Со среды и далее везде

      Опираясь о раковину и сплёвывая вязкую слюну, я жалел, что не увижу Диму на льду, когда он выйдет после игры. Не увижу его фирменную ухмылку, которая частенько раздражала меня раньше и по которой я, как выяснилось, скучал. Но так лучше: не хватало ещё блевануть ему под ноги, если не хуже. Интересно, а когда ты на поле с клюшкой и на тебя смотрит такая куча народа, так же страшно, как играть на скрипке на сцене?       Надо отдышаться и заказать машину до вокзала. Обратного билета в письме не было, пришлось покупать самому боковушку в плацкарте. До отхода поезда перекантуюсь в зале ожидания, главное, что туалет рядом.       Когда я получил от него на «мыло» билеты на хоккейный матч и самолёт до места, так растерялся, что перечёл письмо дважды. Казалось, оно просочилось через временной разрыв оттуда, где мы общались, где я позволял себе думать, что у меня в жизни всё будет нормально. И даже лучше, чем нормально.       Пялясь в экран, я догадался, откуда он взял мою почту. Наскоро расчерченный пожелтевший нотный лист на подоконнике – он валялся там чуть не весь год, весь в уличной пыли из-за щелей в окнах и регулярно открывавшейся фрамуги, той самой, сломанной. Составить список стребовал Гусь. Он, как только пришёл дирижёром, попросил написать свои имейлы, чтобы рассылать партитуру. В отличие от Тенсэна, Гусь не требовал от нас переписывать ноты от руки.       То, что Дима играл в хоккей и серьёзно играл, я знал всегда, мы все в оркестре знали, но прислать мне билет? Последний наш разговор случился слишком давно, в тот самый день в туалете, когда я впервые смог если не сказать в открытую, то намекнуть о своей ориентации кому-то другому. Доказал себе, что кишка не тонка. Но время прошло, и я снова в начале пути: испуганный и жалкий. Вот и мои детские проблемы опять подъехали. Я вытер рот и машинально, почти забытым движением приложил руку к животу.       Парень в чёрной бейсболке зашёл в туалет, и из на мгновение открывшейся двери взревел стадион. Наверное, открыли счёт. Шум игры здесь, в замкнутом кафельном пространстве, звучал инородно и как-то неправильно. Вернуться туда, в этот гвалт, и всю игру прислушиваться к своему животу – да ни за что! И вообще… Так всем будет проще. Вряд ли Дима в качестве проверки моего присутствия будет выяснять подробности игры. Сомневаюсь, что он вообще что-то будет потом выяснять.       Пахло пиццей. Поезд ещё толком не набрал скорость, а четыре парня напротив меня в плацкартном отсеке уже открыли две огромные потемневшие от жира коробки. Начинку по запаху угадать было невозможно. Но я и так знал, что тесто слишком толстое, а то, что на нём раз в десять тоньше – томатный соус, с резкими приправами и слишком сладкий для меня. Наверняка сквозь него проглядывают кусочки колбасы с серыми заветренными кончиками или, наоборот, подгоревшие, с коричневыми завернувшимися от жара краями. Или пицца с курицей в сопливом белом соусе, кубики которой сливаются по цвету с блёкло-серым тестом. И непременно сыр, который натягивается между треугольниками толстыми желтоватыми шнурками, когда берёшь свою порцию. Всё это на коричневом промасленном картоне, от которого у пиццы бывает бумажный вкус. А может, парни выбрали с ананасами или рыбную? Даже не так! Скорее всего, пицца уже остыла, и сыр затвердел – тянется плохо и пружинит на зубах, как застывший резиновый клей. И грибы жёсткие, как варёные орехи, и оливки падают на колени, когда откусываешь, и…       Не помогало. Если бы я сейчас мог добраться до «Мака», то уже заказывал бы запрещённое: картошку, двойной чизбургер и большой шоколадный коктейль. А потом, если не мог с собой справиться, докупал ещё пакетик картошки, средний, с сырным соусом. Но в поезде оставалось лишь, глотая слюну, соорудить себе постель и лечь. Отвернувшись к стенке, я старался вдыхать не глубоко, но запах всё равно волнами расходился по вагону, значит, всё-таки не остыла.       Сон не шёл, хотя было почти одиннадцать. Я пробовал расслабиться и считать, пристально слушал перестук колёс, представлял шелестящее дерево. Когда в одиннадцатом, в ночь перед экзаменами, не получалось заснуть, это помогало. Не, всё мимо. Зато пахнуть пиццей стало меньше. Но облегчение это не дало: во рту начала скапливаться слюна, живот, кишки завибрировали. Опять или от самого себя уже тошнит?       Я возвращался в Москву ни с чем, даже больше чем ни с чем. Идиот, рванувший в Омск, понадеявшийся не пойми на что. Напридумывал себе!.. Наверняка Дима изменился, наверняка он и не планировал встречаться со мной после матча, которого, кстати, я так и не видел. Как и города. Лишь дома, мелькавшие в окне такси: сначала по пути к спорткомплексу, потом обратно. И всё время шёл дождь. Пролететь две тысячи километров, чтобы вымокнуть, блевануть в чистеньком сортире под шум стадиона и отметиться в вокзальной средней паршивости кабинке туалета. Что может быть увлекательнее?       От усиленного лежания в одной позе тело затекло. Я потянулся, медленно выпрямив по очереди обе ноги, и снова прикинулся эмбрионом. Хотелось жалеть себя несчастного. Жалеть сильнее, чем когда-нибудь. Словно я до сих пор учился в школе и всё было плохо. Потому что не было Димы. От тоски и безнадёги повлажнело в носу. Я хлюпнул и укрылся с головой. Снова замутило. Как озабоченный Фрейд, я уговаривал себя поспать, убеждал, что тошнота от голода, тряски вагона, запаха, доносившегося из тамбура, да от чего угодно! Только не от злости на себя самого. Только я мог всё бросить и уехать!       – Эй, пиццу будешь? – Кто-то постучал мне по плечу.       – Не голоден, – соврал я, продолжая лежать не двигаясь.       Свет в поезде погас, где-то позвякивала оставленная в стакане ложка, разговаривать желающих не было, тропа в туалет понемногу зарастала. Я планировал так и пролежать до самого утра, мирясь с бессонницей, с гадливостью от самого себя – от этой беспомощной, мелочной лжи парню с пиццей и от всей своей тухлой жизни.       Я лёг на спину, написал маме, что сел в поезд, что еду. Приподнявшись, дотянулся до сумки и достал PSP: я до сих пор иногда играл в тетрис. И на свой новый телефон я закачал Stack Attack, привык. Блоки, как сегодняшний бесконечный дождь, падали не те, что надо, и не так. Но я, не сдаваясь, всё равно гонял их по стакану, крутя то так, то эдак, заодно пытаясь расставить в своей голове, что плохо лежало. Интересно, какой он на льду? Какой после? Я не успел перевернуть длинную палку, пропустил недоделанный бекар, который, конечно же, встал не туда… Мне хотелось снова оказаться в нашем туалете, вдвоём, чтобы снова думать, что я всё могу, стоит только решиться.       Вдоволь нажалевши себя и вытерев лицо углом пододеяльника, я закрыл глаза, твёрдо решив, что если мучиться без сна, то с закрытыми глазами.       Утром сам попросил у парней кусок уже засохшей пиццы и, не обращая внимания на их насмешливые взгляды, съел её, запивая горячим чаем. ***       Теперь вложений не было, но сделать один щелчок мышкой, чтобы открыть его письмо, я всё равно не мог. Не думал, что после Омска Дима напишет – мы же так и не увиделись, – хотя ждал, конечно. Я всегда чего-то ждал, всё равно надеялся, что будет, что срастётся, сложится когда-нибудь хоть с кем-то. С Димой особенно, сильнее, чем с кем-либо. Наверное, потому что у меня так и не было ничего бо́льшего, чем нелепая ответная дрочка в музыкалке.       Как только в сопровождении брата Макс стал приходить на оркестр, чуть не с первого дня принялся цепляться ко мне. Чем я ему не угодил, не мог понять ни тогда, ни сейчас. Во время перерыва, он менял мой стул на сломанный – с оторванной и просто положенной сверху сидушкой (чуть сел ближе к краю, можешь свалиться) – или относил пульт куда-нибудь за рояль, в конец кабинета. Процесса вредительства наблюдать лично не приходилось – меня в кабинете не было в те моменты, Лена рассказала. Но разбираться с Максом я не пошёл, наверное, зря. Потому что наш с ней разговор он слышал. Стул и пюпитр трогать перестал: видать, раз рассекретили, стало неинтересно, зато начал травить байки про пидоров, что было хуже. Приплетал родню, одноклассников, просто знакомых, которых из-за одежды или ещё почему-то все принимали за педиков. Уверен, он всё придумывал на ходу, потому что звучали эти истории тупо и не смешно, но Макса было не остановить. Пока он рассказывал, я видел адресованную мне гаденькую улыбочку. В такие моменты Макс напоминал Баранова.       Дима с братом в музыкалке никогда не разговаривал – они вообще держались как чужие. И, если бы Макс сам не сказал об их родстве с самого начала, никто бы и не догадался. Ну сидит кто-то на репетиции… Может, это племянник Гуся? Дима слышал тупые рассказы Макса и чужие смешки. Мне тогда казалось, что все ржали именно надо мной. Было страшно до мокрых ладоней, до спазмов в животе. Как сердце не останавливалось: ведь, если что, не успею добежать до туалета и опозорюсь перед всеми. Хорошо, что Макс не каждую среду развлекался таким образом. Сейчас-то я понимал, что это был обыкновенный трёп и больше ничего, и смеялись, и слушали его от нечего делать. Но тогда я старался либо уйти из кабинета, чтобы Макс упражнялся в остроумии без меня, либо засесть с Денисом в дальний угол кабинета, играя в PSP – сделать вид, что занят и ничего не слышу. А сам всё гадал, знает Макс про меня или нет? А если знает, то как догадался и успел ли кому-то разболтать? Диме, например.       Дима много рассказывал нам про взрослых ребят из их хоккейного клуба, поклонниц, набивавшихся к ним в жёны, видать, с прицелом на будущее богатство: кто ж откажется стать Овечкиной или Ковальчук? Меня напрягало, что и я тёрся рядом, словно бы тоже набивался. Зато чем больше накапливалось наших встреч в туалете, тем нейтральнее дышал Макс в мою сторону. И разевал рот, только если брата не было на репетиции, знал, что не буду жаловаться. Интересно, Дима уже вернулся из Омска?       К вечеру чего я только ни передумал, но письмо так и не открыл. Внутри всё холодело, а щёки, наоборот, начинали гореть, стоило щёлкнуть мышкой по почтовому ящику. Чтобы отвлечься в попытках нашарить в шкафу шапку на холодную погоду, получил по голове смычком. Он свалился с верхней полки, когда я, подпрыгивая, выдёргивал не глядя из стопки шмотья то перчатки, то шарфы. Смычок отчего-то оказался тоньше тростью и белее волосом, нежели я помнил. И меньше. Проведя пальцами по обмотке и поскоблив ногтем спрессованные пятнышки канифоли, я крутанул колёсико… Едва уловимо, но он всё ещё пах канифолью. Только смычок у меня и остался, скрипку я «забыл» в музыкалке – там она нужнее. Ещё взял на память Диму, сидящего на унитазе с сигаретой во рту, Диму, подтягивающегося на перекладине, Диму ухмыляющегося, Диму…       Я натянул шапку, сел за ноут, положил рядом смычок и снова открыл почту. Если не рискну, так и буду давиться желчью в туалете, выпуская из себя толчками кислый страх.       В письме был только номер телефона, больше ничего. Я позвонил сразу, чтобы не было шанса передумать.       – Ну здоров. Удивлён. Как сам? – Дима ухмылялся в динамик, я слышал.       – Норм.       – Я не понял, ты был на игре или забил? Абик в наш сектор я не мог тебе сделать, сорян.       – При чём тут… Да нет, мне пофиг, где сидеть. С моего места всё было отлично видно. Просто… Там такое дело… Как вы сыграли?       – Нормально сыграли. Ты зубы не заговаривай. Что не так?       Я не мог сказать. Я позвонил, и пока этого было достаточно.       – Ты здесь? – не вытерпел Дима, когда моё молчание стало похоже на проблемы со связью.       – Мы с тобой столько не виделись. Я не знаю, зачем это всё. – Вот я и выговорил. Оказывается, это возможно.       – Опять двадцать пять? Могу вломиться к тебе в туалет, если так проще, и всё популярно объясню. Даже покажу. Наглядно. Адрес диктуй.       – Вот родители охренеют. – Я стащил с головы шапку и откинулся на спинку стула.       – Похуй. Диктуй.