегда должно было быть одним целым.       Клэр не заметила, как на пороге её палаты снова появился Андрей, и его голос упал камнем в томительное, тягостное молчание зимнего вечера.       – Клэр, он…       – Он жив?       Андрей замер на мгновение, словно поражённый самим звучанием голоса, задавшего этот вопрос. Он понял вдруг, что, если скажет сейчас «нет» – она умрёт в то же мгновение. Просто это так, и это не может быть никак иначе.       – Да.       Мир качнулся – но удержался на краю чёрной бездны.       – В него стреляли?       – Откуда ты знаешь?       – Стреляли? Три выстрела, две пули попали в живот, да?       – Клэр, я не…       – Да или нет?!       Андрей невольно отступил на шаг: он не понимал, он уже совсем ничего не понимал, и только чувствовал, что эта женщина с горькими глазами знает и чувствует гораздо больше, чем он может себе представить.       – Да. Какой-то человек выстрелил в него на стоянке, когда Серёжа выходил из машины. Его… не смогли найти. Уже совсем темно, его никто не разглядел. А охранник говорит, что видел на мониторе что-то… странное.       – Чёрные глаза? – горько спросила Клэр.       – Да. Лица не видно, только чёрные глаза.       Клэр обняла колени, уткнулась в них лбом и принялась медленно раскачиваться вперёд-назад. Ей хотелось кричать, выть и бросаться на стены, но она только до крови кусала сухие потрескавшиеся губы.       – Это моя вина, – глухо уронила она наконец.       – Нет, что ты, не нужно так…       – Это моя вина, – твёрдо повторила Клэр, словно заранее отметая все аргументы, которыми её хотел переубедить Андрей. – Так не должно быть, понимаешь? Я сделала что-то не так, и теперь всё стало неправильно! Оно не должно было добраться до него – оно не могло, не могло, но я сделала что-то не так, и у него получилось! И теперь всё повторяется, понимаешь? Всё повторяется!       Она разрыдалась, уткнувшись в колени, и не заметила, как Андрей подошёл ближе и опустился на край стула.       – Я не понимаю, Клэр, – мягко проговорил он. – Наверное, и не могу понять. Знаю только, что Серёжа очень хотел тебя найти, и ещё говорил, что всегда любил тебя, хотя и не помнил об этом. И… вот, он привёз тебе кое-что. Наверное, это очень важно.       Клэр заставила себя поднять голову и взглянуть на Андрея: тот держал в руках старенького, потрёпанного плюшевого кролика, которого когда-то сшила для маленького Серёжи его мама.

***

      Андрей сидел у её постели все те три с половиной часа, пока Сергею делали операцию. Валерий Степанович заходил каждые полчаса, говорил, что врачи делают всё, что могут, и безуспешно пытался утешить Клэр. Та кивала, принимала таблетки, которые он ей давал, машинально говорила «спасибо», а потом снова ложилась и молча смотрела в пустоту воспалёнными глазами, прижимая к груди старенького плюшевого кролика. Она больше не думала о боли, терзавшей её изнутри. Она думала только о своём Серёже.       Ближе к одиннадцати доктор принёс ей жаропонижающее и сказал, что операция закончилась. У него было осунувшееся, опрокинутое лицо, и Клэр сразу поняла, что случилось что-то страшное.       – Я могу теперь его... увидеть? – Её дрожащий голос порхнул мотыльком в тишину палаты, ударился о белый плафон настольной лампы. Ночь припала к окну, закрыв собой весь мир, и казалось, что за пределами этой комнаты не существует больше ничего. Ничего.       – Да, – тихо ответил доктор. Взглянул на скорбно-окаменевшего Андрея, а потом снова на неё. – Только он… он в коме, Клэр.       Она читала в потухших глазах доктора собственный приговор.       – Серёжа проснётся?       – Я не знаю, ласточка. Никто не знает.       Смертный приговор. Солнечный зайчик спрыгнул с края гроба на его лицо, но он так и не открыл глаза, и поэтому его закрыли в страшном деревянном ящике и закопали в землю.       – Почему?       Андрей сидел, опустив голову и закрыв лицо руками. У доктора было такое лицо, словно он сам простоял у операционного стола все эти томительные три с половиной часа, зная, что одно неосторожное движение может отнять жизнь у его друга.       – Серёжа много крови потерял, потому что одна из пуль задела аорту, и ещё очень долго не удавалось остановить внутреннее кровотечение. Да и… возраст ведь, сама понимаешь…       Возраст. Ему давно уже не двадцать девять.       – В таких случаях и все старые раны дают о себе знать, а он и сам не сказал бы, сколько их у него было за все эти годы.       Клэр отвернулась, прижимая к груди старенького кролика. Она чувствовала, как внутри неё раскрывается страшная чёрная пустота, и она падает, падает, падает вниз, в холод и темноту.       – Я хочу увидеть его, – упрямо повторила она. – Пожалуйста, просто пустите меня к нему!       В её голосе звенело такое отчаяние, словно от этого зависела её собственная жизнь – и это действительно было так.       – Клэр, было бы разумнее подождать, пока тебе не станет… – начал было доктор, но замолк на полуслове, когда она одним движением вырвала из вены иглу капельницы и почти спрыгнула с кровати.       Андрей едва успел подхватить её под руки: от резкого движения у неё закружилась голова, и она чуть не упала. Валерий Степанович помог ей надеть халат – а она только смотрела прямо перед собой, словно видя то, чего не видели другие, и прижимала к груди старенького плюшевого кролика.

***

      В палате Сергея было очень тихо: слышался только писк приборов, показывавших сердечный ритм, и мерные вздохи аппарата для искусственной вентиляции лёгких. Ей было очень страшно смотреть на все эти трубки и проводки, слушать размеренный механический писк и смотреть, как капает в капельнице лекарство. Страшнее было только взглянуть на лицо Сергея: белое, неподвижное, с какой-то затаённой мукой, притаившейся в каждой черте. Он казался совсем безмятежным, когда лежал на белой подушке в деревянном ящике, и его опускали в землю. Теперь было не так.       Клэр медленно и очень осторожно села на стул. Наклонилась вперёд, напряжённо вглядываясь в родное лицо – словно и сейчас она ещё верила, что её Серёжа просто притворяется и вот-вот откроет глаза, и окажется, что всё это неправда, и он вовсе не умирал.       Проснись.       – Серёжа, ты… Ты ведь не можешь умереть! Только не снова.       Горькие полынные слёзы падали на его неподвижную руку, падали на старенького плюшевого кролика, на рыхлую чёрную землю, стучали в крышку гроба, откройте, откройте, откройте его, позвольте лечь рядом, тогда будет уже всё равно, пусть закроют крышку, забросают землёй, лишь бы только быть с ним, с ним, с ним, в болезни и в здравии, в горе и в радости, и смерть не разлучит их, нет, не разлучит, это ничего не значит, потому что любовь никогда не перестаёт.       Проснись.       – Прости, Серёжа… Прости меня, пожалуйста! Я знаю, что это всё из-за меня… Господи, ну что я сделала не так? Так не должно быть!       Проснись, проснись, проснись.       Синяя птица упала в чёрную бездну, у неё нет сердца, сердце вырвали, теперь только окровавленная дыра в груди, она уже не откроет глаза, в доме не загорится свет, теперь только тьма, тьма, тьма, и она не вынесет этого снова, она уже теряла его, это было так много раз, она больше не может, она отдала бы всю кровь и всю душу, чтобы только он жил, но она не может, этого не нужно, это не сможет его спасти.       Она мягко сжала его неподвижную руку. Она чувствовала, что здесь его больше нет. Она пойдёт за ним. Она найдёт его.       Она опустила голову на его постель.       Она закрыла глаза.       И горькие воды сомкнулись над её головой.

***

      В начале была тьма. Только тьма, что окружала её со всех сторон, была сверху и снизу, снаружи и внутри. Потом от тьмы отделился свет – золотой огонь, который один только и мог заставить её отступить. Люди дали ему имя – «любовь», – но он был больше, чем всё, что можно было описать словами из человеческого языка.       Клэр видела, как зажёгся во тьме фонарь: он был похож на те, что показывал ей когда-то её Серёжа – только вместо свечи внутри него был золотой огонь. Она наклонилась, взяла его за ручку и подняла, в одно мгновение оказавшись внутри спасительного золотого круга. Она посветила на себя и увидела, что на ней надето светлое платье, усыпанное васильками – первый подарок её Серёжи. Она прикоснулась к своему лицу, прикоснулась к своим волосам – и поняла, что те были такими, как в Припяти, ещё до того, как она обрезала их, стоя перед зеркалом в родительском доме.       Она совсем не удивилась, когда из тьмы возникла несобака – потому что та всегда была её проводником. Клэр пошла за ней сквозь черноту, пустоту, глубину, чувствуя, как тьма прикасается к ней – и бессильно отступает назад в страхе перед светом её фонаря. Ей не было страшно. Она искала своего Серёжу – искала его в глубине чёрной бездны и знала, что сможет найти.       Собака привела её к лестнице – обычной подъездной лестнице, что начиналась и заканчивалась в пустоте. Клэр сразу узнала эту лестницу: на третьей ступени снизу возле самых перил была щербинка в форме ласточкиного хвоста. Это первый пролёт лестницы в доме её Серёжи.       Она поднималась очень долго, но старалась не думать об этом, потому что тогда ей начинало казаться, что миновало уже много веков, и в далёкой больничной палате не осталось даже праха их тел, а солнце сгорело и превратилось в чёрную точку, и оттого вокруг так холодно и темно. Она старалась думать только о своём Серёже, который ждёт её, как ждала она сама, и будет так рад, когда увидит, что она пришла за ним. Ей показалось, что фонарь стал светить ярче, когда она увидела впереди дверь. На двери был номер – сорок семь.       Она пришла.       Клэр медленно открыла дверь и осветила тёмную прихожую. Она не сразу поняла, отчего её так поразило ощущение неправильности. Не сразу поняла, что дело не только в том, что она в глубине чёрной бездны. Место, которое пыталось выглядеть, как её дом, неестественно соединяло в себе черты того, что было прежде, и того, что стало теперь. Обломки паркета уродливо ощерились, точно сломанные зубы, но телефон на столике слева выглядел точно так же, как в ту ночь, когда из его трубки упали в тишину прихожей два слова, которые убили её. Обои угрюмо свисали со стены, но над дверью всё так же висела подкова. Вешалка покосилась, но на ней висела светлая куртка её Серёжи.       Она прерывисто выдохнула, затаила дыхание, сделала шаг вперёд. Несобака осталась у дверей: сторожила, не впускала то, что ждало снаружи. Темнота обступала Клэр со всех сторон, но она отгоняла её золотистым светом фонаря. Она перешагнула порог гостиной: стёкла в двери были выбиты, но справа стоял целый проигрыватель для пластинок; осколки хрусталя были разбросаны на сломанных полках, но большая бело-розовая морская раковина была цела. Свет скользнул по полу, взбежал по краю клетчатого пледа, наброшенного на зелёный диван.       – Серёжа…       Она едва дышала, едва стояла, окружённая тьмой, окружённая пустотой, она чувствовала, как золотистый свет окутывает её своим теплом, и оттого Сергей казался ей ещё более далёким и холодным. Он сидел, ссутулившись, на краю дивана, он смотрел на выщербленный паркет на полу, он казался безжизненным. На нём была белая рубашка и наплечная кобура; на правой щеке – глубокий порез с подтёками крови. Ей не было этого видно, но она знала, что на рубашке у него два больших кровавых пятна, потому что ему выстрелили в живот, и от этого он умер.       – Серёжа!       Её голос так дрожал, что ей показалось, будто бы его вовсе не слышно, но Сергей вдруг медленно-медленно поднял голову и взглянул на неё потемневшими глазами. Золотистый свет фонаря озарил его лицо, и в мягкой сини вспыхнули солнечные искорки. В уголках губ появилась нерешительная, но такая тёплая улыбка: словно он очень-очень долго её ждал и теперь не мог поверить, что она и правда пришла.       – Клэр… – Он выдохнул её имя совсем как тогда, как раньше, когда в каждом его звуке дрожали золотистые искорки солнца. Но потом что-то вдруг неуловимо изменилось, и искорки погасли, а на лицо Сергея словно набежала тень. – Зачем же ты пришла? Тебе нельзя здесь оставаться. Тебе здесь не место.       Он замолчал и опустил голову, снова склонившись вперёд – словно и вовсе не шевелился с тех пор, как она вошла. Клэр преодолела разделявшую их пропасть шириной в один шаг, поставила на пол фонарь, опустилась на колени рядом со своим Серёжей, обхватила его руку, прижалась щекой к его плечу.       – Серёжа, милый, родной, нам нужно возвращаться! – Она старалась не смотреть на страшный порез на его щеке, старалась не вспоминать страшный деревянный ящик и свет солнца на белой подушке, старалась думать только о том, что сейчас она может и должна ему помочь.       – Зачем?       Клэр вздрогнула всем телом – до того страшным и глухим голосом Сергей уронил в пустую тишину комнаты это своё «зачем?» Он смотрел, не мигая, на стоявший перед ним золотистый фонарь, а к оконному стеклу приникла тьма и смотрела на них, в них.       – Мне незачем возвращаться. Я никуда не пойду.       Клэр прерывисто выдохнула, закусила губу, уткнулась лбом в его плечо. Она ещё не понимала, не могла, не хотела понять, она ещё думала, что сможет ему помочь. Она коснулась кончиками пальцев его щеки – и едва не отдёрнула руку. Не из-за страшного пореза – нет, а только потому, что он никогда не был таким холодным. Он был тёплым, даже когда лежал в страшном деревянном ящике, потому что его согревало солнце.       – Почему ты… такой? – очень тихо спросила Клэр. Она понимала, что всё вокруг бесконечно далеко от того, что люди называют привычной реальностью, и здесь всё может казаться совсем не тем, что оно есть там, но она всё равно отчего-то была уверена, что её Серёжа будет здесь таким же, каким она увидела его, когда он пришёл и обнял её вечность, бесконечность спустя.       – «Такой»? – всё тем же мёртвым, безжизненным голосом переспросил Сергей. Повернул голову и взглянул на неё горькими, как самые горькие воды, глазами. – Я думал, таким я нравлюсь тебе больше.       – Что?..       Клэр смотрела на него – растерянно, непонимающе, неверяще. Он казался ей таким родным – и таким чужим, словно в нём самом, как и в этой комнате, соединилось то, что не должно было соединиться.       – Ты ведь его хотела увидеть. Не меня.       – Кого?       – Своего Серёжу.       Сергей медленно встал, высвободил руку, отошёл к окну и даже не обернулся. Клэр осела на пол, в отчаянии комкая край клетчатого пледа и не сводя глаз с его болезненно-прямой, напряжённой спины. Он положил ладони на стекло, приблизил к нему лицо. С той стороны в него глядела тьма.       – Я это ещё тогда, у вертолёта, понял, – глухо, горько бросил он. – Ему ты такого никогда бы не сказала.       – Чего не сказала? – едва слышно спросила Клэр. Её голос дрожал, и в нём уже слышались слёзы. – Серёжа, я не понимаю… Пожалуйста, давай просто вернёмся!       – Я никуда не пойду, – жёстко, раздельно, отрывисто ответил Сергей. Медленно повернулся, взглянул на неё сверху вниз. В темноте казалось, что у него совсем чёрные глаза. – А ты… ты возвращайся. Там остался прибор для перемещения. Андрей покажет, где мы его спрятали. В тебе всё ещё есть сила Зоны, частью которой ты стала, когда умерла. Возможно, этого будет достаточно, чтобы вернуться в другую реальность. Нет, тебе не удастся сделать так, чтобы твой Серёжа совсем не погибал, но ты можешь попытаться его спасти, и тогда родится целый новый мир, в котором вы оба будете жить.       Клэр смотрела на него, почти не дыша, и всё сжимала край клетчатого пледа. Иногда ей начинало казаться, что золотистый свет фонаря становился глуше, бледнея, иссякая, и приближалась тьма.       – О, как у тебя сразу глаза загорелись!       Клэр вздрогнула и сжалась: её Серёжа никогда не бросал ей в лицо такие горькие насмешки, и сейчас она правда была готова поверить, что это вовсе не он.       – Только вот ведь какая незадача: там у него уже будет Клэр. – Сергей чуть склонил голову набок и взглянул на неё насмешливо и немного зло. – Его Клэр. Такая же, как ты – но… не совсем. Как думаешь, кого он выберет?       Клэр чувствовала, как просыпается в ней зверь, что терзал её изнутри с того самого дня, как на неё пролилась кровь её матери. Он терзал её, когда её вдавливали лицом в холодное, жёсткое, скрипучее, когда пронзали насквозь раскалённым железным прутом, когда она хотела, но не могла рассказать об этом, когда потеряла своего Серёжу и ждала его так долго в аду, в аду, в аду, и теперь внутри у неё всё рвалось, и мир вокруг рушился со страшным, оглушительным грохотом.       – Зачем… зачем ты так говоришь? – Она прерывисто выдохнула, провела по лицу тыльной стороной ладони, беспомощно пытаясь остановить лившиеся из глаз горькие слёзы.       – Потому что это правда. Потому что я – чудовище. Разве нет? – Сергей приблизился на шаг, но стал казаться ей ещё более далёким. – Ты ведь верила, что я собираюсь бросить тебя? Верила даже, что я смогу убить – лишь бы только не забирать с собой, не брать в свою жизнь. О, нет, не говори, что ты просто думала, будто я не смогу тебя простить! Ты знала, всегда знала, что твой Серёжа простит тебе всё, что угодно – но то он, не я, так? Ему бы ты никогда не сказала таких жестоких слов!       Клэр беспомощно уронила голову, уронила руки, подтянула колени к груди, спрятала лицо. Она пыталась не дать глухим рыданиям вырваться из её груди, хотя от этого ей было очень больно. Она не знала, она уже ничего не знала, не понимала, кого видит перед собой, кого увидела, когда он вошёл в их одинокий дом, зачем просила его не стрелять, она ведь не думала, что он сможет, не думала, но всё равно сказала, и неужели это правда, правда, правда, неужели она не верит, что это он, неужели её Серёжу уже не вернуть, никак, никогда, он целовал её, и она верила, теперь – не знала, ничего не знала, и была только боль, боль, боль, невыносимая боль, от которой рвалось всё снаружи и внутри.       – Ты не виновата, – тихо, устало, горько проронил Сергей. Она вскинула на него глаза, но он смотрел в пол, безвольно уронив руки. – Ты не виновата, что я – не он. Знаю, ты… пыталась. Знаю, потому что иначе ты бы не дала прикоснуться к тебе. Обнять, поцеловать. Можно притворяться, когда закрываешь глаза, потому что это, наверное, и правда похоже. Но однажды придётся их открыть, и тогда уже нельзя будет не видеть, что рядом… что перед тобой просто чужой человек, который немного похож на кого-то, кто очень тебе дорог.       – Ты не… не чужой, – сдавленно прошептала Клэр. Слёзы душили, не давали вздохнуть, не давали сказать. Сказать что-то бесконечно важное, от чего всё сразу стало бы так, как всегда должно было быть.       – Да, верно. – Сергей медленно кивнул и наконец поднял на неё глаза. Тёмные, горькие, как кора молодых осин. – Ты можешь заставлять себя забыть, как заставляла себя забыть о том, что случилось, когда ты сбежала из приюта. Но ты знаешь, что всё равно будешь помнить, и всё это – только обман. Оленька зовёт меня «папой» уже девятнадцать лет – но она всё равно помнит о своём настоящем отце. Неважно, что он был тварью, неважно, что она хотела бы забыть, что заставляет себя забыть, пытается убедить меня в чём-то – я всё равно буду только заменой. Я никогда не бил её, не обижал, я заботился о ней и дарил ей подарки, я любил её и любил её детей, я был хорошей заменой – но это всё, чем я был.       – Почему… «любил»? Ты что, больше не любишь?       – Я не вернусь.       Ветер ударился в окно чёрным вороном с перебитыми крыльями – и где-то очень далеко пронёсся оглушительный треск: словно ломались под чьей-то огромной безжалостной рукой высокие стволы вековых сосен.       – Она ведь любит тебя!       – Она проживёт без меня. Я дал ей всё, что ей было нужно.       – А твои друзья? Андрей?       – У них своя жизнь. Я не так уж важен.       Клэр смотрела на него, отчаянно пытаясь разглядеть своего Серёжу, но видела только воплощённые горечь и боль, что смотрели на неё в ответ его глазами.       – А как же твои родители? – тихо спросила она. Должно, должно быть что-то, что заставило бы его понять!       На мгновение – всего на одно мгновение – лицо Сергея дрогнуло, и по нему словно пробежал отблеск света. Пробежал – и погас, снова сменившись страшной полынной горечью.       – Боюсь, я их разочаровал. Они хотели родных внуков, а я не смог дать им даже этого. Ты же не думаешь, что они хотели моей «блестящей карьеры» больше, чем этого? Что им останется, когда я уйду? «Звезда Героя», как там?       Клэр чувствовала, как эта страшная чёрная горечь выплёскивается из него, заполняет всё вокруг – всю комнату, весь мир, – и тьма, припавшая к тонкому оконному стеклу, припадает к ней и пьёт её, пьёт, пьёт, настойчиво требуя ещё. Тьма хотела, чтобы он захлебнулся горькой водой, которую так долго носил в себе – Клэр поняла это вдруг очень ясно.       – Я мог бы сделать хотя бы это, – с каким-то странным отвращением бросил Сергей. – Были женщины, которым я казался достаточно… приемлемым и удобным, чтобы они согласились выйти за меня и родить хотя бы одного ребёнка. Меня даже убеждали. Уговаривали. Повторяли, что так может стать слишком поздно. Я им говорил, что давно уже стало – а сам всё ждал, ждал, ждал. Сначала – так радостно, с предвкушением, как ждут первого свидания. А потом увидел того парня, что приехал вместо тебя – и показалось вдруг, что мне одним ударом сломали хребет. Я тогда ещё ничего не понимал – только чувствовал, что меня как будто ужасно, жестоко обманули. Я уехал в Москву – но продолжал ждать. «Делал карьеру» – но всё ждал, ждал, ждал. Я встретил хорошую женщину: она мне очень нравилась, и она, наверное, согласилась бы стать моей женой, если бы я попросил. Потому что я тоже ей нравился, или хотя бы из благодарности, потому что я помог ей и её маленькой дочке. У меня могла бы быть семья – но я всё ждал, как проклятый, ждал, как наивная девчонка ждёт своего единственного, ждал, как ждал там, в другой жизни, смертной казни. Я старался не замечать этого, не думать об этом, только работать, работать, работать, убиваться на службе, занимать ею всё своё существование, чтобы не видеть, что в нём больше ничего нет.       Клэр вздрогнула всем телом, когда он со злостью ударил по подоконнику. Дерево затрещало, и стал глуше свет фонаря, и тьма припала ближе к окну.       – Я возвращался домой, только когда уже падал от усталости – чтобы сразу уснуть и ни о чём не думать. Не смотреть часами в белый потолок, ощущая, как растёт внутри пустота, как растёт уверенность в том, что всё – всё, всё, всё! – неправильно. Что не случилось то, что должно было быть, и от этого вся моя чёртова жизнь превратилась в обман! О, только не рассказывай мне о том, «как много я сделал»! – почти выкрикнул он, заметив, как подалась вперёд Клэр. – Да, да, сделал! Разве я жалею об этом? Я смирился, я принял всё, потому что однажды понял, чего – кого – я так ждал. Я вспомнил всё, и ты пришла, и мне казалось, что всё наконец начинает становиться правильным, что всё станет правильным, когда я найду тебя, когда заберу оттуда, когда мы снова сможем быть вместе!       Клэр смотрела на него снизу вверх, всё так же сидя на полу, вжавшись спиной в диван. Ей было так больно, что хотелось выть, кричать, биться о стены, царапать лицо и руки, содрать с себя кожу, вырвать все жилы, потому что она виновата, она так виновата, он пришёл за ней, а она причинила ему боль, он так ждал её, а она вырвала ему сердце.       – Но ты не узнала меня, – мёртвым голосом проронил Сергей и снова отвернулся к тьме.       – Как… как же это? – едва слышно прошептала Клэр. Ногти проскребли по изломанному паркету, и ей вдруг ужасно захотелось схватить один из обломков и воткнуть себе в руку. – Почему же ты… ждал? Ты ведь вспомнил меня совсем недавно, только когда Зона…       – Что? Отравила мою кровь? – Сергей резко повернулся к ней и приблизился ещё на шаг. – Ты правда думаешь, что всё дело в этом? Разве ты забыла о тех детях из «Синей птицы»? Они знали, что не будут помнить друг о друге после того, как родятся на земле, но верили, что смогут друг друга узнать. Что сказал девочке её любимый, уходя и зная, что она остаётся ждать встречи с ним?       – Я всегда буду любить тебя.       – Да. Я всегда буду любить тебя.       Оглушительный грохот расколол тьму за окном – и что-то снова ударилось снаружи в стекло. Золотистый свет вспыхнул ярче, озаряя разорённую комнату.       – Тот мальчишка, Павел, ещё до нашей поездки в Припять рассказал мне про тебя. Про то, что ты должна была приехать в Припять, и я должен был остаться. Он сказал, что «так не должно быть». И ещё назвал твоё имя: Клэр. У меня тогда словно глаза открылись – впервые за всю жизнь. Это было как… золотой огонь – и он вошёл в мою кровь гораздо раньше Зоны. Неужели ты правда веришь, что любовь может исчезнуть вместе с памятью? – Сергей взглянул на неё сверху вниз, и она увидела вдруг, как в его глазах появилось такое родное мягкое тепло. – Ты ведь сама говорила, что у человека можно отнять всё – даже веру, даже надежду. Но любовь из них больше. Больше всего, сильнее всего, что только может существовать. Это любовь помогла тебе дотянуться до меня, а не эта проклятая Зона. Тогда ты ведь ещё верила, что я – твой Серёжа.       Клэр медленно поднялась на ноги, цепляясь за старый клетчатый плед, цепляясь за край дивана, цепляясь за родное тепло в синих глазах. Он стоял всего в одном шаге от неё – и так бесконечно далеко. Она протянула к нему сквозь темноту свои дрожащие белые руки – совсем как тогда, когда пришла и сказала, что любит, что всегда любила, всегда будет любить. Она протянула к нему руки – но он не взял их в свои.       – Серёжа, милый, я правда люблю тебя!       Слёзы катились по её бледным щекам, стекали по шее, капали на светлое платье в васильках. Он долго-долго смотрел на её протянутые руки и вспоминал, как она держала тёплого белого голубя. Как поцеловала его и отпустила в высокое синее небо.       – Ты смотришь на меня – но видишь его, – мягко, обречённо проговорил Сергей. У него был такой же голос, когда он пришёл к ней в майский вечер и подарил ей сирень, когда сказал, что любит, хотя и знает, что нелюбим. – Мы раньше были одним человеком – это правда. Это я влюбился в рыжую девчонку в детском саду, а она предпочла мне другого, который был на полголовы выше, – печально улыбнулся Сергей. – Это я приехал в Припять, когда мне было тринадцать лет, и познакомился в школе с Андреем. Это я встретил Соню, которой было суждено прожить так недолго. Это я готов был отдать жизнь за свой любимый город. Но он встретил тебя, а я – нет. У него был целый год с тобой, а у меня – только воспоминания.       Она задыхалась от боли, видя его горькие глаза, его горькую улыбку, она подалась вперёд, она хотела обнять его, прижаться к его плечу – но он отступил на шаг, и между ними снова разверзлась пропасть.       – Нет, Клэр, – всё так же мягко и обречённо проронил он. – Не нужно меня жалеть. Я счастлив, что помог тебе вырваться на свободу, но… Тот мир, в котором я жил – ненастоящий, потому что он появился лишь из-за того, что Зона вмешалась в твою жизнь, желая сделать всё так, как было нужно ей. А ты… ты должна найти его. Я верю, ты сможешь, – улыбнулся Сергей. – Ты найдёшь его и спасёшь – хотя бы так. У вас будет свой мир – мир без Зоны, в котором все будут жить. У вас будет жизнь – настоящая, не такая, как у меня. Этот мир не должен был существовать. Я не должен был существовать. Я появился из-за этого. – Он коротко взглянул в глаза припавшей к окну тьмы. – Значит, моё место здесь.       Клэр смотрела на него так, словно не понимала его слов. Словно не понимала человеческого языка, не знала, какой в нём может быть смысл, если в этих глазах столько немыслимой боли. Разве может хоть что-то иметь значение, если ему плохо и больно? Разве это важно, что он хочет её прогнать? Пусть от этого ей будет больно – она заслужила.       – Андрей тебе со всем поможет, – спокойно продолжил Сергей. – Можешь пожить пока у меня дома, никто не будет возражать. Там… там для тебя есть платье. Синее, очень красивое. Я такое же купил для тебя в той жизни, где тоже ждал тебя двадцать семь лет. Ты, наверное, не видела, но я думаю, что оно тебе понравится. И ещё… «Птичье молоко» – в вазочке на столе. Попробуй земляничное – очень вкусно!       Она молча смотрела на него, протягивая руки в пустоту, черноту, глубину. Свет фонаря медленно угасал, и тьма становилась всё ближе.       – И попроси, пожалуйста, Андрея сказать Оленьке и родителям, чтобы они не грустили. Они ведь знают, какая у меня служба, и всегда понимали, что рано или поздно всё случилось бы так. И сам он пускай не грустит, и Валера – тоже: всё у них будет хорошо. Если получится, поцелуй от меня Наденьку и подари ей того котёнка – она так любит котиков!       Клэр казалось, что она умирает, что она уже умерла – от этой спокойной обречённости в его голосе, от этой страшной решимости, немыслимой боли. Она так привыкла к тому, что он сильный – всегда сильный, всегда закрывает собой, даже если кажется, что он совсем сломлен, это только кажется, он всё равно встанет, всё равно закроет собой, защитит, обхватит большими тёплыми крыльями, заберёт туда, где уже ничего не нужно будет бояться. И ей было страшно – так страшно, что она не могла дышать, – потому что теперь она видела, что он и правда верит, будто бы для него всё закончилось.       – Ты… не переживай за меня, – улыбнулся Сергей. Он поднял руку, потянулся к ней, и на мгновение ей показалось, что сейчас он сожмёт со своей извечной мягкостью её пальцы, но он уронил руку, так и не коснувшись её. – Она сказала, что я просто усну. Усну в этой бездне – навсегда и на веки вечные. Я очень устал, родная. Хочу… поспать.       Она помнила, как говорила эти слова доктору, державшему её за руку в последний день. Она сказала это – и умерла. Он тоже умрёт, и горькие чёрные воды сомкнутся над его головой.       – Я бы очень хотел увидеть тебя во сне, – мягко улыбнулся Сергей. – Надеюсь… увижу. Спокойной ночи, Клэр. Спокойной ночи.       Тёплая мягкая синь его глаз коснулась её лица, коснулась её души – в последний раз. Он медленно повернулся к окну – и тьма припала к нему с той стороны. Свет фонаря едва теплился. Клэр закрыла глаза, и ей показалось, что она падает в чёрную бездну.

***

      – А ты бы отправился за мной в царство мёртвых, как Орфей за своей Эвридикой?       Воздух звенит от пения птиц и стрёкота кузнечиков, и склоняется над цветущим зелёным лугом золотисто-синяя бездна неба. Чуть в стороне, под раскидистым деревом, лениво щиплют траву две рассёдланные гнедые лошадки, а здесь, среди дурманящего аромата солнечных трав и цветов, расстелен красный клетчатый плед, и поблёскивает округлыми боками бутылка лимонада.       Сергей смеётся и ласково ерошит её волосы. Привлекает к себе и целует её губы, её лицо, её шею. Чуть отстраняется и смотрит ей в глаза, касаясь душой души.       – Да. Я бы отправился за тобой куда угодно! – Он улыбается, и она видит в глубине мягкой сини его глаз, что это так. Что это не может быть никак иначе.       – А если бы я вдруг не захотела возвращаться? – Она сама не знает, отчего задаёт ему такой странный вопрос, но ответ на него кажется ей очень-очень важным.       – Тогда я останусь с тобой, – просто отвечает Сергей – так, будто бы это уже случилось.       Она знает, что это правильно, и это не может быть никак иначе. Она обнимает его, она зарывается пальцами в тёплые от солнца светлые волосы. Она выдыхает ему в шею единственно верные слова.       – Я тоже.

***

      Она почти не видела его в темноте: только светлый силуэт в непроглядном мраке пришедшей из бездны тьмы. Она сделала шаг. Другой. Третий. Подошла к нему, положила руки ему на плечи, прижалась щекой к его шее.       – Неужели ты думаешь, что я снова оставлю тебя одного в темноте?       Комья земли стучат о крышку гроба, а она всё думает о том, что он не любит быть один, когда холодно и темно. Капли её крови стучат о крышку гроба: открой, открой, проснись, проснись, проснись.       Она мягко гладила его напряжённые плечи, рассеянно касалась его волос, касалась губами его спины. Она чувствовала всем своим существом ту невыносимую боль, ту смертельную усталость, что сломали его, заставляя мечтать лишь о бесконечном сне во мраке вечной ночи.       – Я правда не хотела, чтобы ты умер из-за меня, – тихо-тихо проговорила она, зная, что сейчас он не станет ей возражать. – Ни тогда, ни… сейчас. Тогда ты остался из-за… ради меня в Припяти, и тебя сначала только хотели убить, а потом убили. Я знаю, как это вышло, и знаю, что это был ты сам – но это всё равно из-за меня. И сейчас… тоже. Ты был очень сильным, и Зона не могла добраться до тебя, причинить тебе вред – хотя и была уже в твоей крови. Но ты поверил, что я тебя не люблю – и от этого стал слабее. Поэтому в тебя стреляли, и ты попал сюда. Прости меня, пожалуйста, за это. И… и за то, что я говорила, тоже прости. Разве ты не помнишь, как это бывало? Я говорила или делала что-то из одной только ненависти к самой себе – и так больно ранила и тебя тоже. Я правда желала самой себе смерти и правда хотела только увидеть тебя в последний раз. Я знаю, что не должна была говорить всех этих ужасных вещей, но я… Я тоже очень устала, Серёжа… Я так измучилась, и мне так долго было больно… Прости меня, пожалуйста…       Её горькие полынные слёзы падали на его плечи, стекали по его шее. Она прижималась к его спине, закрыв глаза, чтобы не видеть тьмы, и не замечала, как разгорается позади них золотистый свет фонаря.       – Когда я пришла – я пришла к тебе, Серёжа. Я правда думала, что, может быть, ты не захочешь снова впустить меня в свою жизнь, но я всегда знала, что это ты. Даже если мне казалось что-то… другое, если я признавала, что ты правда изменился за эти годы – это всё равно был ты. Разве я смогла бы дотянуться через бездну до кого-то другого? Ты не можешь быть… заменой. Ты – это ты. – Она коснулась губами его шеи, чувствуя, как вздымаются от частого дыхания его плечи. – Разве ты забыл, что я увидела тебя первой в тот день? Ты сидел на окне, смеялся и кормил с рук белого голубя. Тогда мир ещё не разделился, и это был ты, ты, ты – понимаешь? Это ты вышел ко мне – просто ты меня не увидел.       Синяя птица взмыла в золотисто-синюю бездну, упала в черноту, пустоту, глубину, и в груди у неё была дыра – там, где билось прежде горячее сильное сердце.       – Ты говоришь, что я должна пойти и попытаться спасти его, создать новый… мир, – глухо проронила Клэр. – Говоришь так, как будто бы у меня и правда есть выбор. Но его нет – никогда не было, разве ты забыл? Просто всё так. Просто это не может быть никак иначе, и нет, не существует никакого по-другому. Я обещала, что всегда буду любить тебя, обещала, что всегда буду ждать. Я очень хотела стать птицей, когда умирала там, в больнице. Хотела взлететь в тёплое синее небо и прилететь к тебе. Просто опуститься на твоё плечо. Моё место здесь – рядом с тобой. И, если ты хочешь остаться и уснуть – я останусь и усну вместе с тобой. Я всегда хотела только этого. Я всегда буду с тобой.       Она едва дышала, едва стояла, когда он медленно-медленно повернулся к ней и взглянул на неё своими усталыми горькими глазами. Она приникла к нему, обхватила руками его лицо.       – Знаешь, мне порой снилось, что ты забрал меня оттуда, и я правда стала твоей женой, – робко улыбнулась Клэр. – У нас была овчарка, Лада – ты её совсем маленькой из приюта взял! И ещё подушка такая… как кошка, представляешь? Ты мне её подарил и сказал, что это для того, чтобы мне было, кого обнимать, когда ты на работе допоздна. У нас в доме, внизу, была пекарня, и ты покупал там печенье с корицей, а хозяйка давала в подарок «Птичье молоко», потому что знала, что я его очень люблю. А на Новый год ты мне подарил такую игрушку для ёлки… Синюю птицу, которая обнимает крыльями дом – как в моём сне… в другом сне, помнишь? И там… ты обнимал меня, целовал, и мне было так тепло, так хорошо с тобой, что я не знаю, как об этом рассказать, но потом я всегда просыпалась на своей подстилке из старых покрывал, и рядом была только та… собака. И мне тогда было очень больно и тяжело, но я всё равно очень ждала тебя и всё думала, что, может быть… может быть, так правда будет?       Она вовсе перестала дышать, когда в уголках его губ появилась улыбка, когда его лицо, озарённое золотистым светом, прояснилось, когда он мягко сжал её запястья, скользнул руками по её плечам, провёл по её волосам, шее, спине, привлёк к себе и коснулся своим теплом её заплаканного лица, её дрожащих губ. Она упала в его руки, в его губы, упала в тёплое синее небо, в тёплые синие крылья, и не стало тьмы вокруг, и они не стояли больше на земле мёртвых посреди мёртвого мира, и было только это тепло, только жизнь, жизнь, жизнь, и это никогда не закончится, потому что любовь никогда не перестаёт.       Клэр провела кончиками пальцев по щеке Сергея – и поняла вдруг, что пореза на ней больше нет. Чуть отстранилась и увидела, что исчезли с белой рубашки страшные красные пятна. Теперь он выглядел совсем как тогда, в первый день, когда сидел у распахнутого навстречу апрельскому утру окна и кормил с рук тёплого белого голубя. Теперь он смотрел на неё с той пронзительной нежностью в глазах, от которой она забывала, как дышать.       – Ты заберёшь меня домой? – тихо-тихо спросила Клэр. – Пожалуйста, Серёжа… Я очень хочу домой!       – Тогда пойдём домой, – мягко улыбнулся Сергей. Снова привлёк её к себе, поцеловал тёплый висок. Она сладко замерла, едва касаясь кончиками пальцев краешка расстёгнутого воротника, касаясь его шеи.       Тьма припала ближе к окну – и начала заполняться ужасающим грохотом, гулом, треском и скрежетом, словно где-то ломались стволы вековых сосен, ломались кости, крошились каменные стены, и кто-то кричал, кричал, кричал от нестерпимой боли, словно само мироздание рвали на куски, и всё рушилось, ломалось, и падала снова и снова красно-белая труба станции, падал в чёрную траву её Серёжа, она падала в опрокинутое синее небо, и горькие воды смыкались над её головой.       Она обхватила его шею, прижалась к нему так сильно, словно кто-то уже пытался вырвать его из её рук. Она чувствовала, как по всему телу растекается мучительная боль – словно и её тоже рвут на части. Она ощущала холод, мертвенный холод, касавшийся её тела бледными ледяными пальцами.       И гаснет свет.       Света больше нет, фонарь потух, теперь только тьма, тьма над бездною, и в оглушительном грохоте рушащегося мира не слышно её тихого срывающегося голоса, но она всё равно роняет в этот грохот, в этот скрежет, в этот крик своё бесконечное «я люблю тебя», роняет его имя, целует в непроглядной тьме его лицо, она знает, что он слышит её, он всегда её слышит, он обнимает её, синяя птица обнимает её своими тёплыми крыльями, и ей так больно, так страшно оттого, что оконное стекло трещит, разбивается, и в темноту комнаты врывается тьма, обступает, замыкает, тянется к ним, ей так страшно, она прячет лицо на плече своего Серёжи, и он обнимает её, он закрывает её собой, и она знает, что тьма её не коснётся.       Не убоюсь зла.       Золотой огонь вспыхнул – и тьма метнулась назад, растворилась в чёрной бездне за разбитым окном. Он обнимал её – измученную, дрожащую, такую родную, такую близкую.       – Не бойся, родная, – тихо, мягко проговорил Сергей. – Она не тронет тебя. Не сможет. Она хотела сломать тебя, когда ты была совсем одна, когда ты была мертва, когда я был мёртв, и ты не знала, встретимся ли мы когда-нибудь снова – но ты выстояла. Ты всегда была такой сильной, такой смелой… Так легко было просто сдаться – но ты не потеряла себя, не растворилась в этой тьме.       – Я просто очень люблю тебя, – едва слышно выдохнула Клэр, чувствуя, как тепло его голоса согревает её истерзанное сердце.       – Я знаю, родная. Я тоже люблю тебя.       Она тяжело вздохнула, словно отпуская от себя последнюю горечь, и, чуть отстранившись, заглянула ему в глаза.       – И ты… ты простишь меня?       Он молча коснулся губами её лба, и она снова замерла, чувствуя, как уходит, отступает выматывающая боль. Она вспоминала тёплую весеннюю ночь, свет фонаря и ёжика под крыльцом, пившего молоко из маленького белого блюдца. Вокруг них и тогда была темнота – но в этом круге света она была над ними не властна.       – Пойдём домой, – улыбнулся Сергей и взял её за руку. Наклонился и поднял фонарь. Они в последний раз взглянули на призрачный двойник той комнаты, в которой были так счастливы когда-то: но они оба знали, что это только призрак, притаившийся во мраке чёрной бездны. Собака не вернулась – а значит, им самим придётся найти путь домой. Они вышли на лестницу, спустились, покинули дом. Впереди была только тьма.

***

      И если пойду я долиной смертной тени…       Золотистый свет фонаря освещает только их двоих – больше ничего, вокруг ничего нет, кроме беспредельной тьмы, они ступают по тьме, она обступает их со всех сторон, они идут в никуда, потому что это бездна, и над ней только тьма, и отсюда нет выхода, нет, нет, нет.       Она лежит в белой больничной постели, она ничего не чувствует, только тёплую руку, которая держит её, она спрашивает, когда придёт её Серёжа, она ждёт его, всегда будет ждать, всегда будет любить, и это ничего, что горькие воды сомкнулись над её головой, потому что она обернётся птицей и полетит туда, где он, и тогда уже никто не сможет их разлучить.       Просто опуститься на его плечо.       Он сидит в темноте, вокруг него старые стены, обои свисают, трещины на оконных рамах, он сам состоит из трещин, шрамов, осколков, он смотрит в глаза ночи, ночь смотрит в него, он купил красивое синее платье – повесить напротив окна, увидит сразу, как прилетит, она обещала, что прилетит, он ждёт её, он принёс для неё «Птичье молоко», оно теперь такое разное – земляничное, апельсиновое, со вкусом ванильного мороженого и кофе, малиновое варенье в вазочке, ароматная груша, она придёт и назовёт его «Серёжа», он обнимет её, и ему больше никогда не нужно будет ложиться в пустую белую постель, в заснеженную могилу.       Она тебя очень ждала.       Три выстрела в бархатной темноте апрельской ночи, две пули входят в его тело, вгрызаются в живую плоть, разрывают всё внутри, и он падает в черноту, пустоту, глубину, падает в горькую чёрную траву, он смотрит в небо, но больше не видит опрокинутых звёзд, они сгорели, солнце сгорело, превратилось в чёрную точку, и синяя птица упала в бездну, потому что ей сломали её большие тёплые крылья.       Серёжу убили.       Два слова вонзаются в её грудь жгучим свинцом, у неё больше нет сердца, только кровавая дыра, шипы впиваются в руки, золотая звезда впивается в ладонь, кровь капает на рыхлую чёрную землю, стучится в крышку гроба, он не слышит, он спит, никогда не проснётся, он обещал в час последнего заката, что вернётся, он не сказал, что ей придётся ждать вечность, бесконечность, придётся умереть и воскреснуть, и пережить немыслимую боль, и ждать, ждать, ждать, дождаться и снова потерять, и вокруг неё снова сомкнётся тьма.       Проснись, проснись, проснись.       Золотой свет падает в черноту, пустоту, глубину, растворяясь без следа. Тьма не расступается перед ними, они идут в неё, она касается их, она хочет войти. Не может, не понимает, злится. Она касается лица Сергея – и он снова видит, как умирает в мучениях на белой больничной постели его Клэр. Она касается лица Клэр – и та снова видит, как солнечный зайчик спрыгивает с крайя гроба на белую подушку, на которой лежит её мёртвый Серёжа.       Не убоюсь зла.       Она сжимает его руку, она припадает к его плечу, она ловит его дыхание, биение его сердца, она знает, что всё здесь не так, как там, но это всё равно кажется ей очень важным, он должен дышать, его сердце должно биться, тогда он откроет глаза, возьмёт её за руку и отведёт домой, и она не станет спрашивать, зачем всё это, она просто упадёт в его руки, упадёт в большие тёплые крылья и будет слушать, как бьётся его сердце, и уже ничего не нужно будет бояться.       Потому что ты со мной.       – Серёжа…       Её тихий голос растворяется во тьме – словно она так густа, что глушит все звуки, – но он слышал её шёпот и в грохоте рушащегося мира.       – Что, родная?       – Я очень… устала. Можно немножко отдохнуть? И обнять тебя?       Он останавливается, он опускает фонарь на то, что должно было быть землёй, хотя была только тьма, он привлекает её к себе и гладит её волосы, шею, спину. Она приникает к нему всем телом, она вспоминает весенний лес и свою робкую просьбу, он обнял её тогда, не спрашивая ни о чём, и она упала в его руки, закрыла глаза, и мгновение стало бесконечным, вечным, обратилось каплей солнца, застывшей в янтаре. Она вспоминает мёртвую комнату в мёртвом доме, вспоминает, как он вошёл, как принёс в призрачное тепло своё настоящее, как обнял, прижал к себе, закрыл большими тёплыми крыльями, а она всё шептала его имя и думала о том, что любовь из них больше.       – Почему всё… так? – Её шёпот касается его шеи, её тонкие пальцы, зарываются в его волосы, он касается шрама на её шее, он касается её своим теплом. – В чём, перед кем мы так страшно виноваты? Я так мучилась те двадцать восемь лет без тебя, три дня без тебя, три месяца без тебя, я умирала – раз, и другой, и потом ещё ждала, ждала, ждала, целых пятьдесят четыре года в аду, вечность в аду, и ты тоже ждал, умирал, и так мучился, и был совсем один… Отчего нам можно было провести вместе только один год? Отчего мы должны заплатить за это такую страшную цену? Разве это так много? Я ведь просто хочу побыть с тобой немного – хотя бы один день! Только не здесь, а там! Почему нельзя, чтобы ты привёл меня домой, и мы бы просто выпили чаю, отдохнули, поспали, и потом пошли бы погулять? Я так хочу снова увидеть солнце, и чтобы можно было держать тебя за руку и не бояться, что кто-то придёт и скажет, что этого тоже нельзя, и что тебя могут убить, если ты меня не прогонишь! Почему этого нельзя хотя бы на один день? Если потом мне нужно будет умереть – совсем, навсегда, – то это… ничего. Только не здесь, не так…       Её горячие, полынно-горькие слёзы на его шее. Его руки вокруг её измученного тела. Он чуть отстраняется, он смотрит в её глаза, в её душу, и она смотрит на него в ответ, и в его синих глазах золотятся искорки света.       – Родная моя, я…       Золотистый свет фонаря вспыхивает и гаснет, и теперь вокруг них лишь долина смертной тени, и тьма обступает их со всех сторон, и она понимает вдруг, что больше никогда не увидит лица своего Серёжи.       – Не бойся, маленькая. Она нас не тронет.       – Почему погас свет?       Она обхватывает руками его шею, прижимается к нему всем телом, она знает, что, если не будет его тепла, не будет её. Ничего не будет.       – Нам не нужен свет, чтобы найти дорогу домой.       Его голос похож на мягкий золотой свет предвечернего солнца, когда лучи устало касаются засыпающих деревьев и цветов, и птицы носятся в высоком небе со своим пронзительно-щемящим криком.       – Но ведь так темно… Вдруг мы останемся здесь навсегда?       – Я знаю, что тебе очень больно и страшно, родная, но ты должна верить, должна надеяться. А если не можешь и этого – просто люби. Ты ведь помнишь?       – Но любовь из них больше.       Майский вечер тонет в аромате сирени, и в его синих глазах горит вся любовь, какая только может существовать на свете.       – Как же нам… проснуться?       – Здесь всё не так, как там. Помнишь ту комнату? Всё слилось, смешалось, перевернулось. Быть может, для того, чтобы проснуться там, нам нужно прежде уснуть здесь?       – Уснуть? – Она задыхается, она прижимается к нему ещё ближе, ещё крепче, словно тьма вот-вот вырвет его из её рук. Снова. – А если мы больше никогда не проснёмся? Если просто уснём вечным сном в этой страшной бездне?       – Мы ведь и тогда будем вместе. Мы всегда будем вместе, родная. Нельзя разделить то, что всегда должно было быть одним целым.       Два тоненьких деревца обнимают друг друга между мёртвым небом и мёртвой землёй, и на почерневших, засохших ветвях появляются первые крошечные листочки.       – Я… я не смогу заснуть, Серёжа! Мне так…       – Я знаю, моя хорошая. Помнишь, ты очень болела зимой и долго не могла заснуть, потому что у тебя всё не проходил жар? Я тогда читал тебе стихи…       – «Любимая, спи»?       – Да. Хочешь послушать?       Послушать. Он не спрашивает, хочет ли она уснуть в долине смертной тени, в сердце полной тьмы бездны – он спрашивает только, хочет ли она послушать стихи.       – Хочу, – выдыхает она ему в шею.       Он медленно-медленно опускается во тьму, увлекая её за собой. Здесь нет земли, нет пола, нет ничего, и она не знает, что сейчас под ними – это неважно, её держат родные руки, и всё неважно, ничего не имеет значения, она ничего не боится, потому что они вместе.       «Любимая, спи…       Ничего не попишешь,       но знай,       что невинен я в этой вине.       Прости меня – слышишь? –       люби меня – слышишь? –       хотя бы во сне,       хотя бы во сне!»       Его руки вокруг её тела, его губы на её лице, его голос в её душе. Она припадает к его плечу солнечным светом, весенним дождём, синей птицей, что преодолеет даже самую страшную бездну, чтобы только прилететь туда, где её место. Она целует его лицо в непроглядной тьме, она прощает его, он прощает её, они вместе, вместе, вместе, они разделят друг с другом самую страшную боль, самую непосильную ношу, самое немыслимое страдание.       «Любимая, спи…       Мы – на шаре земном,       свирепо летящем,       грозящем взорваться, –       и надо обняться,       чтоб вниз не сорваться,       а если сорваться –       сорваться вдвоём».       Она лежит в белой больничной постели, заснеженной могиле, она так ждёт своего Серёжу, она протягивает дрожащие руки в черноту, пустоту, глубину, протягивает их сквозь горькие воды, что смыкаются над её головой, но его всё нет, нет, нет, она умирает, а он так и не пришёл, и она одна, одна, одна, навсегда и на веки вечные. Он тоже один, он лежит на горькой чёрной траве, и в его синих глазах отражаются перевёрнутые звёзды, красное на белом, как ягоды рябины зимой, как тёплые грудки снегирей на заснеженных ветках, это неправда, что он умер сразу и ничего не почувствовал, нет, нет, нет, ему было больно, так больно, всё разрывается внутри, он так хочет ещё раз увидеть свою Клэр, но он уже ничего не видит, совсем ничего, он растворяется в бархатной темноте апрельской ночи, словно его никогда не существовало. Она тоже хочет раствориться, исчезнуть, сгореть дотла, и взрыв разрывает на куски её искалеченное тело, её Серёжа всегда был таким нежным, целовал беззащитную впадинку между ключиц, этого больше нет, ничего больше нет, она так ждала его, но он не пришёл, и она сгорает в страшном огне, и она одна, одна, одна.       Она обхватывает его шею, прижимается с болезненной нежностью к его плечу. Теперь – не одна, теперь – вместе, и это уже навсегда, навсегда, навсегда и на веки вечные. И если пойдут они долиной смертной тени, если уснут во тьме этой бездны, то это всё равно будет вместе, это всё равно будет рядом, и никто, ничто не сможет разделить, разорвать, раздвоить то, что всегда должно было быть одним целым, и два деревца, что обнялись под золотым солнечным дождём, снова расцветут и протянут к небу тонкие, крепко сплетённые ветви, и это не может быть никак иначе, и нет, не существует никакого по-другому.       «И море – всем топотом,       и ветви – всем ропотом,       И всем своим опытом –       пёс на цепи,       а я тебе – шёпотом,       потом – полушёпотом,       Потом – уже молча:       «Любимая, спи…»       Его мягкий солнечный голос становится всё тише, тише, тише. Она закрывает глаза, она думает о синей птице, что спит в золотисто-розовой бездне, обнимая большими тёплыми крыльями спящий дом. Её Серёжа обнимает её, и ей так спокойно и тепло, словно они вовсе не в чёрной бездне, и она знает, что это оттого, что золотой огонь бежит в их крови, согревая, утешая, воскрешая.       – Я здесь, родная. Я всегда буду рядом.       Он целует её глаза, её слёзы, и она замирает, озарённая его светом, его теплом.       – Спокойной ночи, Серёжа.       – Спокойной ночи, Клэр.

***

      Проснись.       Она услышала судорожный вдох Сергея прежде, чем вдохнула пропитанный запахом лекарств воздух сама. От оглушительного писка приборов зазвенело в голове, и что-то противно хрустнуло в шее, когда она вскинулась, сжала его руку, впилась взглядом в его лицо.       – Серёжа…       Она выдохнула его имя, она гляделась в мягкую синь родных глаз, в которых было всё небо, вся боль, всё счастье и вся горечь, какие только могут существовать на свете. Она прижимала к груди старенького плюшевого кролика и чувствовала, как бьётся её сердце – часто-часто, словно взахлёб, словно не веря, что ему ещё позволено биться.       Она слышала голос Андрея где-то у себя за спиной: он быстро приблизился, и ей на плечи мягко легли его руки. Он тоже всё повторял имя Сергея, он громко звал доктора, и откуда-то из бесконечной дали донеслись другие голоса и хлопанье дверей. Валерий Степанович склонялся к ней, заглядывал ей в лицо и спрашивал, что случилось, но она не могла ничего сказать в ответ. Она только чувствовала, как по щекам текут горячие слёзы, и как огромная тяжесть спадает с её души.       Андрей мягко увлёк её за собой, помогая подняться и отойти в сторону – ведь нужно было дать место врачам. Никто не просил её уйти совсем: она этого не говорила, но она бы правда умерла, если бы её вдруг заставили. Она должна была видеть своего Серёжу, его лицо, его глаза, она должна была слышать его дыхание, чтобы она ещё могла жить. Андрей держал её за плечи, потому что ей было очень трудно стоять, а она всё смотрела, смотрела, смотрела, не отводя глаз, и всё прижимала к груди старенького плюшевого кролика.       Ей позволили подойти ближе, когда врачи вышли из палаты, и остался один только доктор Данилов, неверяще глядевший то на Сергея, то на Клэр. Он не понимал – как не понимал и стоявший рядом Андрей, – но чувствовал, что здесь, сейчас, свершилось нечто такое, для чего не существовало слов в человеческом языке. И потому они молчали, глядя, как Клэр подходит ближе, ближе, ближе, и садится рядом, и берёт руку своего Серёжи, и опускает голову на его плечо, прижимаясь к его шее, к его щеке. У неё не было сил, чтобы сказать о том, как сильно она его любит, но её невесомые прикосновения говорили больше, чем все слова на свете.       Он молча сжал её руку и коснулся губами её виска. Припавшая к окну ночь смотрела на них, в них – но у неё больше не было власти над ними. Над вечностью, бесконечностью, над чёрной бездной и бескрайней тьмой, в свете восходящего солнца, в зареве золотого огня, соединялось то, что всегда должно было быть одним целым.       Навсегда и на веки вечные.

***

      Клэр озадаченно хмурилась и покусывала губу, уже третью минуту кряду разглядывая коробку с чаем: она никак не могла взять в толк, зачем писать, что это чай с ароматом чёрной смородины и клубники, если на самом деле в нём красная смородина и кусочки малины? Она вообще до сих пор терялась при виде этого пёстрого разнообразия на полках магазинов: если в её время там, в Штатах, и было что-то похожее, то она совсем не обращала на это внимания. Не задумывалась даже – просто брала то, что подешевле, потому что её это устраивало. Теперь было по-другому, и вспоминать о прошлом совсем не хотелось.       – Ты же знаешь, что я коплю деньги на новую приставку!       Клэр удивлённо обернулась через плечо на неожиданно громкий возглас: в это раннее субботнее утро в магазине было совсем мало покупателей, и, успокоенная тишиной и ароматом корицы из кондитерского отдела, она, казалось, и вовсе забыла, что здесь был кто-то ещё.       – Но ты ведь обещал, что подаришь мне тюльпаны!       Темноволосая девушка лет шестнадцати с миловидным лицом и печальными серыми глазами обхватила себя руками, чуть исподлобья глядя на парнишку, что был, похоже, не старше неё.       – Ну что тебе эти тюльпаны? Всё равно ведь завянут, и ты их выбросишь!       – А когда я завяну, ты меня тоже выбросишь? И зачем я тогда тебе нужна?       – Да ну что ты, в самом деле…       – А если я сейчас из магазина выйду, и меня машина собьёт, то ты и на могилу мне цветы не принесёшь, да?       В глазах девушки было столько боли, что даже совсем не знавшему её человеку было ясно: ей очень хотелось, чтобы этот упрямый парнишка подарил ей цветы, и для неё это было очень-очень важно, и она никак не могла понять, отчего же он не хочет порадовать её, если говорит, что любит. Она бросила на него ещё один пронзительный взгляд, а потом развернулась и почти побежала прочь.       – Юль… Юля, ну ты чего?!       Парнишка испуганно сорвался с места, кинулся сначала прямиком за своей Юлей, потом метнулся к кассе, возле которой стояли разноцветные букеты тюльпанов, бросил торопливо несколько смятых купюр и, не дождавшись сдачи, выбежал из магазина. Клэр видела сквозь большие чистые стёкла витрин, как он прижимал к груди свою Юлю, и думала о старой книге, что навсегда осталась недочитанной где-то там, в другом мире.       «Я тебя целую всю, всю – от начала и до конца. Я тебя люблю… Я тебя люблю».       Ей многое казалось странным и непривычным в этом времени, в этом мире – но и здесь было то, что составляет самую суть всего сущего. Здесь была любовь – и лишь она не давала этому миру сгинуть во тьме.       – Тётя Клара, тётя Клара, я нашла!       Наденька радостной птичкой порхнула в проход между стеллажами с чаем и вручила Клэр коробку с «Птичьим молоком». Оно теперь такое разное: земляничное, апельсиновое, со вкусом ванильного мороженого и кофе. На ней синее платье – то самое, что висело напротив окна, она увидела сразу, как прилетела. А дома на столе стоит душистая персидская сирень – и поэтому она точно знает, что всё правильно. Всё так, как должно было быть.       – А клюкву в сахарной пудре?       – А… Ой! Сейчас-сейчас!       Девочка порхнула обратно в сторону кондитерского отдела, а Клэр с улыбкой смотрела ей вслед. Она уже привыкла, что Наденька звала её «тётя Клара», хотя поначалу это было ужасно странно. Не так странно, конечно, как «бабушка»: она ведь была на целых семь лет младше Ольги, мамы Наденьки – пусть только формально. Девочка не знала, что она прошла через ад, что она пришла из другого мира. Девочка просто любила «тётю Клару», к которой привязалась так быстро, словно знала её всю жизнь.       Клэр старалась смотреть под ноги, когда они спускались с крыльца, но большой бумажный пакет в руках ужасно мешал, а вертевшаяся рядом Наденька всё сыпала вопросами, требовавшими немедленных ответов. Почему, например, на коробке с клюквой в сахарной пудре нарисован медвежонок? Он что, правда любит клюкву? Клэр отвлеклась всего на мгновение, но этого было достаточно, чтобы потерять равновесие. Она бы непременно упала, пропустив предпоследнюю ступеньку – но в этом мире были руки, которые больше никогда не позволят ей упасть.       – Что это вы, барышня-красавица, апельсинами разбрасываетесь? – Сергей ловко подхватил выпавший из пакета апельсин и поднял на Клэр смеющиеся синие глаза. Он держал её, он всегда был рядом, чтобы подхватить, и она больше никогда не останется одна, она больше никогда не упадёт.       – Может, я погадать решила, – улыбнулась Клэр.       – С апельсином?       – С апельсином. Куда он покатится, там мой суженый!       – А… Ну, тогда я очень удачно тут встал!       Они смеялись, как смеются люди, прошедшие через огромные страдания, перенёсшие тяжёлую болезнь – и так радовавшиеся теперь простым вещам. Солнце ярко светит в высоком синем небе, отражаясь в распахнутых ему навстречу стеклянных глазах домов. Тёплый апрельский ветер мягко касается лица. Родные глаза полны такой пронзительной нежности, что забываешь, как дышать. Родное тепло касается руки, касается души, и весь мир заполняется одним бескрайним, бездонным рядом.

***

      Когда Сергей вышел из комы, все говорили, что это «чудо», но только он сам и его Клэр знали, как оно свершилось. Им обоим очень хотелось поскорее вернуться домой – но этого было нельзя, и они встретили Новый год в больнице. Это было немного странно и чуточку грустно – но главное, конечно, было в том, что они вместе. Они были вместе и в следующие два месяца, пока тяжело, мучительно выздоравливали, снова отвоёвывая свою жизнь и своё рядом. Клэр оправилась чуть быстрее, но, даже когда ей было очень плохо, она почти всё время проводила со своим Серёжей, и никакая сила на свете не могла заставить её уйти.       Валерий Степанович всё время присматривал за ними. Андрей приезжал почти каждый день. Оленька старалась бывать почаще, но ей порой бывало нехорошо, и Сергей настаивал на том, что она должна беречь себя и своего ребёнка. Когда она совсем не могла приехать, её муж привозил Диму и Наденьку, а по выходным – и родителей Сергея. Клэр казалось, что она будет чувствовать себя чужой в кругу его семьи – просто потому, что все они совсем её не знали, и им, конечно, было странно видеть такую близость между ней и Сергеем, – но она очень быстро поняла, что была неправа. Её приняли – так, словно она всегда была частью этой семьи. Наверное, им было довольно видеть, с какой щемящей нежностью смотрел на неё Сергей – довольно, чтобы понять, что всё так, как должно было быть.       В начале марта их обоих выписали из больницы; ещё месяц ушёл у Сергея на то, чтобы оформить документы для Клэр и помочь ей хоть немного привыкнуть к новой жизни. Они долго придумывали вместе её новую биографию: Клэр соглашалась со всем, что предлагал Сергей, и сама выбрала только дату и место рождения. Кое-что было очень похоже: смерть родителей, сиротский приют со второго дня жизни. Только эту Клэр удочерила в девяносто первом пара из образовавшейся России, и она получила новое имя – Клара. Потом – школа; высшего образования Клара не получила и работала в цветочном магазине, принадлежавшем её приёмным родителям. Десять лет назад они разбились на машине, и тогда она осталась совсем одна.       Клэр хорошо говорила по-русски, но лёгкий акцент всё равно был заметен – и Сергей объяснял, что это из-за сотрясения мозга, а доктор Данилов охотно подтверждал, что медицине и в самом деле известны такие случаи. Сотрясению же приписывали и частичную амнезию, из-за которой Клэр якобы не помнила многое из своей жизни – и те, кто не знал правды, верили, что всё так. Теперь у неё была новая история, новое имя и новые документы… документы, впрочем, совсем скоро пришлось снова менять.       Сергей и Клэр поженились в начале апреля, когда весна уже раскинула над Москвой свои лёгкие крылья. Присутствовали только самые близкие: так было не положено, но Сергей стоял насмерть, доказывая, что это слишком личное, чтобы звать всех, кто должен был бы присутствовать на свадьбе генерал-майора ФСБ. Клэр была похожа на птицу в своём белом, как первый снег, платье, и лесная река её глаз полнилась таким невыразимым счастьем, для которого нет слов в человеческом языке.       Она так долго ждала.       В ту ночь они впервые были близки – здесь, в этом мире, – и ей было немного страшно, потому что это будто бы и правда было в первый раз, но она знала, она правда знала, что это её Серёжа, и что нет, не может быть никакого другого. Только он прикасался к ней так – солнечным светом, весенним ветром, летним дождём, – только он обнимал её, как обнимает большими тёплыми крыльями синяя птица, и только в его синих глазах было столько пронзительной нежности, что она забывала, как дышать. Он стал старше и сдержаннее, но в нём по-прежнему было то невыразимое мягкое тепло, которое он так щедро дарил своим близким. Он касался этим теплом её души – и она знала, что это её Серёжа.       В конце апреля ей исполнилось двадцать девять. Пусть снова – но ей очень хотелось выбрать именно эту дату: двадцать шестое апреля восемьдесят пятого. А место – конечно, Припять. Она попросила своего Серёжу и сказала, что в тот день и в этом городе она ведь и правда родилась, а он только улыбнулся и ответил, что сделает всё так, как она хочет. Потом помедлил немного и предложил ей ещё кое-что.       Так появилось имя: Клара Сергеевна Костенко.

***

      Двадцать шестого апреля исполнилось и двадцать восемь лет со дня аварии на Чернобыльской АЭС: они почти не говорили об этом, но оба вспоминали, ловя во взглядах друг друга болезненную тоску. Они думали о Зоне, думали о её сердце, что и по сей день было сокрыто под саркофагом четвёртого энергоблока: они по-прежнему не знали, как её одолеть, но верили что однажды смогут сделать это, потому что любовь больше, потому что любовь никогда не перестаёт.       Сергей отвёз её из магазина домой, потом отвёз Наденьку к её маме: та вот-вот должна была подарить жизнь ещё одной дочери. После этого он заехал в Главное Управление: формально генерал-майор Костенко всё ещё был в отпуске по ранению, но важных дел накопилось так много, и он всеми силами старался не замечать, как шепчутся и вздыхают коллеги, всё ещё удивляясь его внезапной женитьбе. Те, кто видел его с Клэр, удивлялись, правда, ещё и тому, что они словно провели вместе всю жизнь, и Сергею приходилось иногда объяснять, что они и в самом деле давно знают друг друга. Они хорошо смотрелись вместе, и даже формально такая большая разница в возрасте совсем не бросалась в глаза: после всего пережитого Клэр выглядела старше своих лет, а Сергей всегда казался много моложе. И так трудно было представить, глядя на них, что это могло бы быть как-то иначе.       Всё так, как должно было быть.       Яблони и вишни казались заметёнными невесомым бело-розовым снегом – совсем как там, в той Припяти, которой больше не было под этим небом. Тёплые лепестки падали на тёмные волосы Клэр и на её синее платье, а она только всё смотрела на своего Серёжу, и синяя птица лежала у неё на груди. Солнечный луч оббежал золотой ободок кольца: она теперь правда его жена, и больше не нужно бояться, что кто-то увидит, как она берёт его руку, увидит, как он смотрит на неё с такой любовью, что от этого больно дышать. Теперь можно просто прижаться к его плечу и совсем не думать о том, что у неё нет на это никакого права. Теперь – есть. Она отдала за него всю кровь и всю душу – и сделала бы это снова, чтобы только её Серёжа жил. Чтобы в его синих глазах золотились искорки, и чтобы он просыпался, когда солнечный зайчик касается его век.       В руках у неё была душистая персидская сирень: неважно, что та ещё не цветёт, её Серёжа нашёл для своей Клэр её любимые цветы, и теперь она может дышать их ароматом и вспоминать тот далёкий вечер, когда он пришёл и подарил ей сирень и свою безбрежную любовь. Сейчас, как и тогда, она бережно прижимала к груди лиловые ветви, а он всё говорил ей о том, что для него не было, нет и не будет никого прекраснее неё – и она верила в это, глядя в полные пронзительной нежности родные глаза. Сейчас, как и тогда, она чуть смущённо улыбалась, и от этого её лицо становилось мягче, и полынная горечь совсем исчезала из лесной реки её глаз, и казалось, что она выздоравливает после долгой, тяжёлой болезни, от которой очень мучилась и страдала. Она словно всё ещё чувствовала отголоски этой болезни, но те таяли в лучах апрельского солнца, растворялись в бегущем по венам золотом огне.       Закат расплескал по небу свои багряные краски, пролился в реку вишнёвым соком. На высоком берегу – старенькая скамейка с резной спинкой и двумя деревянными птичками по краям. Они сели рядом; они молчали, но каждый из них вспоминал час последнего заката, когда красное золото заходящего солнца отражалось в стеклянных глазах домов заревом взрыва. Сергей обнял её, прижал к себе, и она доверчиво приникла к его груди. Это было очень больно – вспоминать, – но они делили эту боль на двоих. Им часто снились одинаковые сны – очень страшные, в которых были чёрные земляные дыры и взрыв, что разрывает тело на куски, – и тогда они искали друг друга, не просыпаясь, и тепло прикосновения, тепло объятия возвращало им то невыразимое рядом, что могло прогнать даже самый ужасный сон.       Ещё было очень больно думать о всех тех страшных ошибках, которые они совершили, но Сергей всегда говорил, что во всём виноват только он один. Клэр пыталась возражать, но он только твердил, что её заставили, и что ничего бы не случилось, если бы от не сделал того, что сделал. Он знал, что она всё равно продолжала винить себя, и пытался объяснить, что так нельзя, потому что это может свести её с ума, как это было с ним. Она так долго страдала, искупая свою страшную вину – и всё равно не могла себя простить. Он знал и об этом тоже – и только просил её не отказываться от своей жизни.       Она не отказывалась. Не могла. Она готова была снова отдать всю кровь и всю душу, чтобы только провести ещё мгновение со своим Серёжей – пусть всего одно, пусть самое последнее. Они так мало были вместе, они так долго ждали этого рядом – и теперь не могли надышаться друг другом. Никогда не смогут.       Он взял в руки гитару, он коснулся губами её виска, и она только тихо вздохнула, когда в красное золото заката упали сладкой дрожью первые аккорды. «Вокализ» Сергея Рахманинова – его любимый. Тот самый, что осыпался каплями золотого дождя над Припятью в час первого летнего заката, когда он впервые коснулся своим теплом её губ, и ей открылась вдруг бездонная нежность близости, для которой она и теперь ещё не знала нужных слов. Просто это так, просто это не может быть никак иначе, и нет, не существует никакого по-другому.

***

      Пронзительно-нежные звуки вокализа взлетают к небу белыми птицами и растворяются в красном золоте заката. Она вдыхает эту щемящую красоту, напоённую ароматом сирени. Она чувствует рядом родное мягкое тепло, что даёт ей силы жить.       И если пойду я долиной смертной тени…       Иногда ей кажется, что они всё ещё спят во тьме чёрной бездны, и всё это – только бесконечный сон во мраке вечной ночи. Она сказала однажды об этом своему Серёже, а он только поцеловал её тёплый висок и ответил, что это, наверное, не так уж важно, если в этом сне они вместе. Потом он долго-долго целовал её лицо, её руки, её слёзы, и она думала, что всё это не может быть ненастоящим.       Не убоюсь зла.       Иногда ей снятся те страшные сны, в которых тьма забирает её Серёжу, но он всегда говорит, что найдёт её снова, какая бы страшная бездна ни пролегла между ними. Она улыбается его словам, она обнимает его шею и говорит, что тоже станет его искать – обернётся птицей и прилетит, и опустится на его плечо, потому что здесь её место. Потому что это должно быть так. Потому что это не может быть никак иначе.       Потому что ты со мной.       Она опускает голову на его плечо.       Она закрывает глаза.       Она думает о том, что было, и о том, что могло бы быть. Она думает о синей птице, что спит в золотисто-розовой бездне, обнимая большими тёплыми крыльями дом: тот тоже спит, но вот-вот проснётся, и тогда в его окнах зажжётся долгожданный золотой свет. Она думает о долине смертной тени и о словах из старой книги: она ощущает их силу всем своим существом, она так верит в то, что любовь из них больше.       Она поднимает голову, она вглядывается в мягкую синь глаз своего Серёжи, она видит в них, что любовь никогда не перестаёт: она сильнее смерти, и время не властно над ней.       Времени больше нет.       Золотой огонь бежит по венам, растворённый в горячей крови, и мгновение становится вечным, бесконечным, застывает каплей закатного солнца в янтаре. Над вечностью, над бесконечностью, над временем и смертью соединяется то, что всегда должно было быть одним целым.       Навсегда и на веки вечные.       И те слова, что упали однажды в тёплое синее небо, будут единственной правдой во всех мирах.       Я всегда буду любить тебя.