шрамы на стали

Тяжелая болотная хмарь осталась позади; туман уже не закрывал взор, не лип к глазам длинными мокрыми лапами, неприятно, по-пиявочному не присасывался к коже. Болот теперь не было: они вышли с жуткого Ийсгита давно, уже победили на Яруге, и время на ней остановилось, потопталось, будто залезший в самую топь конь; Мэва видела таких предостаточно, видела обессиленных людей с потухшими глазами, бредущих по болотам, хлюпающих жижей в сапогах. Воспоминания последних дней засели в голове, что их не выжечь было каленым железом лихорадки. Болотный туман наполнил голову, оплел мысли, сделав их неловкими и неповоротливыми; она надышалась им, отравилась. Мэва думала с трудом, проваливалась в зыбкие сновидения, шуршащие на разные голоса, заставляющие лихорадочно дрожать всем телом. Тело королевы не было выточено из стали, как ей хотелось иногда думать; растерзанное сердце не было поделкой из смерзшегося камня. Марш по болотам Ангрена и битвы ее измучили, добила рана, полученная на мосту, расползшаяся воспаленной лихорадкой по телу. Она помнила, как посвящали в рыцари ведьмака, а после зиял провал, выкушенный болезнью. Туман дышал злобой и был жив, Мэва — едва ли. Она не чувствовала своего тела, пыталась скрести кончиками пальцев по постели, говорить что-то, но ничего не получалось. В ушах еще мерзкими филинами ухали голодные болотные твари. В полузабытьи она пыталась сражаться с ними, стискивала руку так, как держала бы меч. Очнувшись, Мэва не знала, сколько дней прошло с того времени, как она окунулась в омут лихорадки. Просто ощущения вернулись, снова нагрянула боль в ноющих мышцах, заструились в голову старые страшные мысли: о Нильфгаарде, Севере и сыне. Быть может, мельком подумала Мэва, в темном нутре болезни мне было легче. Протянула руку, кончиками пальцев коснулась щеки, ноющей тупой болью. Натолкнулась на бинты, но вздрогнула всем телом. Приподнявшись на постели, она огляделась быстро, осознала себя в палатке — просторной и крепко стоящей на земле; должно быть, это был ее королевский шатер. Тускло горела лампада, чадили какие-то благовония. Сидящего за столом человека Мэва заметила не сразу, а вот он внимательно за ней наблюдал, по-лисьи щурясь. Сидел, откинувшись на спинку колченогого стула, стащил шапку свою ужасную — без нее казался моложе, самоуверенным мальчишкой с темными вихрами. Мэва зажмурилась, снова открыла глаза, но ни Гаскон, ни обгрызенное им яблоко на столе не пропали. Стали только реальнее и четче. — Доброе утро, Мэва! — сверкнул он ухмылкой, говоря, пожалуй, слишком громко; виски слабо ныли. — Позвать Рейнарда? Он тут, рядом… — Не нужно, — пробормотала Мэва почему-то. Стыдно немного было показываться перед Рейнардом не королевой, но слабой больной женщиной. — Только, ради всех богов, не ори так сильно, иначе и император Эмгыр услышит, что я проснулась. Голос ее был едва ли нежнее вороньих выкриков, что слышались на старых полях сражений. Горло ныло после долгого молчания, говорить было трудно. Зато она снова произносила все буквы, воспаление спало, и это не могло не радовать. — Ты перестала так прелестно шепелявить, — не промолчал и Гаскон. — А я-то уже начал привыкать. Мэва ничего не говорила, ощупывая языком место недостающего зуба, слабо замычала от кольнувшей десну боли. Пожалуй, она не хотела знать, как это выглядит вместе со шрамом, глубоко пересекшим щеку. — Если не улыбаться придворным слишком уж широко, никто не заметит, — вслух размышлял Гаскон, что-то делая за столом. Звякали склянки. — А еще можно надеть платье с глубоким вырезом, и твой шрам тоже вовсе перестанет всех волновать. — Не помню, когда я последний раз улыбалась… и носила платья, — призналась Мэва, глядя в потолок — на натянутую ткань шатра синего цвета. — Что это? Ей под нос ткнули какую-то миску с дурно пахнущим отваром — Мэва инстинктивно скривилась. Чувствовала себя маленькой принцессой, которую выхаживает папенькин лекарь; детские воспоминания невразумительно ворочались в голове, добавляя ей раздражительности. Хотелось вскочить с постели, выбежать из палатки и взобраться на коня, двинуться куда-нибудь — не важно, куда. Бить Черных, сражаться с чудищами; Мэва только этим и занималась. Она помотала головой, одновременно и отказываясь от питья, и пытаясь отбросить назад глупые мысли. — Мэва, — необычно серьезно начал Гаскон, глядя ей в глаза. — Я тащился с тобой через эльфские леса и краснолюдские горы, а потом плесневел в болотах и сражался с той неведомой херней, которая хотела нас сожрать. Если бы я хотел тебя отравить, поверь, сделал бы это уже давно. Ты все еще не веришь мне, да? Сколько нифгаардских шпионов мне зарезать, чтобы ты выпила чертово лекарство? — Пахнет, что твои сапоги, — пробормотала Мэва, отчего-то чувствуя пробивающуюся вину. — Мерзость. Но отхлебнула, стараясь не дышать, кому-то что-то доказывая. Горло обожгло, запершило, в глаза ударили слезы. Гаскон ловко отобрал миску из слабеющих пальцев; Мэва толком и не поняла, куда она делась. Откинулась на подушки, заботливо кем-то устроенные — это Рейнард наверняка расстарался… Убаюканная своими мыслями, она почти уплывала в сон. Спать было нельзя, Мэва точно знала: сон — несколько потерянных часов. — Мне надо встать и переодеться, — решила она. Говорить вслух было полезно: заставишь тело работать, и оно не предаст тебя, упав в забытье. — Да ладно тебе, Мэва, все свои… — осклабился насмешливо Гаскон. — Руку дай и выметайся, — прошипела она сквозь зубы. Он позволил повиснуть на нем, пока Мэва вставала и тщетно пыталась не упасть обратно — носом в землю. Шаги Гаскона неслышно — ступал он всегда что кошка или эльфский лучник — прошуршали где-то у входа; она подошла к зеркалу, которое кто-то специально, словно подслушав ее мысли, затащил в шатер. Лицо ее было бледно, похудело, скулы виделись острыми росчерками, точно кто чернилами нарисовал. В глазах, заледеневших почти, можно было рассмотреть отпечатки всего ее похода, каждой битвы, неверного решения. Королева Лирии и Ривии смотрела из зеркала — Мэву мутило от слабости и бессилия, торжество, что заставило ее ликовать на мосту, когда они разгромили Черных, уже ушло. Одеваться пришлось осторожно и медленно, едва справляясь со шнуровками и завязками деревянными скрипучими пальцами. Половину лица закрывала повязка с красными кляксами. Рука сама потянулась к ней — сорвать, взглянуть на себя уже, но накладывали ее слишком хорошо, качественно. Щеку разгрызала боль. — Стой смирно, — обжег ухо тихий шепот. Мэва так пристально смотрела на себя, что не заметила за спиной Гаскона — а вот он, отражался в зеркале, стоял чуть позади. На потускневшей глади сверкнул клинок, выскользнувший из ножен; рядом с ухом прошуршало, будто бы бабочка крыльями махнула. — Кошель золота или жизнь, милсдарыня? — потребовал Гаскон, изображая какой-то диковатый разбойничий акцент, что Мэва не могла не расслабиться, едва не рассмеялась. — Бинты надо снять, так легче, — объяснил он, уверенно подрезая что-то в мешанине повязок. — Только не говори, что боишься меня. — Меня душили не так давно. Станешь тут опасаться, — призналась она, намеренно избегая слова «бояться». Бояться, как загнанный зверь, окруженный врагами, — нет, никогда больше она не станет думать так про своих советников. — Помню, — согласился Гаскон. — Этим ножом я его и достал под ребра. Люди обманчиво полагают, что оружием можно причинять только боль, Мэва, но забывают, что им можно и защищать. Бинты мягко стекли с кожи на пол, обнажая лицо, и Мэва совершенно забыла, что собиралась ответить. Коснулась прохлады зеркала, побоявшись трогать алеющую метину на щеке. Смотрела на глубокую царапину, словно выжженную на коже. Она никогда не думала, красива ли; «никогда» — это с тех пор, как умер муж, а то и раньше. — Новую повязку нужно, а то попадет зараза какая, — напомнил Гаскон терпеливо, будто она не была королевой и не была старше его на сколько-то там лет. — Да, позови медиков, — задумчиво откликнулась Мэва. Она не могла привыкнуть к своему лицу, знакомому и чужому одновременно; она вспоминала всех воинов, исчерченных шрамами, знала, что на них всегда глазеют — да и она сама глазела, пытаясь вообразить, как можно заработать такое. Медиков никто, конечно же, звать не стал. Гаскон на удивление ловко накладывал повязки сам, пока она сидела бездвижно на стуле, сверля взглядом зеркало за его спиной. Она видела его в битве, он рубился обычно по старой привычке, неразборчиво и топорно, а тут откуда-то взялись аккуратность и точность движений. Отвел в сторону светлую прядь растрепанных волос, вздохнул. И не отворачивался от шрама, будто и не замечал его вовсе. — С нашей-то разбойничьей жизнью приходится быть самому себе медиком, — болтал Гаскон за работой. Травяной запах бинтов успокаивал растерзанные нервы. — Тут и перевязывать научишься помаленьку. Будешь как новенькая с таким лекарем! Шрамы украшают… Ах да, там были мужчины. Какая незадача… Когда на входе в шатер раздался какой-то неразборчивый грохот, Гаскон едва слышно выругался: рука дернулась, оттяпал слишком много бинта. Рейнард, влетевший внутрь, тревожно осматривал Мэву, нервно кусал губы. — С вами все в порядке, Ваше Величество? — Гаскон попытался отравить меня, а после угрожал ножом, — спокойно объяснила Мэва. Рейнард не понял шутки, взревел что-то неразборчиво, направляясь к Гаскону, почти что выдирая из ножен меч. Мэва уже была на ногах, успокаивающе положила руку ему на плечо, другой поправляя повязку: — Все хорошо, Рейнард. Я имела в виду «дал лекарства и сменил бинты». Рейнард растерянно посмотрел на ее улыбку; Мэва невольно задумалась, видит ли он зияющую дыру на месте выбитого зуба. Гаскон же, подхватив со стола шапку, боком скользнул мимо Рейнарда, чуть задрав руки, точно сдавался в плен, и широко усмехался. Откланялся картинно у входа и бесследно исчез, даже не вздумав попрощаться. — Слишком много этот наглец себе позволяет, — бессильно заявил Рейнард. — За то мы его и держим, — устало согласилась Мэва. И снова поправила идеально наложенную повязку.