Со среды и далее везде

      Самым сложным днём на неделе была среда. Женька чуть не бегом бежал со школы домой: пообедать и успеть сделать хоть какие-то уроки. Когда задавали не слишком много, он заваливался в кресло и, включив телик, самозабвенно щёлкал каналами. Смотрел PRO-Новости на МУЗ-ТВ, дёргая ногой, подпевал всё равно кому, нажимал пальцем на маленький прорезиненный треугольник, шёл дальше. Кусок любого фильма, что-то политическое и нудное, медведи или птицы с вулканами, снова музыкальный клип… Пульт Женька не выпускал из рук ни на секунду и нажимал, и нажимал на треугольник. Время летело как сумасшедшее. В итоге на сборы в музыкалку оставались считанные минуты: он выключал телик, выкидывал из рюкзака учебники с тетрадями, засовывал туда ноты, хватал чехол со скрипкой, чтобы потом нестись сломя голову на остановку. Про то, что не поел, нередко вспоминал, стоя уже у двери. Приходилось, не разуваясь, скакать на пятках, чтобы не наследить, к холодильнику, наскоро резать бутеры, мыть яблоко. Если первыми на глаза попадались диабетические хлебцы или крекеры, то для экономии времени приходилось скрепя сердце брать их – Женька ненавидел свою диету. Когда счёт шёл на секунды, в рюкзак падала плитка горького шоколада. Голодным идти в музыкалку по средам было никак нельзя: Женька проводил там почти четыре часа. С диабетом приходилось следить за питанием. Но и без того, так долго обходиться без еды было физически сложно: кружилась голова и болел желудок. А последнее грозило проблемами похлеще, чем банальный гастрит. Если сидишь на имодиуме постоянно…       Репетиция ансамбля начиналась ровно в три часа и проходила в родном Женькином классе, в который он приходил к Тенсэну на специальность два раза в неделю. Скрипачи, рассчитавшись, как в армии, на первый-второй и дальше, рассаживались согласно номеру: ближе всего к столу преподавателя первые скрипки и вторые, вторым полукругом третьи и четвёртые. Четвёртые скрипки существовали чисто для порядка, потому что вступали редко: обычно просто сидели и следили глазами по нотам. Ещё реже гундел смычком по струнам контрабасист, но он ходил только на оркестр. С четвёртых скрипок начинали все более-менее нормально играющие малявки. Или оставались в четвёртых до упора, будучи уж совсем безрукими или тупыми. Первыми скрипками становились перед самым выпуском. Таких кроме самого Женьки было трое: Катька, Лена и Денис, они все занимались по специальности у Тенсэна. Поэтому Женька знал их лучше, чем остальных в ансамбле и тем более в оркестре. Женька сидел первой скрипкой второй год, последний. Дальше его ждала свобода.       Репетиции что ансамбля, что оркестра проходили по одному сценарию: все занимали свои места и бесконечно играли одну и ту же пьесу. Играли то все вместе, то делясь по скрипкам или виолончелям – первые, вторые и далее, – прорабатывая понятные одному учителю недочёты: добиваясь лучшего звучания, проигрывали куски от цифры до цифры. Целиком всю пьесу исполняли нечасто. Зато тогда аккомпанировала Ираида Матвеевна, на взгляд Женьки, начинало звучать вполне ничего. Занудный Гусь, в отличие от Тенсэна, заходил дальше: отрабатывал сложные места с оркестрантами индивидуально.       Репертуар особым разнообразием не отличался. За год они выучивали два-три произведения. Ближе к лету к репетициям добавлялись выездные концерты вместе с учениками из других музыкальных школ. Самые солидные площадки, на которых они выступали, – это ЦДРИ и ЦДКЖ. Были и попроще: дома культуры оставшихся до сих пор на плаву заводов, фабрик, заштатных, едва живых НИИ, другие музыкальные школы.       Сразу за ансамблем после получасового перерыва начинался оркестр. Скрипачи уплотнялись, сдвигая стулья ближе друг к другу, чтобы смогли поместиться ещё порядка двенадцати человек – удачно, что кабинет был самым большим в музыкалке. В пять, когда начинался оркестр, перед Гусем сидели скрипачи, виолончелисты и Трутиков с контрабасом. За роялем переходящим красным знаменем – так шутил только Тенсэн, намекая на ярко-медную шевелюру – восседала незаменимая Ираида. Прошёл слух, что скоро в школе появятся цифровые пианино вместо старых инструментов. Но Ираида, говоря об этом, охала, ахала и клятвенно обещала, что она и пальцем не коснётся этого «бездушного отбойника».       Иногда с оркестром репетировала арфистка, она выглядела настоящей тёткой – ни разу не ученицей, как остальные. Откуда она тащила арфу, с какого этажа и кто помогал спускать её по лестнице, никто не знал, но в класс, благодаря маленьким колёсикам, она вкатывала её лично, обхватив руками и наклонив на себя. Арфа была самым прикольным инструментом из всех, и, если хозяйка оставляла её без присмотра хотя бы на пять минут, обязательно находились желающие прикинуться пьяными гуслярами. Чтобы не получить по шее, на шухер ставили Дениса, успевавшего и следить за подходом к классу, и ржать над очередным счастливцем. Бывало, что за право поводить туда-сюда по струнам растопыренной пятернёй начиналась потасовка с дикими воплями и ржачем. Жаль, что арфистка появлялась редко: получасовой перерыв проходил веселее. Если погода была тёплая, то чуть не все уходили на улицу, разбредались по округе, хрустя сухариками или чипсами, или оседлав забор у входа: всяко лучше, чем слоняться по кабинету в ожидании следующей репетиции. Но чаще всё-таки народ сидел в телефонах, трепался или делал домашку. Катька Шохова с Леной Михаленко лежали на животе на рояле, ногами свисая вниз и ржали над своими тупым историям. Но больше они любили создавать проблемы на свои задницы, чтобы не слишком скучать в перерыве. Обычно, за их очередной идиотской выходкой не без интереса наблюдали все. А могли тихо-мирно пойти в туалет, Женькин, кстати, и сидеть там весь перерыв: туалеты в музыкалке не делились на для мальчиков и для девочек, что с одной стороны было очень удобно, а с другой… девчонки торчали там гораздо дольше.       Лина Поворотная, мучившая вторую скрипку, занимала единственное живое кресло из двух имеющихся и читала книгу. Она редко с кем общалась, смотрела заторможенно и двигалась вяло, короче, была странная. Серый, Женька всякий раз забывал его фамилию, если успевал занять рояль до Катьки с Леной, раскладывал на крышке ноты и шевелил над ними губами с карандашом в руках. Таня Свиридова, собираясь домой после ансамбля – Тенсэн освободил её от оркестра как малозначимую четвёртую скрипку, – любила дразнить Серого. Маленькая, словно кукла, и красивая, тоже как кукла, на вид едва тянула на двенадцать лет, хотя училась в девятом классе, она будто специально раз сто ходила мимо рояля, откидывала волосы и хихикала, как дура. Женька всегда удивлялся, насколько тупыми могут быть девчонки, считающие, что на такое должны клевать. Серый и правда, казалось, пускал слюну и стекленел взглядом, когда смотрел на неё. Но Женьке отчего-то не верилось, что это всерьёз. Сама Таня относилась к Серому как к местному дурачку: называла Серанини за страсть к сочинительству и прятала его ноты. Женька подозревал, что она сама была с приветом, потому что не всегда веселилась и заигрывала. Иногда приходила на репетицию озабоченной или тихой, как в анабиозе: пилила свои три с половиной ноты, ни с кем не разговаривала и незаметно исчезала после ансамбля.       Севка Камзин, вторая скрипка, до трясучки повёрнутый на еде, и потому почти всегда что-то жующий. Если на ансамбле он хоть как-то держал себя в руках, то потом пускался во все тяжкие: обжирался в перерыве, а перед началом оркестра обязательно выкладывал на пюпитр фисташки или засовывал между нотными листами «Сникерс». И пока Гусь бился за идеальное звучание с виолончелистами, сидевшими в спасительном отдалении, он украдкой расправлялся со своими заначками. Женька во время перерыва частенько ходил с ним в ларёк у метро за чипсами, булками, иногда, когда были деньги, то и за хачапури. Но всё равно шоколадка и орехи требовались Камзину на оркестре так же безотлагательно, как и ноты – он никогда не учил пьесы, что для вторых скрипок, впрочем как и для первых, считалось почти преступлением.       Женька после ансамбля обязательно перекусывал, болтал с кем-нибудь и играл. Если Дениса родители лишали PSP, то он садился рядом с Женькой и смотрел, как тот рубился в Doom – тетрис и Марио с блоками его не интересовали.       У виолончелистов к этому времени как раз заканчивалась репетиция своего ансамбля. Первым спускался с четвёртого этажа Марк Палей, кудрявый и длинный, помогая нести инструмент семенившей за ним Ире Жук. В оркестре они сидели рядом – вторыми виолончелями. Жук, круглая, как колобок, и такая же маленькая, была общественной нагрузкой, возложенной на него их учителем по специальности. Что делал во вторых виолончелях Марк никто не понимал – с виду он явно был старше всех. Наверное, ещё и поэтому его прогнули нянчить Жук. За ними тащился Шурка Дюдин. В зависимости от времени года он носил то кроссовки, то кеды, поэтому волочащиеся по полу шнурки были его фишкой. Дюдин внешне хоть и производил впечатление тюфяка, но, если вглядеться, становилось понятно, что за стенами музыкалки кому-то придётся несладко, если Дюдин вздумает рассердиться. Макса Кравцова, всегда таскавшего виолончель на спине в чёрном пластиковом футляре, приводил под конвоем старший брат. Макс бесил, бесили его длинные волосы, собранные в хвост, и высокомерный взгляд. Он всегда смотрел так, словно покупал в автомобильном салоне крутую тачку. Впрочем, мало ли кто как смотрит и что отращивает, но всё равно бесил. Особенно тем, что его всегда сопровождала свита – Кравцовы на оркестр приходили вдвоём. Пусть это всего лишь брат, старше Макса ненамного, но всё равно. Как будто его высочество, первую виолончель, кстати, тут кто-то посмеет обидеть. Хотя в глубине души Женька догадывался, что Кравцовых строили родители, вынуждая одного пасти другого. Здесь всех, в сущности, родители заставляли ходить на эту несчастную музыку. Женька и сам ходил в музыкалку, потому что положено, потому что дома сказали, потому что все дети должны куда-то ходить и что-то делать, кроме уроков – такие правила игры, их следовало принять для своего спокойствия.       Эта среда была такая же, как и все остальные, ни лучше, ни хуже. Женька вышел из дома, жуя брикет «Роллтона» (тоже нельзя, а что можно?). В троллейбусе, когда он высыпал из пакета в рот остатки макаронного лома, две сердобольные тётки начали предлагать взять у них баранки и не питаться всякой гадостью. Женька подумал, подумал и подставил карман под угощение.       Как он ни ускорял шаг, выйдя из троллейбуса и поднимаясь по лестнице на третий этаж, но всё равно пришёл позже на десять минут – на пять минут опоздания Тенсэн особого внимания не обращал. Стул для Женьки Денис уже поставил. Задвинув чехол от скрипки под стул – не ходить же по классу, когда все играют, – Женька потряс правой рукой, взял с колен смычок, поднял скрипку, подвинул Денисов пульт ближе – играли Вивальди – и, найдя глазами нужный такт, вступил. Чуть погодя Женька поднял голову убедиться, что Тенсэн не смотрит на него, а значит, не сердится.       Вторую часть Концерта Женька мог играть по памяти и поэтому смотрел попеременно то на свою левую руку, то в окно. Сентябрь заканчивался, а в учёбу ни в школе, ни здесь Женька так и не втянулся – будто всё ещё болтался в последних днях августа, из-за чего ходить на музыку было особенно неохота. «Благодаря» музыкалке у Женьки не было ни одного свободного дня на неделе, не считая выходных. И, начиная очередной учебный год, Женька каждый раз мечтал, что наступит время – и он, как простой смертный, сможет, никуда не торопясь, пойти с Алексом к нему и повтыкать в «Звёздные войны» или спокойно поесть дома, позалипать в телик, пока не придёт с работы мама. Как вообще живут люди, которым никуда не надо нестись после школы? Необходимость успевать Женьку убивала: сначала домой быстро поесть, уроки, потом на троллейбус до музыкалки, потом обратно домой, чтобы засесть за домашку. Субботы с воскресеньями тоже были отравлены разработкой многоходовок: как сделать вид, что занимаешься на инструменте. На двух. По субботам папа работал, мама после утренней уборки квартиры уходила за продуктами в магазин. К возвращению её ждали привычно подготовленные декорации: лежащая на стуле скрипка с приставленными к выступу книжного шкафа нотами. Если Женька наглел, то и открытая крышка пианино.       В воскресенье приходилось туго – все были дома, – но и тогда удавалось выкрутиться. Иногда Женька и правда что-то играл, но совсем немного, когда от вида скрипки не так тошнило или на носу был концерт, и партию требовалось знать наизусть. С домашкой по фортепьяно такое не прокатывало – если хоть немного не позаниматься, то Элеонора в четверг могла его попросту убить, проковыряв дыру в спине. Но чаще всего Женька первый раз видел, что ему задали, в конце урока, и слышал – Элеонора играла, ориентируя на результат. Второй раз – в начале следующего, когда сам открывал нужную страницу в сборнике и ставил ноты на подставку.       Отпросившись с ансамбля и, как всегда, усевшись на сливной бачок в родном туалете, Женька наконец дочитал очередную часть «Тёмной башни» Кинга – заранее положил книгу в пакет с ручкой. Во второй десятиминутный перерыв, уйдя с оркестра, побил собственные рекорды в тетрис и Stack Attack. Время пролетело ещё быстрее, чем с Кингом. Пора было возвращаться на репетицию. Женька глотнул воды из-под крана и, зажав пакет под мышкой, вышел из туалета. Со своей фирменной ухмылочкой, скрестив руки на груди, он стоял напротив, у стены.       – Ты там прописался, что ли?       – Тебе какая разница? – буркнул Женька, стряхивая воду с рук. – Пошёл бы в другой.       – Дело есть. – Он быстро затолкал Женьку назад в туалет и закрыл за собой дверь на задвижку.       – Какие у нас с тобой дела? – Женька с ним никогда особо не разговаривал, и на тебе!       – Да, да... – он продолжал теснить Женьку к перегородке. – Я слышал, ты интересовался кое-чем.       – Чем это? Э-э-э, погодь. – Женька, поначалу ошалев от напора, очнулся и, уронив пакет на пол, упёрся ему в предплечья: он вспомнил недавний спор о том, что натуральнее: пакетик с коксом или зожно выглядевший брикет гашиша. – Я не буду ни колёс, ни травки. Я – пас. И вообще ты прям тут собрался, совсем, что ли?       – Придурок, никакого дерьма, расслабься. Я про девок.       – Что? – Женька рассмеялся. – Совсем, что ли? Какие ещё девки?       – Я про этих ваших двух дур. Катьку с Ленкой. Хочешь, покажу, что они тут каждый раз делают? – Он перешёл на шёпот.       – Что? – Женька сглотнул, разглядывая маленький светло-розовый росчерк шрама поперёк брови, и тоже зашептал: – Откуда знаешь?       – Показать? Не зассышь?       Голос, щекотавший ухо, чужое дыхание… Под коленками у Женьки сладко задрожало, и сразу, вопреки всему, захотелось отодвинуться. Ещё лучше – вообще свалить и никогда больше с ним не пересекаться. Но требовалось кровь из носа доказать, что не трус. Даже больше себе, чем ему.       – С чего это? – спросил Женька уже в полный голос.       – Перепугаешься, орать начнёшь. Вот как сейчас. Народ сбежится.       Он уже не шептал, он словно выдыхал слова, Женьке казалось, что они оседали конденсатом на ушной раковине. Шея покрылась мурашками.       – Не дождёшься. – Женька отодвинулся. – Они здесь что-то прячут?       – А не удерёшь? – Он наконец заговорил нормально и заглянул Женьке в лицо.       – Хватит уже трепаться! – Женька чувствовал развод, только не мог понять на что – адреналин, мешая думать, упрямо толкал вперёд.       – Ладно, проверим, – ухмыльнулся он. Отступил назад, съехал спиной по двери на пол и расстегнул пуговицу на своих джинсах, потом молнию. Поёрзал задницей на полу, словно уминал себе место.       Женька открыл рот и в ту же секунду заалел ушами. Он собирался увидеть тайную переписку девчонок с кем-то из музыкалки, может быть, компромат, собранный ими, выдранные из журналов страницы с голыми мужиками, таблетки, сигареты, наконец, – всё равно что, любую хрень, которую Катька с Леной могли спрятать между витками старого пожарного шланга, но это!.. Он сидел на полу туалета – двухцветные квадратные плитки шахматной мозаикой отпечатались у Женьки в глазах – и дрочил. Откинувшись головой на дверь и не отрывая глаз от поражённого Женьки. И ухмылка никуда не делась, и стояло у него как надо. Женька очумело глядел на головку, то исчезающую, то появляющуюся из кулака. Он не хотел смотреть, но отвести взгляд было выше его сил. И только мысль, что он, наверное, выглядит сейчас в точности, как Серанини, когда тот пялится на Таню, заставила Женьку поднять глаза от чужой ширинки.       – Охренел? – Женька сглотнул слюну.       – Хочешь… пхоо… побежать к мамочке? – Он не переставал двигать рукой.       – Пошёл ты! – голос у Женьки звенел. Он чувствовал, что если прямо сейчас не совладает с собой, то позорно заистерит, требуя выпустить.       Взгляд метнулся к задвижке на двери – всё равно не выйти, даже если у него хватило бы смелости рвануться к выходу. Женька и впрямь хотел сбежать, он угадал, когда предостерёг в самом начале, но не к мамочке, а к скрипке. Женьке ещё никогда не хотелось так сильно играть: сесть в классе на свой стул, найти цифру, которую все мурыжат, наверняка, уже по пятому разу, и вступить. Главное, что вместе со всеми, глядя в ноты, дежурно бросая взгляд на Гуся, предугадывая его недовольное «достаточно, с третьей снова!». Лишь бы, сгорая со стыда, не смотреть на него, цинично и красиво дрочившего себе. И лицо у него было сейчас тоже красивым, как на тех самых фотках в Плейбое, который приносил в школу Баранов.       Тут его ухмылка закаменела, он накрыл тёмно-красную головку второй рукой и с силой выдохнул сквозь зубы. Проведя ещё несколько раз по члену, вытянул ноги – кафель взвизгнул под подошвами кроссовок – и расслабленно бухнул затылком о дверь. Выровняв дыхание, подмигнул:       – Как-то так.       Женька сглотнул опять набежавшую слюну и спросил, борясь с дрожью в голосе:       – Они тут... Ну, это самое, Катька и Ленка?.. – Он до последнего надеялся, что только что увиденное каким-то боком всё же относится к хождению девчонок в туалет.       – Как вариант. Скажешь, плохо?       – Скажу – тупо.       – Зато хорошо. А ты не хочешь? – Держа руки на весу, он неловко поднялся на ноги и подошёл к раковине. Глядя в зеркало на стоящего за спиной Женьку, ополоснул руки. – Не хочешь?       – Пошёл ты!       – Зря. – Он обтёр ладони о штаны, вжикнул молнией и оглядел стены вокруг: – Хоть бы туалетную бумагу повесили в этом твоём храме! Понимаешь, – он просунул пуговицу в петлю, – в одиночку дрочить не так сладко. Девки поэтому сюда вдвоём и ходят, отвечаю.       – Ты ненормальный. – Женька понемногу приходил в себя.       – А ты нет?       – Я – нет, я нормальный.       И тут Женька понял, в чём развод, от догадки у него закружилась голова, да так, что он опёрся рукой о стену и закрыл глаза. Теперь он всем расскажет, расскажет, что Женька смотрел, что ничего не делал, чтобы прекратить: ни поржал, ни рыпнулся уйти, что вёл себя слишком подозрительно для нормального, а значит… От ужаса у Женьки заныл живот и пересохло во рту – вот и оно. На ватных ногах он сделал несколько шагов к двери и рванул щеколду:       – Вали. Давай.       – Чего вдруг? Я тут тебе…       – Вали! – Женька себя не контролировал.       – Ты чего? – Он перестал улыбаться и покосился на дверной проём.       В другой ситуации Женька бы насладился его растерянностью – таким никто его ещё не видел. Но сейчас во что бы то ни стало его надо выставить отсюда. Что он расскажет и кому – уже неважно. Сейчас у Женьки проблемы были посерьёзнее.       – Мне укол делать, время прошляпил из-за тебя, придурка!       Несмотря на порядком затоптанный пакет с бутафорским шприцом так и лежащий на полу, слова про укол произвели эффект, и через секунду Женька в туалете остался один. Хорошо, что за столько лет он нашёл способ максимально беззвучно решать свои проблемы с кишечником. Наверное, из-за того, что и ансамбль, и оркестр считались струнными (в музыкалке Женьке подобные названия в голову не приходили), в них не играли ни кларнетисты, ни саксофонисты, ни кто-то ещё. Может, у них были свои ансамбли-оркестры? Вот у аккордеонистов точно был. В один из четвергов, одеваясь домой после фортепьяно, Женька услышал непривычные звуки из своего класса. Приоткрыв дверь, он остолбенел: целая куча аккордеонистов синхронно тянула меха, выводя Гленна Миллера. Их было так много и смотрелось это всё настолько странно, что Женька чуть не заржал. Вообще все инструменты крупнее скрипки казались ему смешными, топорными, будто великан соорудил из гигантского конструктора. Один контрабас чего стоил! Уже потом, когда музыкальная школа почти изгладилась у Женьки из памяти, он неожиданно стал проявлять интерес к этим самым струнным: не переключал канал, если шёл концерт классической музыки, обращал внимание на рекламные ролики, где за кадром исполняли что-то на скрипке или, в крайнем случае, на виолончели. Стал останавливаться около музыкантов в метро. Но и здесь его интересовали лишь струнные. Женька никогда не давал денег, только наблюдал. Следил, как движутся их руки и пальцы по грифу, попадают ли они в такт, водя смычком, когда из стоящих рядом колонок звучит даже не минус, а полный плюс. Ему отчего-то было важно не быть обманутым. Словно прервётся связь с прошлым – с детством, – и тогда обнулится всё, чего он достиг, чему научился, чтобы стать самим собой. Однажды Женька задержался: на площадке, напротив выхода с эскалатора, парень на виолончели необычной конструкции играл смутно знакомую мелодию. Незаметно Женька перестал оценивать технику, а просто стоял и слушал. Но, не дождавшись конца исполнения, кинул в футляр сотку и пошагал к лестнице, чтобы попасть на станцию. Вскоре Вивальди за спиной потерялся в количестве поворотов и грохоте прибывающего к платформе поезда.