шрамы на стали

— Лорд Броссард! Тишина в будто бы вымершем, опустевшем Лирийском замке успела извести его, поэтому Гаскон был рад даже престарелому камердинеру, низкому человечку с блестящей лысиной, выкатившемуся ему под ноги. В отличие от многих слуг, привычных к аристократическому блеску и душному запаху цветочной воды, он никогда не пугался вернувшегося с поля битвы и был неизменно любезен, в каком бы виде Гаскон ни приползал. Насмотрелся, видно, на Мэву, грохающую побитым окровавленным доспехом. — Так рад, что вы вернулись! — запинаясь от переполняющих чувств, возопил камердинер. — В такой недобрый час, вы… Нам здесь нужна ваша помощь… О, боги вас послали, истинно, боги! Я уж сам не могу, понимаете ли, не мое это дело… — Королева? — догадался, отрывисто спросил Гаскон, спеша за ним. — Она в порядке?.. Он замолк, не подобрав слов. Более всего на свете, больше бойни, больше свалки тел, еще утром бывшими его людьми, веселыми, наглыми и громкими, как и он сам, Гаскон боялся увидеть, что храбрая Мэва сдалась, что она… Когда они встретились в тюрьме, давным-давно, в чужой мутной жизни, она собиралась удавиться, лишь бы не доставить удовольствие Колдуэллу увидеть ее униженной и подавленной, не так ли? Так чего ожидать теперь, когда они… проиграли? Гаскон запнулся; скорый шаг его подвел. Неловко припал к стене, переводя дыхание. Перед ним маячила узкая лестница для прислуги, чтобы она скорейше металась по замку, но он вовсе не узнавал дорогу и потерялся бы без чужой помощи. — Фердинанд, а куда все подевались? — не выдержал Гаскон. — Королева приказала переезжать в Ривию, в тыл, раньше наступления холодов, — подсказал он. — Там теперь спокойнее. Да многие и самовольно успели бежать, пока вы их сдерживали… — Она боится, что Черные атакуют нас после подписания мира? — вслух размышлял Гаскон. И перепугал собеседника, судя по дико метнувшемуся взгляду — куда-то к воротам, куда могли уже ломиться солдаты в крылатых шлемах. — Я видел отчаяние в ее взгляде, милорд, — тревожно твердил камердинер, воспользовавшись этой порожденной сковывающим ужасом передышкой. — Думаю, вы сможете ее… отвлечь… Боги, простите, я сам в таком страхе, я не ведаю, что говорю, — признался он. — Что там?.. Она не сказала ни слова с тех пор, как подписала… Как мы… О, я проклинаю свою трусость! Мне следовало быть там и видеть своими глазами, а не бояться теней на горизонте… — Черные, орда клятых Черных, — выдавил Гаскон, кривясь. Они преодолели лестницу и протиснулись в длинный коридор; здесь тоже никого не было. Осознание больно вцеплялось в него, хотелось кричать, но боязно было нарушить суровое траурное молчание мрамора. — Однажды я видел нечто подобное, там, у Яруги… Но в этот раз их еще больше. Я был с кавалерией, с Мэвой… Она, как и обычно, прорвалась вперед, билась там. Я не хочу, чтобы она считала, будто это ее вина. Иногда отваги недостаточно, чтобы уничтожить огромную империю, которая хочет нас поработить… Но я всегда верил. И буду верить… Его речи казались жалкими и наивными, какими-то детскими теперь, когда они были разбиты. Как и весь Север, стонущий от ран, искалеченный, лежащий в кровавой грязи, охваченный лихорадкой войны. При взгляде на таких больных сразу понимаешь, что конец близок. — Мы тоже верим, — кивнул камердинер. — Все, кто в действительности желает блага для Лирии и Ривии, верят в Ее Величество и в ее силу. Где принцы Виллем и Анси? — обеспокоился он, оглядываясь по сторонам. — Ехали за мной, скоро будут… Они задержались с войсками, там много кому сейчас надо объяснить, что за херня творится. Сюда? Камердинер остался в коридоре, тактично кивнул. Толкнув тяжелую дверь, Гаскон налег на нее плечом и просочился в большой зал с широким столом — один из тех, где обыкновенно заседал Совет. Сейчас было тихо, даже камин не потрескивал: осенние холода еще не так сильно пробирали, воцарилось мягкое, золотистое бабье лето, которое обесценили битвами и яростью… Увидев, что Мэва сидит неподвижно, неловко наклонив голову, Гаскон ускорил шаг и в несколько ударов сердца, громко отдававшихся в висках, достиг ее… Перед Мэвой все же стоял высокий серебряной кубок с вязью, подарок какого-то конунга со Скеллиге, нелепо позарившегося на лучезарную красоту королевы, а подле него на столе лежало нечто маленькое и блестящее, хрустальное — кулон, в котором, Гаскон не сомневался, заключен губительный яд. Но Мэва, сгорбившись, сидела и рассматривала свои исцарапанные и истерзанные мозолистые руки. Она так и не переоделась; золотые доспехи сияли в свете заходящего солнца. — Я был уверен, что ты так ненавидишь аеп Даги, что не уподобишься ему! — громко начал Гаскон. — Ты правда хотела, Мэва? Благодарение богам, что Рейнард не дожил до этого момента, да впрочем, его хватил бы удар!.. — Что ты себе позволяешь? — зарычала Мэва, вскакивая рывком. Схватив Гаскона за грудки, она гневно уставилась на него; лицо было искажено яростью, глаза горели, а губы неприятно кривились в оскале, страшном продолжении шрама — осклабившись, как голодный хищный зверь, как чудовище, одуревшее от крови, Мэва нависла над ним. Никогда прежде разница в их росте не казалась ему такой явной; Гаскон молчал, честно глядя в ее помутившиеся от злости глаза, и Мэва вдруг отшатнулась, выпуская его, словно лишь сейчас поняла, что творит, и безвольно опустила руки… — Надо было ударить, стало бы легче, — негромко заметил он. Мэва выругалась сквозь зубы. Голос рычанием грохотал в ее горле, скрипучий, чужой. Страшный, как обвал в Махакамских горах. — Нет, я не настолько в отчаянии, чтобы лишать себя твоего смазливого лица, — проворчала она глухо, и нетрудно было понять, как ей недосуг до извечных подтруниваний друг над другом. Покосилась со сдержанной нежностью, извиняясь взглядом — хотя бы пытаясь… Неясно хмыкнув, Гаскон кивнул. Лишь бы вытянуть Мэву из болота скорби, отвлечь, позволить ей сорваться, а не сгорать изнутри, мучаясь виной и болью за весь народ, попавший под ярмо проклятого Нильфгаарда — там и зубов не жалко. Мог бы успокаивать ее, унимать, лить сладкую патоку в уши и обещать облегчение в будущем, говорить, что император, ходят слухи, отойдет от дел, а дочь его, новая правительница, явится куда милосерднее, чем ее отец, в алчности пожравший полмира… Но не доброта Черных обрадовала бы гордую Мэву, а возвращение свободы, которую у них насильно отняли, независимость, возможность быть хозяйкой в своих землях и в своем доме. Мэва рухнула на кресло, громыхнув неудобным доспехом; благо, этот малый дубовый трон был довольно широк. Не удобство волновало королеву более всего. Обведя взглядом зал, Гаскон с тревогой подумал о шумных заседаниях Совета, неизменно развлекавших его после возвращения в Лирийский замок. Он язвил и колол оппонентов своими лучшими издевками, сознавая, что его бедовую голову удерживает на плечах не именитый род внезапно прощенных и облагодетельствованных Броссардов, а расположение Мэвы. И тут — молчание, как в склепе. Нет, мертвенность была не для них, не для тех, кто привык к шуму битвы, ржанию лошадей, стоном сбившейся пехоты, грохотом орудий и свистом стрел… Поэтому и печальная Мэва была так неестественна и непривычна. Смахнув со стола флакон с ядом как бы случайно, Гаскон твердо и немилосердно припечатал его каблуком. Хрустнуло стекло; на душе стало как будто легче, когда он почувствовал, как сосуд крошится, а губительная жидкость бесполезно разливается под его ногами. С пугающей, выворачивающей его душу безучастностью Мэва наблюдала, лишь проронив: — Ты знаешь, что такие эликсиры стоят денег? — Ты не посмеешь! — прошипел Гаскон, чувствуя себя вправе говорить на равных с королевой, с которой он прошел столько сражений, ради которой погибал на границе и в засадах разбойников и скоя’таэлей, которой служил самым верным псом более пяти лет. А если она не вняла бы — что ж, разозлить Мэву, довести ее до бешенства у него всегда получалось славно. — Ты не можешь струсить и сдаться, Мэва! — воскликнул он, завладев вниманием отчаявшейся королевы. — Ни разу я не видел, чтобы тебя мучили такие сомнения! Ты всегда билась среди первых — и ты просто сбежишь?! — Я бы не смогла, — тяжелой рукой отмахнулась Мэва. — Просто… не хватило уверенности. Я подумала, что не могу оставить ни страну, теперь, под ярмом Черных, ни сыновей, они нисколько не готовы править. Лирия и Ривия сгинут — и я буду тому причиной. Еще больше, чем сейчас. Нет, я не могу. И тебя оставить. Прости уж, что о нас я думаю в последнюю очередь, — вынужденно, горько усмехнулась она. — Что бы ты делал, если б нашел меня бездыханной? — Зарезался бы, — сознался Гаскон. — Быстро и больно. Но довольно об этом, мы оба еще не собираемся умирать! Он знал, что Мэва, несмотря на решительный, стойкий характер, очень легко поддается сиюминутным велениям души; обиженная, мучимая взыгравшей гордостью, она кидалась в бой… Вот и теперь ее мучила свежая, еще кровоточащая рана, нанесенная в самое сердце. — Ты хотел меня уязвить, но был прав! — с досадой рассмеялась Мэва, как хрипло каркающий ворон. — Рейнард стыдился бы своей королевы, если бы увидел меня, подписывающую договор с Нильфгаардом! Да он сам погиб бы от горя, видя, в какую слабую рухлядь я превратилась… — Мэва, нельзя прыгнуть выше головы! Их армия огромна, мы не справились бы и всеми силами Севера… Они учли наши слабости, как мы и боялись. Ты не виновата, — настаивал Гаскон. — Послушай, я знаю, что ты чувствуешь. Я сам ненавидел хозяев и повелителей над собой… пока не повстречал тебя, разумеется… Но эта зависимость так же мучает и меня! А ты подумай, что мы остановили бойню. Спасли наших людей от смерти! — Приползли к Эмгыру молить у него милости! — злобно выплюнула Мэва. — На коленях! Да, это было замечательно! — И выжили. Как и сотни ривийцев и лирийцев, которых бы вырезали, если бы мы и дальше бились в своем упрямстве, — подсказал Гаскон. — Я терял там солдат. И сам погиб бы, если бы война продолжилась. И даже ты… рано или поздно. Ты знаешь это так же хорошо, как и я, иначе ни за что не подписала бы мир. И ничьи слова не смогли бы тебя убедить! Она затихла, но Гаскон видел, что сомнения еще мучают Мэву, кусают ее больно, заставляют ненавидеть себя, будто бы упустившую страну из рук — а что они могли сделать, когда их втоптали в землю железной поступью одинаковых нильфгаардских полков? — Я чувствую себя так, будто с меня содрали корону и разбили ее на моих глазах, — призналась Мэва, на мгновение ослабев голосом. Коснулась золотого венца, обнимавшего ее виски, словно проверяя, на месте ли он, не испарился ли полуночным видением, когда она накарябала подпись в любезно подсунутом ей свитке. — Я все еще королева? Или одна из чиновников императора Нильфгаарда? Они отняли у меня все, что у меня было, власть. Без нее я — всего лишь женщина… — Весьма недурная и прекрасно владеющая любым оружием, что сразу делает тебя еще удивительнее, — ничуть не задумываясь, польстил Гаскон. Он чувствовал, что ярость стала меньше бушевать в ней, несколько успокоилась, что Мэва его слушает и отвлекается от губительных мыслей. — Мэва, конечно, ты королева! Если весь мир скажет тебе другое, я до последнего буду называть тебя так. — Ты не зовешь меня королевой, невыносимый бандит, — поморщилась она и тускло улыбнулась. Усмехнувшись, Гаскон скользнул ближе, заключая ее в некрепкие, но настойчивые объятия, из которых Мэва, неловкая из-за брони, не могли вывернуться. Доспех был холодный, обжигающий морозом — и Гаскон прижался щекой к ее щеке, перечеркнутой старым, но все еще ярким шрамом, почувствовал ее тепло, знакомое, родное — то, к чему он привык возвращаться из военных походов. Скользнул рукой по шее, лаская уязвимое место сзади, там, под самой тяжелой косой, где чувствовался мягкий пушок златоцветных волос. И Мэва смиренно затихла, может, мучимая своими тревогами, а может, наконец-то нашедшая утешение в его руках… — Ты однажды совершила невозможное, победила Нильфгаард, — увещевал Гаскон, льня к ее уху, чтобы утаить слова от всего мира, кроме Мэвы. — Люди этого не забудут, они и молились на тебя, как на светлое божество, моя королева. А мы сможем выстоять, мы упрямые и стойкие, и Нильфгаард нас не возьмет. А потом, когда выдастся шанс, я первый с мечом пойду драться за нашу страну и умирать за нее. — Откуда в тебе взялось столько преданности… — цокнула она, ершась. — Люди меняются, если дать им дом, за который стоит драться, — сказал Гаскон, гордясь своей мыслью. — Я всегда был неприкаянный, но служба у тебя научила меня дорожить тем, что у нас есть. Так что не думай, что я сдамся, что мои Кобели сдадутся. Нильфгаард еще обломает об нас зубы, но не сегодня. К сожалению. Когда он чуть отстранился, глаза Мэвы были сухие, но ярко блестящие, решительные, и Гаскон понадеялся, что и правда затронул нечто важное в ее душе, смог вдохновить на сражение… Долгое, тихое, постепенное, совсем не привычное Мэве, кидавшейся в круговерть битвы. Он не знал, каково потерять все, ведь Мэва все же была жива; Гаскон давно успокоился и не соперничал за сердце королевы с целой страной, о благополучии которой она пеклась. Но он мог прочитать ее боль во взгляде, в неровной ухмылке сухих искусанных губ, в этой морщинке между нахмуренных бровей. Гаскон провел по ее лицу, касаясь у уха, заправляя короткую прядку, как бы стараясь стереть все ее тревоги. — Как же я надеялась, что они не вернутся, — тихо проговорила Мэва, что Гаскон скорее не слышал ее, а читал по губам. — А если единожды мы побороли их, я наивно полагала, и в следующий раз получится. Видимо, боги лишь один раз нас миловали. — И все-таки у нас были эти пять лет, — вскользь предложил Гаскон. — Свобода, с которой мы делали все, что хотели. Может, это и справедливо, что за столько счастья какая-то небесная тварь определила нам горести… — Вот за такие речи богам следовало бы тебя покарать, — вставила Мэва. — Я просто честен! И никто не может сказать, что это плохая черта! Если я решил говорить тебе одну правду, то и буду. — Я благодарна, что ты меня не оставил, — с искренним теплом произнесла Мэва. Гаскон закатил глаза: королева всегда излишне сложно и запутанно облекала мысли в слова, когда все было ясно и без того. Она встряхнулась, уже готова была действовать, как-то справляясь с горем во время работы. — Поможешь мне найти Виллема? Думаю, я хочу поговорить с ним о том, какие изменения нас ждут в ближайшем будущем… И немедленно! Мэва говорила железно и уверенно, чеканя слова, как на том, пятилетней давности празднике, когда ее и других владык Севера чествовали победителями. Тогда Мэва клялась, что обрушила всю свою боль на побитые армии Нильфгаарда, и сейчас в этих обыкновенных словах слышалось почти то же — обещание. — Мэва, я ж все-таки высокородный лорд, если на то пошло, а командовать изволь стариной Фердинандом, — беззубо поддел ее Гаскон; сменил тот серьезный тон, каким беседовал с ней наедине, на привычно-вальяжный, потому что ощутил: их короткий разговор, в котором они все же могли быть (хотя и весьма неловко) просто Гасконом и просто Мэвой, заканчивается, и королеву у него крадут важные государственные дела. — Уверен, твой камердинер подслушивает нас под дверями, что, конечно, очень неприлично даже по моим соображениям! — заметил Гаскон, желая сказать какое-нибудь веское последнее слово. Он хотел заставить ее поверить, что жизнь продолжается, несмотря на их злоключения. Что еще есть шанс отбить свою страну у Черных — нужно лишь смириться ненадолго, притихнуть… Он мог бы научить ее сидеть в засаде. — Я люблю твои глупые паясничанья, — неожиданно призналась Мэва, но строго пояснила, глядя на него, как смотрела на провинившихся отпрысков: — Но это первый и единственный раз, когда я говорю тебе об этом. Если бы не эта война, я бы, наверное, никогда не сказала. — Я тоже, Мэва, — вздохнул Гаскон обреченно, — люблю, когда ты ворчишь.