Со среды и далее везде

      – Вам не место в музыке! – Гусь истерил как никогда. – Я лучше с детьми в песочнице буду заниматься, чем с вами. Там меня быстрее поймут!       Сегодня ему до всего было дело: и вступают вторые скрипки поздно, аж на целую микросекунду, и виолончель у Жук ни в какую не хочет держать строй, а сама Жук – играть на ней, и пиано у первых скрипок чересчур пиано, что, конечно, в корне неверно. А когда аккомпаниаторша, подменявшая заболевшую Ираиду, посередине Уорлока вдруг остановилась и попросила себе листмейстера – видите ли, сама переворачивать ноты не может, – доведённый к тому времени до белого каления Гусь едва сдерживался: никак весеннее обострение разыгралось. Порыскав глазами по классу и найдя, должно быть, самого бесполезного из всех, Гусь попросил:       – Марина, ты не поможешь?       Маша-Марина в ответ закатила глаза, но ломаться не стала: любой в оркестре мечтал что угодно делать, лишь бы не играть. Маша-Марина больше жаждала внимания и, протискиваясь к роялю между сидящими, нарочно задевала пюпитры, врезалась мысами ботинок в ножки стульев. Странно, что Гусь не заставил её переобуться: за сменкой он следил строго.       Те, кто не успевал подхватывать падающие ноты, шипели ей вслед. Макс и вовсе ткнул Машу-Марину в задницу смычком. Впрочем, третьих виолончелей в оркестре в принципе не жаловали: они считались низшей кастой. Ибо четвёртые сюда и вовсе не допускались. А уж когда третьи слишком наглели, их быстро ставили на место.       Денис, желая хоть как-то соответствовать званию парня Маши-Марины, окрысился на Макса, шепча:       – Вот мудак! Пусть себе в жопу смычок засунет. И повернёт.       Женька покосился на взбешённого Дениса. С самого утра все вокруг были какие-то дёрганые. Наверное, и впрямь весна. В этом году она началась слишком стремительно: за неделю запеклись и истаяли на солнце чёрно-серые огрызки сугробов, и даже лужи от них успели испариться с асфальта. На газонах проявилась прошлогодняя трава с белевшими то тут, то там червяками окурков. В воздухе вот-вот запахнет тополиными почками. Такими темпами лето возьмёт и наступит в апреле. И если не отключат в музыкалке батареи – страдая от жары, Женька оттянул горловину свитера и подул внутрь, – то они здесь сварятся заживо. Огромные окна в кабинете, целых пять, выходили на две солнечные стороны здания, и на них не висело ни одной шторины, даже самой коротенькой и прозрачной.       – Работаем, работаем! До лета ещё далеко, – спорил с очевидным Гусь.       Он гонял всех виолончелей по кругу с третьей по пятую цифры. Издевался, наверное. За роялем, рядом с аккомпаниаторшей, скучала Маша-Марина: переворачивать ноты на таком небольшом отрывке не требовалось. Никто не понимал, чего хочет Гусь, и все тупо раз за разом играли то же самое. Но он не сдавался и в какой-то момент, не выдержав, забрал виолончель у Дюдина, сидевшего справа от Женьки с Денисом, со словами: «Сейчас продемонстрирую, что на самом деле написано в нотах, вы удивитесь». И Женька волей-неволей прислушался к объяснению. Требовалось выдать крещендо со слабой доли. Прикольно. И как такое сыграть, интересно? Это ж надо репетировать. Хотя они сейчас как раз этим и заняты, разве нет?       Женька изнемогал: он чувствовал чужой взгляд, который мешал ему сосредоточиться. Хотелось повернуться, чтобы проверить. Но тогда придётся расписаться в том, что это гипнотизирование на него действует, а это было равносильно поражению. Лучше уж угорать над скрипачом-Гусем с виолончелью.       – Все первые со мной, и-и-и!..       Делать было нечего, только сидеть и ждать, когда все, а не только первые виолончели, возьмут в руки смычки. Несколько раз Женька проводил рукой по шее, касался кожи за ухом, на полном серьёзе ища волдыри от поджарившего его взгляда. И всё-таки не выдержал и обернулся. Он действительно смотрел: подавшись вперёд и положив локти на колени. Интересно, он всегда прожигал в Женьке дыру на репетициях или только сегодня?       Пора было отпрашиваться, потому что капризное крещендо виолончелисты всё-таки выдали. Однако Женька даже не рыпнулся – как прилип к стулу. Его разрывало от противоречий: им давно нужно было быть в туалете, но его взгляд не придавал ускорение, а тормозил. Даже пугал. Сейчас Женька, пожалуй, по-настоящему боялся остаться с ним наедине за закрытой дверью. В груди морозило страхом, словно от целой упаковки жвачки «Орбит эвкалипт».       Ещё через пятнадцать минут захотелось отлить, это уже нельзя было игнорировать. «Я не открою ему, и всё», – убеждал себя Женька.       – Дует прямо в спину. – Гусь, боявшийся сквозняков, как старый дед, выразительно посмотрел на фрамугу, не закрытую после перерыва. – Кто у нас самый ловкий?       Конечно, кто здесь может быть самым ловким, кто сейчас всем окончательно перекроет кислород? Женька смотрел на задравшуюся толстовку, когда её хозяин в выпендрёжных тимберлендах, ловко вскочил на стул и потянулся к фрамужной петле. Что-то там не получалось, и он стащил толстовку, взъерошив волосы на голове. Прикинув, сколько времени придётся возиться с разболтанной защёлкой, после несколько раз дёргать, чтобы убедиться, что фрамуга не бухнется вниз, как однажды уже случилось, потом спуститься... Женька положил скрипку на стул и, аккуратно лавируя между сидящими, не то что Маша-Марина, выбрался в коридор. Убедился, что он всё ещё занят окном, прикрыл за собой дверь, выдохнул и пошёл к лестнице.       Пока Женька поднимался на четвёртый этаж, пружиняще перешагивая через ступеньку, от ледяного эвкалипта в груди ничего не осталось, и настроение из панического скакнуло до пофигистичного: а плевать. Вот что значит вовремя уйти из-под чужого взгляда. А интересно, стал бы он также пялиться на него там, где они одни и никто не помешает?       Туалет оказался занят. Женька прошёлся по коридору, постоял у стенда, рассказывающего о Дельфийских играх, выковырял и снова вставил на место синюю кнопку, но из туалета так никто и не вышел и никаких звуков не доносилось. Прикольно, если он сейчас придёт и начнёт ломиться к неизвестно кому, требуя впустить. Женька не отказался бы посмотреть на это представление. Не заботясь о шуме, он ломанулся к старенькому шкафу для швабр. Не так далеко от туалета – будет всё хорошо слышно, и спрятаться можно: между шкафом и стеной оставалось немного места. Только Женька туда втиснулся, как затопали тяжёлые шаги и в дверь туалета грохнул кулак. Несмотря на тупую ситуацию – прячется как малолетка за шкафом, – Женька едва удержался от смеха: вот вылетит оттуда взбешённая Элеонора, мало не покажется. Именно в это время она проводила занятие по хору в соседнем классе и вполне могла быть в туалете. Но никто не вылетел, и тимберленды, походив туда-сюда, пнули Женькин шкаф и утопали к лестнице.       Только Женька хотел выбраться из своего укрытия, как, едва слышно ступая, кто-то всё-таки вышел из туалета. Сразу рядом хлопнула дверь класса, на секунду прибавив громкости гнусавым звукам флейты. Женька рванул к туалету. В животе зудело от азарта, словно статическое напряжение пустили по воде.       Зайдя, он привалился спиной к двери, посмотрел на лампочку под потолком: прищурился сначала левым глазом, потом правым. Повернулся к щеколде и задвинул в гнездо. Металл холодил руку. Постояв в раздумьях, вернул щеколду обратно и распахнул дверь.       – Почему сразу не впустил?       Он стоял, упершись руками в наличник по обеим сторонам от двери и тяжело дышал. От него пахло горячим телом. Женька представил, как он взбегал по лестнице, потом спускался, может, даже искал его на третьем этаже, потом снова поднимался, до этого сидел в раскалённом от солнца кабинете… Не пот, а просто жаркое тепло из-под футболки. Наверняка ещё утром его перебивал «Олдспайс» – едва-едва чувствовался и его запах. У Женьки самого такой же флакон валялся на письменном столе.       – Чего стоим, кого ждём? – вопросом на вопрос ответил Женька. Прятки за шкафом придали смелости.       – Кто тя знает. Вдруг ты рискнул передёрнуть, а я помешаю.       Женька втянул его внутрь и зашипел:       – Ты ещё на весь этаж поори.       – Какой-то ты напряжённый. Не успел спустить? – засмеялся он. – Или слабо? А может, ты затихарился, чтобы дунуть?       – Дунуть?       Женька безуспешно пытался сообразить, о чём речь: любой разговор с ним в конце концов превращался в лабиринт из фраз, который поднятой с самого начала темы мог никак не касаться. Был ли хоть кто-то, кто понимал его от начала до конца? Поэтому, чувствуя себя не в своей тарелке, Женьке было спокойнее держаться в тени. Но сейчас впервые не хотелось отдавать ему главную роль.       Иногда Женька жалел, что не может снова стать тем психом, как его называли некоторые в седьмом классе, – сейчас бы он не сомневался, не рефлексировал. Принять себя он так и не сумел, но хотя бы смирился. Однако вопреки всем интернетным теориям не стал увереннее и смелее, а, наоборот, вытравил своё кулачное бесстрашие, как таракана, неведомо откуда взявшегося в идеально чистой квартире. Если бы… Ох, как бы Женька сейчас разговаривал с ним, как вёл себя, как был бы крут, если бы смог хотя бы на пять минут вернуться в свой седьмой класс. Но попробовать-то можно!       Проверив, что дверь закрыта, Женька дёрнул свой ремень из шлёвок и расстегнул пуговицу: раздумывать и медлить – хуже. И чтобы потом не соскочить, делая вид, что его неправильно поняли. И вообще Женьке не слабо! Слабаки и неудачники – это которые не смогли и никогда не смогут, и, если и добивались чего-то, значит, оно не стоило и плевка.       – Ого-о-о, какой прогресс! Да ты реальный пацан. – Он добавил к ухмылке вздёрнутую бровь. – Мамка не сделает а-та-та?       – Заткнись!       Злость и предопределённость делали не смелым – отчаянным. Жаль, что не возбуждали. Когда на тебя с усмешкой смотрят в упор, кровь приливает первым делом к лицу. Чтобы забыть про наблюдателя, Женька огляделся: родные стены, знакомая до последней отметины дверца к пожарному шлангу, медитативная лампочка над головой. Лампочка! Чтобы быстрее расслабиться, Женька заставил себя сосредоточиться на глубоком дыхании и не моргать. От напряжения заслезились глаза, и вокруг лампочки расплылся мутный ореол. Если сейчас у Женьки хватит духа... Голова кружилась от вариантов, от того, что после в его жизни уж точно всё изменится.       Кровь бахала в голове, словно ударные в соседнем кабинете, которых никогда не было в музыкалке. Лампочка, раковина, исписанная перегородка и они, стоящие друг напротив друга… Женька моргнул, и реальность исказилась. Почудилось, что всё, что было несколькими минутами раньше и случится через мгновение, кем-то срежиссировано. И больше того, уже снято. И Женька даже видел этот фильм только что в своей голове: и нелепый разговор, и действия после. А когда знаешь продолжение, не так страшно.       Он шагнул ближе и спросил:       – Помочь?       Женька отшатнулся – такой сцены в его фильме не было.       – Ладно-ладно, – он поднял руки, сдаваясь, – не бои́сь. Сам так сам.       Женька знал, что бояться нечего, не тронет, но лишь потому, что не верит, думает, что это такая игра. Но было не до игр: до зудящих ладоней хотелось доказать этому умнику, что он ошибается. Чтобы не думал, что трус, чтобы увидел настоящего Женьку. Чтобы хоть кто-то увидел. И Женька дёрнул язычок молнии вниз.       Он и в самом деле не верил: удивился, попятился, пока не упёрся спиной в противоположную стену – между ними снова вздыбилась кафелем шахматная доска, а значит, пора двигать фигуры. И как это сделать, если он не сводил глаз? Но теперь смотрел расслабленно, с ленцой, будто развалился перед теликом на диване, а не подпирал стену туалета. Демонстрируя покорность, он снова поднял руки, но уже не так быстро и не так высоко, как в первый раз.       – Видишь, я далеко. – И повторил за Женькой: – Так чего стоим, кого ждём?       Женька сглотнул и дёрнул тесные джинсы за пояс. Подумав, приспустил чуть ниже, чтобы не царапать руку о молнию. В мечтах он дрочил, смело глядя в его наглые глаза, но на деле глаза в глаза – это уже было слишком. Опустив веки, словно отгородившись, Женька взялся за едва окрепший член и поразился контрасту температур – ладонь была огненной. Проведя рукой пару раз, сообразил, что надо было сесть. Но сейчас что-то менять – это как сдать позиции, и Женька решил стоять до победного.       Впрочем эрекции кураж не помогал, спасибо, хоть член встал. Не хватало слюны, но плюнуть было нечем. Надеясь, что это не от подскочившего сахара, Женька назло всему быстрее задвигал рукой. Наверное, где-то в организме перерубило главный нерв, и потому казалось, что Женька дрочит не себе, – он ничего не чувствовал, кроме злого азарта.       – Иногда… – он откашлялся у своей стены, – лучше выходит, когда видишь, что делаешь. И вообще… – закончил он неопределённо.       Он говорил таким низким незнакомым голосом, что Женька тут же открыл глаза на всякий случай, чтобы проверить, кто с ним, удостовериться, что не случилось подмены. Но ещё больше хотелось убедиться, что он не стоит как дурак с поднятыми руками: такой голос может быть только у тех, кто уверен в себе и всегда делает по-своему, не мельтешит. Он и правда опустил руки. И смотрел. Смотрел тяжело, давяще, как только что в классе, как зимой на Птичьем рынке. И если бы он ещё и гладил Женьку, как того котёнка… Возбуждение горячей волной взметнулось вверх. Женьку затрясло словно при гипогликемии, колени ослабели. Сердце заколотилось, всерьёз готовясь проломить рёбра и вылететь из грудной клетки, как из катапульты. С Женькой творилось что-то запредельное, никакого сравнения с дрочкой дома в кровати. Каждый следующий вдох получался отчаянней и жаднее предыдущего. Женька даже не чувствовал, что всё равно цепляется ребром ладони за зубцы молнии.       Дрочить, когда на тебя смотрят, как выяснилось, совсем несложно, даже наоборот. Ещё проще – дойти до пика, слушая его голос, чувствуя дыхание ближе, чем когда-либо. Но кончить отчего-то не получалось. Женька взмок, под свитером по ложбинке позвоночника скатывалась уже не первая капля пота.       – Же-ек… – Улыбка сползла, осела, но не ушла с лица совсем. – Я ничего тебе не сделаю, не трону. Я просто… Бля, я даже не думал...       Он тихо говорил Женьке в висок: смешно хвалил, горяча дыханием кожу. Если бы ситуация была другой, Женька бы рассмеялся, даже заржал бы над ним, над собой. Но сейчас его слова вынуждали стараться, заслужить, чтобы он ещё раз назвал Женьку детсадовскими зайчиками и солнышками. И было наплевать, что он бросил свой наблюдательный пост у стены. В конечном счёте, столько всяких мелочей вокруг, на которые глупо обращать внимание, и как Женька не знал такой простой истины раньше?       Он не касался Женьки, как и обещал. Зато Женька ему ничего не обещал – иначе бы просто упал. Он смотрел на тонкий шрам на брови – несколько волосков росли вбок, словно когда-то давно оторванный лоскут кожи приложили криво. Хотелось коснуться этой белой полоски, проверить, насколько чувствуется под пальцем. Впервые было слишком мало своей руки на члене: хотелось щекой почувствовать тепло кожи под футболкой, потрогать руками, вдохнуть. Женька, наверное, даже лизнул бы где-нибудь рядом с подмышками – ни капли не противно, пусть солёно, пусть! Рот наполнился слюной, как будто прямо сейчас Женька собирался это сделать. Он как будто специально для этого снял толстовку, будто готовился, и, если бы они были в другом месте, одни, где можно лечь… Боясь упасть, Женька упёрся в его плечо взмокшим лбом. Член чуть не дымился. Перед глазами на однотонной издали футболке вдруг отчётливо выступили крошечные синие ромбики.       – Представь, как круто, когда тебе кто-то дрочит. Но круче всего, когда отсасывают. Но не здесь, конечно. – Он будто читал его мысли. – Ты только представь…       И мгновенно не осталось препятствий – ни одной пустой клетки между ними на шахматном полу. Рука задвигалась быстрее и резче, как смычок в «Непрерывном движении». Но шлемюллеровское аллегроне годилось, а престо , ни разу не встретившееся Женьке в пьесах, подходило идеально. Только это была уже не скрипка – альт с глубоким сильным звучанием, заманивая и обещая, вёл за собой. Не желая подчиняться, мелодия вырвалась, и, рассыпавшись хрустальной взвесью нот, легко повисла в воздухе.       Дрожа и давясь воздухом в ромбики на футболке, Женька сдержал стон. Он впервые был не один. С тем, кого выбрал сам, кого по-настоящему захотел выбрать.       Снова ожила капель из крана, в соседнем кабинете проснулась флейта, в другом – скрипка, судя по звукам, мучимая первоклашкой. Даже виолончель, которую по средам было редко слышно, сейчас неожиданно сочно вступила чем-то выспренно-известным.       Теперь он касался Женьки. Но обижаться, что обманул, причин не было – теперь можно. Он положил Женьке ладонь на шею и с нажимом водил по коже пальцами, иногда задевая ногтями. Опять вспомнился котёнок и то, как он цеплялся коготками, норовя выбраться из коробки.       Женька отстранился. Сфокусировавшись на его груди, пытался отыскать на ткани недавние ромбики, но видел только небольшое потемневшее пятно: всё-таки футболку он ему исслюнявил.       – Ну вот, – непонятно к чему сказал Женька.       Отошёл к раковине, подтягивая трусы и следом джинсы. Смыл сперму, наклонившись к крану, долго пил, молясь, чтобы жажда была никак не связана с сахаром. Умывшись, дёрнул вверх «собачку» молнии. И сразу цепанул ткань трусов, загнав её между зубцами.       – Чёрт! – Женька злился, что так глупо всё заканчивается. – Чёрт, ублюдство!       Он остервенело рвал молнию, желая покончить со смешным положением. Остановился, когда за его спиной дверь туалета клацнула выдвинутой наполовину щеколдой. Оставшись один, Женька выдохнул, задвинул щеколду обратно в гнездо, ещё раз помыл руки, и не торопясь, вытащил край трусов из молнии.       Спускаясь по лестнице, Женька готовился сказать Гусю, что плохо себя чувствует. Чтобы уйти и никого не видеть, тем более его. Но он так и не вернулся в класс ни сразу после Женьки, ни через пять минут. И Женьку сразу отпустило: спина расслабилась, лицо, будто согревшись, перестало быть деревянным. Он посмотрел в ноты, огляделся, вникая в ситуацию. Играли только виолончели, теперь, правда, продвинулись дальше пятой цифры, аккомпаниаторша, скучая, пилила ногти, чего Ираида себе никогда не позволяла, Маша-Марина опять занимала свой стул, Трутиков, прячась за контрабасом, ухитрялся читать какую-то книгу. При виде непривычно мрачных лиц Дюдина и Кравцова, стало понятно, что виолончелисты страдали давно, скорее всего с той минуты, как Женька вышел в туалет.       Положив скрипку на колени, Женька сел удобнее. Он только что сделал свой ход, и теперь они на равных – два короля. Женька усмехнулся, нарочно копируя чужую усмешку – короли туалета. Но противно не было, напротив, распирало от гордости, детской, иррациональной, от неё кружилась голова и хотелось петь: хоть в хоре с Басковым, хоть с бомжами в подземном переходе.       Наверное, вид у Женьки был всё же чумной – Денис смотрел с недоумением, порываясь начать расспрашивать. Но Гусь разговоров не терпел, и Денису оставалось лишь вопрошающе вскидывать подбородок и многозначительно таращить глаза.       В конце репетиции Гусь заставил играть весь оркестр: сначала в качестве закрепления Уорлока, потом Вивальди от начала до конца без единой остановки. Женька водил смычком с воодушевлением, даже боль в руке почти не чувствовалась. Вибрация, крещендо… Он выкладывался с пылом, словно в первый и последний раз, получая от своей игры удовольствие глубокое, сильное. В горле щекотало от незнакомого доселе воодушевления. Хотелось прямо сейчас на улицу, дышать полной грудью апрелем, весной. Хотелось что-то делать, делать срочно, неотложно, что-то, что обязательно получится.