Со среды и далее везде

      Я умылся, прополоскал рот. Ещё раз прополоскал. Не помогало. Едкая горечь на языке, в горле – хотелось сглатывать снова и снова. Где я траванулся: в самолёте или ещё в Москве, в аэропорту? Мысль, что снова начались проблемы с животом, как в школе, я сразу отогнал. Но и возвращаться в свой сто тридцать восьмой сектор не собирался. Если опять прихватит, то до туалета не добегу. И почему я не взял с собой никаких таблеток? Быстро же я привык к хорошему.       Последний раз я видел его два года назад на моём последнем звонке в школе. Но я не подошёл, боялся, что от страха ляпну что-нибудь не то, и тогда все всё поймут. Или желудок снова взбрыкнёт, как нередко случалось в то время. Хоть я и выпил таблетку перед началом концерта, но рисковать не стоило. И пока мы читали со сцены стихи, пели штампованные куплетики из интернета и по очереди выносили букеты учителям, я видел в зале только его. Когда должен был транслировать печаль от разлуки с детством прицельно на маму, левее: то ли в пятый ряд, то ли в шестой, где она сидела. Мне не надо было смотреть туда, я и так знал, что она фотографирует, хлюпает носом и опять фотографирует. Он не щёлкал меня для истории, лишь ухмылялся, но не так, как в музыкалке, иначе, словно разучился. В тот день я впервые увидел в нём кого-то обыкновенного, без всегда мешающего «он особенный», и потому он пугал ещё больше. И если вначале мелькнула мысль подойти, то позже… Ни за что.       Напоследок Сан Саныч, директор, толкнул красивую речь, и школа официально закончилась. Все в зале загалдели и повскакивали с мест, мы, наоборот, молча, точно стесняясь самих себя, и едва шевеля ногами, поплелись к ступенькам. Я ещё тогда подумал, что не особенно тороплюсь спуститься со сцены, потому что боюсь столкнуться с ним лицом к лицу, а другие что: ползли, как сонные мухи. Неужто не хотели быстрее свалить отсюда, неужели не радовались, что всей этой школьной бодяге настал конец?       Он тоже встал с кресла и отошёл к окну, продолжая усмехаться оттуда. К тому времени я уже развил такую бурную деятельность, которой за всю школьную жизнь от меня не смогли добиться. Я бы и сам поржал над собой, но тогда было не до смеха. Надо было срочно занять себя, чтобы ни секунды свободной, чтобы не искать нейтральных слов, и не гадать, кто двинется навстречу первым. Сначала я вызвался убрать со сцены стулья, снять размалёванные гуашью растяжки, которые во время репетиций наша психологиня важно называла декорациями. Помог физруку донести до спортивного зала взятые для выступления мячи и лыжные палки. Мама тоже не скучала: ручкалась с Киняпой, математичкой, к которой сама же ходила в школу ругаться весь последний год, разговаривала с директором, улыбалась и прикладывала ладони к своему розовому от волнения лицу. Когда я тащил ведро с лишними букетами, мама уже обнималась с классухой, целуя её в дряблую щёку. Та растерянно озиралась по сторонам, то ли ища к себе очередь из других благодарных родителей, то ли убеждаясь, что они вымелись на улицу и оставили её в покое. Лишь он всё так же стоял у окна и не сказать чтобы горел желанием приблизиться. Я и рад был этому, и отчего-то обижен: на хрена пришёл тогда? Как только мы выпустились из музыкалки, он сразу растворился, будто и не было никогда. Но на последний звонок припёрся, и что?..       Всё время, пока наконец очнувшиеся и ошалевшие от официальной свободы одноклассники фотографировались на фоне занавесок, шариков, друг друга, а Баранов – главный агрессивный дебил класса – портил своей мордой чужие кадры, я озабоченно бегал взад-вперёд, выискивая, что бы ещё переставить, сложить или унести. Остановился, когда у окна уже никого не было. И словно фитиль в заднице погас. Из ниоткуда нарисовалась мама и потянула за рукав (терпеть ненавижу, когда меня так тащат!) делать совместное фото с классухой, с успевшим перекоситься номером школы из шариков, с всегда бесившими её Сапенковой и Леркой Полоз – «Смотри какие красивые, подойди, я вас щёлкну», – с Сашкой Паком – «Жень, с Алексом своим не хочешь сфоткаться? Это же память! Когда вырастешь, будешь жалеть, что сегодня…» Я вставал, где велели, делал руками и лицом, как просили. Обнял за плечи Алекса, понимая, что это последний раз, когда мы с ним вроде как друзья. И фотка останется: чтобы не жалеть и как хочет мама. Как положено выпускнику и послушному сыну, я нацеплял на лицо то серьёзность, то щенячий оптимизм, то вселенскую грусть. Но фотки, как выяснилось позже, всё равно вышли хреновые. В камеру я не попал ни разу: ни нормальной улыбкой, ни осмысленным взглядом. Лицо либо кособочилось на сторону, как в детских мультиках с дурацкими погонями в замедленном темпе, либо я сам стоял вполоборота – все выискивал его по залу. Когда наконец до меня дошло, что он и правда ушёл, то еле сдержался. Захотелось завопить – что-нибудь тупое и матерное, содрать к херам занавески со сцены, передавить ногами шарики, проорать, что ненавижу эту грёбаную школу, что никому я здесь не благодарен, и вспоминать ничего не буду, и не войду в их «всегда открытую дверь» ни через год, ни через сто лет! И запись нашего выступления мне не всралась, как и эти фотки. Он! Он пришёл ко мне. Ко мне пришёл, а я зассал! Не был готов, что он возьмёт и запросто появится здесь, как родственник или обыкновенный друг. У меня и друзей-то нормальных не было. Кроме школы и музыкалки я никуда не ходил: ни спорт, ни художка – тупо времени ни на что не оставалось. Я сам себе казался нормальным только из-за Алекса рядом в виде друга. Но он пришёл, пусть и в последний день, и сразу лишил меня панциря, выдрал хребет. Холодец, сгусток без единой мысли – вот кем я себя ощущал. Любой проткнёт, если подойдёт ближе и поймёт, кто я на самом деле.       Ещё раз ополоснув лицо и сплюнув, я огляделся по сторонам: так светло и чисто, что жить можно, ни надписей на стенах, ни бумажек на полу, ни отдолбанной или треснувшей плитки вокруг, ни запаха канализации. И идеально выровненный пол. В нашей музыкалке туалет был совсем другой. ***       Туалет был не слишком большим, но его зачем-то разделили крашеной деревянной перегородкой на две половины: в одной стоял единственный унитаз, в другой, ближе к двери, – раковина. Толчок казался Женьке несуразно большим, будто для великанов. Пол около раковины, выложенный щербатой плиткой, шёл под наклоном, воронкой к маленькой металлической решётке в центре, погнутой и потемневшей от ржавчины. Когда Женька мыл руки, то стоял точнёхонько на ней, словно посередине невидимой лужи. Если знать, как правильно подставить ладони под кран, то в эту решётку можно было ручьём лить воду. Казалось, что ты около водопада: брызги и плеск воды, эхо от кафеля на стенах, от высоченных потолков, совсем не таких, как в классе. Акустика в точности, как в каком-нибудь концертном зале.       Когда надоедало играть в телефон или в PSP, Женька шкрябал ногтем многослойный слой побелки, что провокационно толсто покрывала стену сразу, где заканчивалась плитка. Женька процарапывал очередную полоску, стараясь каждый раз сделать её глубже и шире предыдущей. Таких полосок было множество – не только Женьке нравилось смотреть, как мел белой пудрой осыпается на пол.       На стене напротив толчка, за двумя исцарапанными дверцами, прятался свёрнутый тугой улиткой пожарный шланг. Когда на бачке отсиживалась задница, Женька открывал дверцы, рассматривал в сотый раз пыльный, спрессованный от времени брезент рукава и всерьёз подумывал дотащить его до раковины, прицепить к крану и открыть воду.       Женька проводил в туалете много времени. Учителя отпускали его с занятий кивком головы, достаточно было поднять руку. И ничего не говорили, если он задерживался, без звука разрешая занять своё место.       Диабет – Женькин диагноз с седьмого класса, который долго не могли поставить: участковый педиатр не сразу сообразила, что дело в повышенном сахаре. В один из счастливых дней, когда эпопея с обследованиями настолько накалила обстановку в семье, и родители принялись обвинять друг друга, что каждый не уследил за ребёнком, мама во взвинченном состоянии пришла в музыкалку забирать Женьку с занятий по специальности. И, не справившись с напряжением, всё рассказала Тенсэну. Выложила и про анализы, и про бесконечные консультации, свою расшатанную нервную систему, нервную систему несчастного ребёнка, у которого теперь на всю жизнь такой серьёзный диагноз...       С тех пор Женьке в музыкалке был обеспечен зелёный коридор: безнаказанно уходить на десять, а то и пятнадцать минут с любого урока. Считалось, что для инъекции. Как понял Женька, постаралась учитель сольфеджио Инна Михайловна, и теперь все учителя считали, что мальчику требуется укол инсулина, для которого он и отпрашивается. Женьке действительно требовался укол, но один, утром, однако разубеждать он никого не стал. А мама в подробности, когда плакалась Тенсэну, видимо, не вдавалась. Впрочем, всегда можно было сказать, что срочно понадобилось измерить сахар крови. Главное было делать серьёзный вид, когда поднимаешь руку, и брать с собой непрозрачный пакетик, символизирующий лекарство. Женька догадывался, что внутрь никто не будет совать нос, но на всякий случай кинул туда пустую Лантус-ручку, у которой даже иглы не было. Вообще, её можно держать и в кармане, но Женька считал, что с пакетом в руках он внушал больше доверия.       Уйдя с урока, Женька мог развалиться на откидном кресле в коридоре и гонять по экрану телефона змейку или двигать ящики. Но во время занятий в коридорах музыкалки, как и в обычной школе, почти никого из учеников не было, поэтому, во избежание проблем, попадаться на глаза преподавателям не стоило. Можно было спокойно посидеть, перейдя в другое крыло школы, но переться так далеко – терять драгоценные минуты. Ещё вариант: пойти на улицу. Только каждый раз придумывать отмазку, проходя мимо охраны сначала туда, потом обратно, возвращать одежду в раздевалку под носом у бабки-дежурной Женька не рисковал – тоже проблем не оберёшься: родители следили за его учёбой и поведением. Но, когда ты в туалете, никаких вопросов тебе не задают. Поэтому Женька опытным путём нашёл тот, в котором не воняло и куда ходили реже всего, что было важнее, и зажил почти свободной жизнью.       Женька сматывался в туалет регулярно: музыкалка ему не нравилась, и упускать возможность отдохнуть было глупо. Правда отпрашиваться у Тенсэна со специальности, по вторникам и пятницам, не хватало смелости. Тем более когда на занятии присутствовал кто-то из родителей. В четверг, с фортепьяно, уйти физически не было возможности: насколько надо обнаглеть, чтобы свалить с и так короткого индивидуального занятия? С сольфеджио, по понедельникам, Женька уходил, ориентируясь на то, выучил он домашку или нет – сваливать в туалет с урока просто так, обманывая уже изначально обманутую его зависимостью от уколов Инну Михайловну, совесть не позволяла. Женька, кстати, не понял, как получилось, что с ним по поводу безлимитного пропуска в туалет разговаривала она, а не Тенсэн как его учитель по специальности. Хотя ему Женька не смог бы соврать, так что всё случилось как нельзя кстати.       Не взять тайм-аут от музлитературы, которая начиналась сразу после сольфеджио, и вовсе был грех. Женька не любил этот предмет больше, чем все остальные вместе взятые, чем всю музыкальную школу и скрипку, в частности. Вообще возможность развязаться с музыкалкой у него была, когда выяснилось про диабет и, особенно, что Женьке вредно волноваться. Но мама его переиграла, возможно, впервые поговорив по-взрослому. Не согласиться с её доводами он не мог: и правда, проучиться столько лет, чтобы в итоге не потерпеть ещё немного и получить корочку об окончании было глупо.       И по средам Женька пользовался своей привилегией без зазрения совести: с ансамбля, который шёл перед оркестром, он легко уходил на свои законные десять минут, несмотря на то, что проводил репетицию сам Тенсэн. Целая куча скрипачей, по мнению Женьки, отлично отвлекала внимание от него самого и отключала муки совести. С оркестра он отпрашивался через двадцать минут после начала: кивал дирижёру – Гусю, вечно отмороженному, будто не от мира сего, – дожидался ответного кивка и сбегал из класса. Шёл к лестнице, поднимался на четвёртый этаж и запирался в туалете.