не-и-де-аль-но

Габриэль порой задавался вопросом: почему всё сложилось именно так? В какой момент судьба решила, что это очень забавно — лишить жизни не того Агреста, которому уже нечего терять? Если это была такая извращенная расплата за грехи прошлого Бражника, то за что расплачивался Адриан? И за какие прегрешения расплачивалась Маринетт? Три месяца назад в их жизни всё — абсолютно всё — шло идеально. Почти как картинка в книжке или рассказ с глянцевых страниц: счастливая молодая пара с мигом очаровавшей всех дочкой. Он — успешная модель, она — не менее одарённый дизайнер, работающий под руководством Габриэля Агреста, который неожиданно смягчился с рождением внучки. И-де-аль-но. А потом, за каких-то жалких несколько секунд неуправляемого скольжения автомобиля на повороте по-осеннему скользкой дороги, их идеально разлетелось на сотни мелких кусочков, острыми осколками исполосовав сердце. Адриан скончался на месте — и их общее сияющее идеально обернулось в персональный ад для каждого. А для Габриэля — это был уже второй круг ада. Хуже всего то, что Маринетт и Эмма остались жить в особняке Агрестов: планы на дом — общий дом для молодых Агрестов за городом, — которые вынашивал Адриан, больше не поднимались. Хуже всего — потому что Габриэля мутило от вида будто бы тоже умершей, но восставшей из гроба невестки. А может быть, лучше всего, потому что Габриэль возвращался не в пустой дом, и каждый раз, возвращаясь, он имел ясную цель — проверить Маринетт и привести её в чувство. Несмотря на почти постоянное присутствие родителей или кого-нибудь из близких друзей, первые два месяца Маринетт никак не могла взять себя в руки: и если рядом с ней никого не было, она могла запросто просидеть несколько часов, уставившись в одну точку, пока кто-нибудь её не обнаружит и не растормошит. Сейчас стало немного лучше — но только немного и только благодаря Эмме, которая буквально и громогласно требовала к себе внимания: грудным детям скорбь не знакома, а вот голод и мокрые пелёнки — вполне. И теперь, каждый раз, когда он перед возвращением домой получал СМС от Сабины, Тома, Альи, Нино или Хлои о том, что они уже ушли (Маринетт упрямо настаивала, что с ней не нужно нянчиться, и «няньки» просто начали сдавать её с рук на руки с получасовым перерывом), сердце болезненно сжималось. Если с порога его встречает тишина, то есть хоть какая-то вероятность, что Эмма уложена, а Маринетт — в относительном порядке. Сегодня — не исключение, и каждый шаг по ступеням крыльца сжимал сердце всё сильнее. Лишь бы сегодня — всё хорошо, лишь бы сегодня… Едва Габриэль вошёл в дом, как слух резанул недовольный, пусть и приглушенный дверями и расстоянием детский плач. И Габриэль почти бегом сорвался с места, разрываясь между желанием успокоить невестку и высказать ей всё о неумении справляться. Ведь он же почему-то смог пройти этот ад дважды, так что не так с ней?! Перед дверями в детскую — приоткрытыми — Габриэль невольно притормозил. Когда выбирали комнату для Эммы, выбор как-то сам собой пал на ту же небольшую светлую спальню, в которой когда-то — до переезда в просторную двусветную комнату — обосновался маленький Адриан, и этот маленький факт из прошлого каждый раз безжалостно колол в сердце, когда Габриэль входил сюда. Маленькое напоминание о том, что когда-то очень давно у него уже было и-де-аль-но. Которое растаяло словно дым и без всяких прегрешений. Габриэль решительно приоткрыл дверь, а в следующее мгновение облегчённо выдохнул: Маринетт не предавалась бессмысленным сожалениям, нет, она не безучастно сидела рядом с плачущей дочерью. Маринетт стояла спиной ко входу в комнату и ласково укачивала девочку: сначала Эмма громко и непреклонно высказывала своё недовольство чем-то (скорее всего, как раз тем, что всё ещё не спала), но с каждой минутой плач всё больше сходил на нет, уступая место сначала недовольному вяканью, а затем — и тишине. Тишина оказалась удивительно обволакивающе-успокаивающей. Маринетт не торопилась класть ребёнка в кроватку, так и стоя рядом с окном. Забежавшие в комнату лучи солнца запутались в тёмных распущенных волосах, отросших и чуть спутавшихся на концах. Заметно похудевшую фигуру почти скрывало свободное платье. Почти — потому что худые локти и острые коленки вкупе с лишними складками ткани мигом выдавали Маринетт. Поза была до ужаса — до мерзкой, мучительной боли в сердце — знакомой: Анна стояла так же. Точно так же чуть склонив голову, точно так же отставив правую ногу чуть в сторону, точно так же у окна, глядя на сад. Габриэль решительно шагнул в детскую, хотя слова приветствия так и застряли в горле от до боли знакомой — но всё равно не той картины, развернувшейся перед ним.

***

Осторожно склонившись, Маринетт не дыша положила еле-еле успокоенную Эмму в кроватку. За спиной раздался тихий шорох — и она уже прекрасно знала, кто это. Кто же ещё, кроме него?.. Это уже стало практически традицией, и ей было почти стыдно: и за каждое мгновение своего ступора, и за каждую редкую истерику, в которую Маринетт срывалась перед Габриэлем. Вот уж кому точно куда хуже, чем ей. И кто держится в сотни раз лучше. Маринетт выпрямилась и спиной почувствовала мягкое тепло стоявшего рядом человека. Слишком напоминавшее о её маленьком идеальном, нет, и-де-аль-ном мирке, обратившемся в прах всего три месяца назад. Тот же рост, та же фигура, едва уловимая боковым зрением… Словно она снова в прошлом. Ощущение, которое она не желала отпускать. Будто бы идеальный мирок снова ожил, восстал из праха, сложился. Будто бы Чудесное Исцеление прошло по самой её судьбе. Где-то в грудной клетке будто бы стало теплее — так приятно и давно забыто, что Маринетт отчаянно хотелось замереть навсегда, представляя, что всё снова идеально. И-де-аль-но. И фразы, произнесённые шепотом, почти неотличимы, верно?  — Не засыпала? — едва ли громче дыхания, почти обезличено, почти как…  — У нашего солнышка, кажется, начали резаться зубки, — Маринетт и сама не знала, зачем сказала, что Эмма — «их». Эмма — их с Адрианом, Габриэль не имел к этому ребёнку никакого отношения. Не так уж и никакого, тут же поправила себя Маринетт. Эмма была ему внучкой, и в каком-то смысле она была и «его» тоже. Мужчина за её спиной вздрогнул, и Маринетт испуганно обернулась: рефлекс немедленно реагировать и всегда быть наготове вшились в её существо ещё с подросткового возраста, когда в руках впервые оказались неприметные серёжки-гвоздики. Те же светлые волосы, тот же рост — и тот же растерянно-испуганный взгляд, пусть и глаза другого цвета, выбили почву из-под ног. Её идеально словно оживало на глазах, обретая знакомые, такие родные и в то же время будто бы стёршиеся временем черты, перехватывая и без того слабое дыхание. Маринетт пошатнулась вместе со своим мирком, трещавшим по швам, и слабо хватанула пальцами воздух, пытаясь ухватиться за ускользающую из пальцев пустоту, но неожиданно для себя почувствовала под ладонью пробивающееся сквозь тонкую ткань рубашки тепло чужого тела. Адриан всегда умудрялся поймать её. Маринетт всего лишь подняла голову, подаваясь вперёд. На какие-то жалкие пару сантиметров, это же совсем невинно, верно? Времени уверить себя саму, что ничего такого она не сделала, не осталось, да и врать самой себе уже поздно и глупо: губы прижимались к чужим — неловко и отчаянно, а рука потянулась — по привычке — к светлым волосам. И она бы прервала это — если бы не чужая ладонь на её талии. Тёплая, чуждая — и в то же время знакомо-наглая, притягивающая, уверенно скользящая по крупным складкам тёмно-синей ткани. И если закрыть глаза, позволив поцелую перейти из разряда случайных, то можно почти поверить, что это Адриан, ради которого всегда приходилось вставать на цыпочки, вытягиваясь в струнку, что это его руки не дают упасть от переизбытка чувств, что это его губы… Почти. Это не Адриан, хотя с закрытыми глазами — почти. Это Габриэль, и они, наверное, ни капельки не похожи. По крайней мере, Маринетт никогда не казалось так прежде. Словно пытаясь убедиться в неправильности своих суждений, Маринетт, не прерывая отчаянного поцелуя, провела кончиками пальцев по линии скул мужчины, не узнавая изгиба. Всё верно. Не Адриан. Габриэль разорвал поцелуй первым, и голова Маринетт совершенно опустела, уступив место мыслей суматошному стуку крови в висках. Внутренности словно скрутило и сжало, когда на Маринетт стало медленно наваливаться всё осознание произошедшего. Габриэль медленно выпрямился, чуть отступая и упуская её талию из рук.

***

Когда Маринетт слово в слово повторила то, что однажды сказала Анна и что, как прежде казалось, давно должно было стереться из памяти, сердце пропустило удар. И когда она обернулась — на мгновение Габриэлю почудилось, что глаза у неё зелёные: солнечные лучи скользнули по лицу, причудливо и издевательски смешав ярко-голубую радужку со своим жёлтым светом. Мелочь. Простое совпадение. И отчаянно-растерянный взгляд Маринетт, пошатнувшейся и схватившейся за его плечо. И Габриэль отчетливо понимал, что совершает ошибку, что женщина перед ним — не его жена и никаких прав на неё он не имеет. Но в тот момент отчего-то казалось, что это нужно им обоим — и он позволил себе давно забытую жадность, опустив руки на талию и чуть сжав пальцами плотный хлопок. Мягкие, тёплые, нуждающиеся губы притягивали, не давали оторваться, а если закрыть глаза — не видно неправильных тёмных волос и голубых, а не зелёных глаз. И можно представить себе, что это Анна. Почти. И у Маринетт губы искусанные, без привкуса знакомой, всё ещё не забытой помады. Габриэлю пришлось собрать всю свою силу воли, чтобы оторваться. Выдохнуть в последний раз во взволнованно приоткрытые чужие губы, выпрямить спину, отшатнувшись. Заглянуть в голубые глаза — наполненные почти что ужасом осознания — и непреклонно произнести:  — Ты никогда не станешь… ею. Губы Маринетт дёрнулись в нервной улыбке, она зажмурилась и едва слышно выдохнула:  — И ты — Адрианом. — Маринетт обхватила себя руками, сжав локти до побелевших костяшек, хотя Габриэль искренне полагал, что белее уже некуда. Она покачала головой, судорожно выдохнув, и уже чуть громче попросила: — Ты… не мог бы выйти? Мне нужно побыть одной. Габриэль подозревал, что он не должен был вообще входить в эту комнату. Подходить к ней, что-либо говорить — всё это ошибка. Потому что у неё не те глаза и не те, совершенно не те волосы, но худшее — это то, что её любил Адриан. Маринетт — только его, и Габриэль никогда не отнимет этого у своего сына. У своего мёртвого сына.  — Разумеется. Он быстро отвернулся и вышел. Он не имел никаких прав оставаться там, с этой женщиной. А Маринетт — никаких прав на него.

***

Когда Маринетт Агрест спустя несколько месяцев после смерти мужа наконец смогли поймать журналисты, охочие до хоть каких-то новостей от семьи Агрест, все решили, что резкая смена имиджа — это попытка начать жизнь с чистого листа, и длинные светлые волосы назвали неожиданно удачным преображением для женщины с примесью азиатской крови. И только двое знали правильный ответ.