Потерянные души

      Что бы Маркус ни рисовал, у него постоянно получается портрет Саймона.       Это, в самом деле, пугает.       В городе, полном андроидов и похожем скорее на пейзаж постапокалиптического фильма, тихо и непривычно спокойно — будто и не здесь какое-то время назад взорвалась грязная бомба, уничтожив половину живущих здесь людей и оставив после себя кратер шириной с половину улицы. Маркус уже привык к такому пейзажу, но рисовать его он бы никогда не хотел. Он хочет проецировать на картину свои чувства, а получается неизменно одно и то же — знакомое до дрожи в пальцах лицо, голубые глаза, глядящие в самую душу.       Саймон на его картинах либо улыбается добродушно, либо истекает синей кровью, глядя пустыми глазами. Маркус рисует что-то другое, но у него не получается. Пейзаж за разбитым окном осточертел, портреты всех знакомых андроидов уже написаны, свой — в том числе. От одного и того же лица тошнило бы, если бы он был человеком, но не тошнит — перекручивает всего, как в лихорадке, это уже ничем не вытравить, оно постоянно рядом.       И в то же время болит нестерпимо — где-то там, в груди. Как будто там правда может что-то болеть.       Всё начинается с пятна. Маркус привычно смешивает наобум цвета в палитре, тычет кистью в чистый пока холст — бледная зеленовато-жёлтая клякса растекается по белой поверхности, пока не приобретая конкретной формы. Маркус рассматривает её почти с интересом — думает, что может получиться.       Закрывает глаза. Перед мысленным взором — знакомый силуэт, преследующий всегда и везде, неотступный словно тень. В памяти — дни, что проводили вместе, покуда Саймон был жив, дни, кажущиеся сном, сказкой, рассказанной кем-то чужим. Касание руки к плечу, слова, сказанные дрожащим голосом: «Просто возвращайся» и так и не произнесённое «Возвращайся ко мне».       «Ты вернись ко мне, Саймон».       Водя кистью по холсту, Маркус внезапно и как-то даже слишком спокойно осознаёт, что он любил Саймона. Но революцию он тогда любил сильнее.       И Саймоном он тоже был любим. Просто тогда — как же давно это, кажется, было — в упор этого не замечал. Мысли были переполнены свободой, которой так хотелось добиться, и обращать внимания на чужие чувства — и тем более на свои — Маркус попросту не стал. Может быть, они бы успели побыть вместе хотя бы немного, а теперь шанс упущен, ведь…       Ведь Саймона застрелили тогда, верно? Маркус помнит, как подбежал к нему и перевернул на спину мёртвое тело, пустыми глазами глядящее в никуда. Залитое кровью и безвольное, как тряпичная кукла.       Рука чуть дергается от воспоминаний, приносящих боль. Они ведь все тогда погибли — и Норт, и Джош, но почему тогда именно воспоминания о Саймоне приносят больше страданий, когда как со смертями остальных он почти примирился?       Отвратительно. Хочется поморщиться от самого себя. Маркус всё ещё пишет картину с закрытыми глазами и думает о том, что потерял дорогих ему людей лишь благодаря собственной гордыне. Может быть, если бы он пошёл другим, более мирным, путём, он бы смог все исправить? Но люди ведь после марша свободы не хотели их слушать. Маркус просто разочаровался в них. Норт была права — лишь насилием можно было подавить насилие и получить свободу. Только какой ценой они этой свободы достигли?       Джош был против, но Саймон…       — Какое бы решение ты ни принял, Маркус… Я буду на твоей стороне.       Маркус чувствует, как одна-единственная слезинка падает с уголка глаза вниз по щеке и исчезает, будто её и не было. Надо же. Голос звучит в голове так явно, будто Саймон и впрямь здесь, будто он и впрямь вновь говорит эти слова, преданно глядя в глаза. Пальцы чуть дрожат, едва не роняя кисть.       Картина почти закончена. Маркус боится открывать глаза. Может быть, он даже знает, что там увидит, но ему почему-то страшно. Как тогда, когда он держал палец над злополучной кнопкой на пульте и решал, что ему делать. Как тогда, когда судьба его народа и находящихся в Детройте людей была полностью в его руках.       Рука опускается будто сама собой. Он открывает глаза. С картины на него смотрят пустые голубые глаза, почти осуждающе.       Маркус падает на колени. Что-то в этом портрете пугает до дрожи и тихой, нервной истерики. Что-то заставляет его смотреть на того, кто был ему дороже всего на свете, и умолять о прощении. Так глупо. Так… По-человечески.       Этот портрет — двести одиннадцатый.       Впереди ещё столько таких же.