шрамы на стали

В те дни Мэва с удивлением осознавала, что оказалась дома; эта мысль пробилась сквозь усталость, только когда армия ее, грохотавшая сапогами по тракту, блестевшая доспехами, протекла по ривийским равнинам, вклиниваясь между деревень, громадной силой расплескалась по холмам. Все шло гораздо лучше, чем Мэва смела надеяться когда-то, до короны было совсем немного, рукой подать да еще наглеца аеп Даги вышвырнуть прочь — быть может, по частям. Мечты о том, как она будет смыкать руки в стальных воинских рукавицах на шее нильфгаардского генерала приходили под конец сложных дней и приятно грели душу, теперь, когда превратились из несбыточных мечтаний во что-то более реальное. Впрочем, она настолько привыкла в лесу спать, среди холодных горных вершин, снегом занесенных, в болоте, в палатке наспех поставленной, что никак не могла привыкнуть к королевскому шатру. И так же трудно оказалось снова носить золотой доспех, королевской ответственностью тяжеливший плечи, и удивительно было видеть всю силу, движущуюся за ней, точно морской прилив. Где-то далеко в памяти оставалась шайка партизан, сколоченная из вчерашних разбойников и верных королеве солдат. Теперь Мэва обязана была не только о них думать, но и обо всех тысячах, что за ней шли, и это выматывало невыносимо. Несколько ночей Мэве совсем не спалось: близилась уговоренная встреча с Виллемом у башни, а она еще не знала, что говорить. Ярость скреблась в груди не кошкой — мантикорой; Мэва сама долго ворочалась в своем шатре, на королевской постели, потом поднялась рывком, не обращая внимания на закружившуюся голову. Прохлада ночи облизала щеки, шрам почему-то тревожно заныл. Она шла по сонному лагерю без цели и без мысли; полная луна висела над головой, оглушая ярким светом. Встретились несколько дозорных солдат; каждый постарался приосаниться и отдать честь, проводили ее взглядами молчаливо и уважительно. Мэва незаметно улыбалась, отворачиваясь, скрываясь в ночи. Лохматый клок леса, на бумагах обозначенный парой криво нарисованных елочек, однозначно сильно разросся с того времени, как его занесли в карты. Хвоя мягко пружинила под ногами, пахло терпко, немного успокаивающе; Мэва с наслаждением вдохнула полной грудью. Внутри покалывало от острого, точно клинок, чувства свободы, вдруг охватившего ее. Но она отошла далековато от лагеря, чтобы быть беззаботной, потому рука ровно лежала на знакомой до малейшей царапинки рукояти кинжала. Тут откуда-то рядом донеслись голоса, почти что крики, вдребезги разбившие тишину, и она, конечно же, забыла про осторожность. Тот кусок лагеря, что был отдан разбойникам — нет, солдатам — Гаскона, был оживлен по-дневному, точно не заметил, как солнце ухнуло за горизонт, уступив мягкой тьме. Присмотревшись внимательнее, Мэва заметила, как из палатки натужно вытаскивают носилки с безжизненно лежащим на них телом, смотрящим неотрывно в небо. На бесконечно долгую секунду ей показалось, что она знает этого человека — знает слишком хорошо, и Мэва бросилась было за носилками, за мрачными солдатами, тащившими их, но вдруг столкнулась с Гасконом лоб в лоб. Совершенно живым, пусть и мертвецки бледным в искажающем все лунном свете. — Мэва? — растерянно проговорил он, моргнул, точно думал, что это призрак явился сюда. — Не спится? Мне вот тоже Белки в этих деревьях мерещатся, ну невозможно… — Что здесь происходит? — В голосе сама собой зазвенела сталь; она была так же потеряна и, пожалуй, немного напугана — сама не поняла, чем. Не поняла, почему вид одного мертвого солдата так потряс ее, когда она в битвах видела сотни погибших, а после них — сгорающих в лихорадке, харкающих кровью да лишенных конечностей. Они были дома, в Ривии, среди края, почти не тронутого войной, а на ее глазах тащили хоронить кого-то, и это заставило сердце ныть. Это напоминало, что война еще не закончена, что впереди множество сложных битв, и это она ведет людей в них. Она возглавляет армию, решившую поспорить с богами, со смертью, с самой судьбой. И не все выиграют в этом споре. — Помнишь, та стычка с Черными? — тяжело вздохнул Гаскон. — Пару дней назад. Совсем немного погибших. Ему стрелу вогнали в бок, думали, выкарабкается, но нет… Смотри, чем стреляют. — Он вытащил из кармана стеганой куртки зазубренный наконечник; Мэва болезненно поморщилась, представив, каково было вытаскивать ее из плоти, как мясо рвалось, а солдат — надрывно кричал. Гаскон продолжал разъяренно, едва не рыча: — Даже мы таким не промышляли, шайка головорезов, а тут армия, мать их! Мы, почти лишенные оружия, там, в Аэдирне, бросили такую дрянь! А это благородные нильфгаардцы, куда нашим темным нордлингам до их величества!.. Он зло выругался, сплюнул. Кажется, хотел зашвырнуть наконечник подальше, чтобы затерялся в высокой траве, притоптанной солдатскими ногами, но в последний миг передумал и убрал обратно в карман. Мэва бы не захотела носить при себе такую память, а он решился. — Исбель не смогла ничего сделать, — быстро сказал Гаскон. — Но хотя бы попыталась. Мои люди не привыкли, чтобы с ними обращались лучше, чем с бешеными псами. Он хотя бы смог умереть как солдат, достойный королевы, за которой решил пойти. Не так уж плохо, если подумать. Гаскон, она замечала и раньше, за разговором начинал расхаживать вокруг, точно не мог долго устоять на одном месте, стремился куда-то, боялся, что время закончится, а он не все успеет. Иногда Мэва чувствовала то же, потому прекрасно понимала метания. И пошла за ним, когда Гаскон направился куда-то меж палаток, потому что ей больше некуда было идти. — В такой час и без охраны, — обернувшись через плечо, ухмыльнулся он, возвращаясь в привычное свое насмешливое состояние. — И как Рейнард отпустил тебя, понять не могу. Прекрасная дама в окружении таких мерзавцев… — Рейнард видит десятый сон, я надеюсь. Никому не пожелаю такой бессонницы. А дама не слишком-то и прекрасная, — уклончиво покачала головой Мэва. Рука тянулась к шраму, она не могла о нем не думать, хотя уже начинала считать чем-то почетным, значительным, демонстрирующим всем то, что она сама ходила в бой со своими солдатами. — И еще у дамы есть кинжал, — веско прибавила она. Гаскон, видно, пришел туда, куда намеревался: небольшая поляна, с лесом граничащая, подальше от всех палаток и еще шумевших солдат; самое подходящее место, чтобы остаться одному. Уселся на подрубленное дерево, покосился на Мэву. — Никто тебя не тронет, — признался небрежно. — Они — как я. Уважают твою силу, отвагу. Благодарны за заботу о тех, кто шел за тобой. Помнишь, я говорил там, на болотах? Верность разбойника трудно заслужить, Мэва, очень трудно, и, пусть не в мою пользу это говорит, часто меня клеймили предателем, если, конечно, успевали до того, как я перерезал глотки людям, которым вчера клялся служить. Я не служил никому, только самому себе. Но есть вещи, которые не продаются. И, понаблюдав за лицом Мэвы, присевшей рядом, расхохотался вдруг: — Да что мне, съесть эту бумажку от Черных, что ли, чтобы ты прекратила на меня так смотреть? — Не нужно. Хотя звучит заманчиво, не могу спорить. Мэва тихо улыбалась; они сидели в молчании какое-то время. Пахло углями, напротив была проплешина от костра, уже потушенная и затоптанная, но все равно оставшаяся уродливым шрамом на земле. Начинал пробирать холод, Мэва закуталась в плащ. Глядя вверх, на полную тяжелую луну, Гаскон больше всего напоминал тоскливого пса, казалось, сейчас взвоет… — И что мешает тебе спать? — спросил он. — Давай, рассказывай, я ведь советник королевы. Должен, значит, советовать всякое. — Советник, а не нянюшка, чтобы тебе все кошмары свои рассказывать. — Правильно, эта почетная роль отведена Рейнарду, — с усмешкой согласился Гаскон. — Это из-за Виллема? Думаешь, была ли ты хорошей матерью? Она покрутила между пальцев сорванную травинку, уронила случайно, дернула следующую. Чего стоило довериться, рассказать все, что со смаком обгладывает душу? Под покровом ночи она была королевой чуть меньше, чем обычно, а Гаскон не казался такой невозможной язвой. Мэва не поняла, когда начала говорить и почему. Слова полились сами, будто ей только нужен был предлог. — Знаю, что не была я хорошей матерью, и это тоже меня сгрызает. Я просто вдруг поняла, что совершенно не знаю, что делать дальше. Не знаю, куда я веду всех этих людей. Из чистого упрямства, гнавшего меня вперед, из эгоизма. Они погибают ради этого. И… Днем у меня совсем нет времени над этим думать, все время нужно планировать, согласовывать планы атак, говорить с Рейнардом о том, что мы будем делать потом с королевствами, что нужно поменять, чтобы ни один склизкий гад Колдуэлл не обманул меня снова… А ночью я начинаю думать, что никакого потом может не быть. Что Нильфгаард все-таки слишком силен. Странно, что я не размышляла почти над этим, когда начинала войну, тогда была только ярость. И за эту неуверенность теперь я себя ненавижу. Ну что, советник? — хотела сказать она смело, с бравадой, присущей самому Гаскону, но вышло беспомощно-устало. — Что ты можешь мне сказать? Не забивать голову всякой чепухой и идти вперед, пока ноги не отвалятся, разве что. Я всегда так делала. Но чем ближе решающее сражение, тем тяжелее почему-то. И Виллем еще… — И что ты будешь с ним делать? — задумчиво спросил Гаскон. — Закуешь в кандалы? — Не знаю. — Признание сорвалось неожиданно легко, и ничего не произошло. Не загрохотал гром в небе, никто не сдернул с нее корону. Мэва прислушивалась к ощущениям, и они почти нравились ей. — А ты бы что сделал на моем месте? — Не мне решать чужие судьбы, Мэва, — укоризненно заметил Гаскон. — И не мне выбирать одно из зол. А знаешь, простил бы я этого идиота. Я вообще человек незлой. Она рассмеялась, пока не поняла, что Гаскон почти серьезен. В его-то случае без «почти» никак нельзя. Но, подумав немного, он добавил: — Каждый сомневается, рано или поздно. Я знаю, что у тебя хватит упорства пересилить что угодно, при должном желании ты могла бы сдвинуть с места махакамские горы. Я точно знаю, что солдаты желают, чтобы ты продолжала идти так же, как и всегда. Они в тебя верят больше, чем в богов. Или молятся на тебя, тут как посмотреть. — А если я ошибаюсь? Они готовы сложить за это головы? — Я готов, — неожиданно заявил Гаскон. — Если это докажет тебе, что твои дела чего-то да стоят. — Никогда не смей так говорить, — устало прошептала она. — Я запрещаю. Как твоя королева, я… Глаза ее закрылись; сон пересилил все: усталость, тревоги и страх. Кажется, она ткнулась лбом в плечо Гаскона, находясь в причудливом полусне, когда уже реальность не отличить от бреда. — Спасибо, — пробормотала Мэва. — За душеспасительные беседы? — ехидно уточнил Гаскон. — Может, мне стоило стать каким-нибудь жрецом. Особенно, если прихожанки будут симпатичными златовласками… Она не слышала, что он болтал дальше, — и слава богам. Мэва просто наконец-то провалилась в спокойный глубокий сон, о котором мечтала уже несколько дней.