На твоей стороне

      — Я знаю, на чьей я стороне, — говорит Ньют, а Тесей вжимается лицом в его шею, и соленые слезы холодят кожу.       Грабастает сильнее прямо за шкирку, вжимает в себя, будто бы это — выход, способ уберечь и спасти, и Ньют задыхается в их почти-объятиях. Пальцы брата до боли сдавливают затылок, его загривок, взъерошенный и дрожащий, щекочет висок, и отчего-то колко, морозно где-то под ногтями. И неразумное сердце стучится в ребра, словно пытаясь их проломить. Или, может, Тес слишком сильно сцепляет руки?       Ньюту бы выбраться, вздохнуть воздуха, но вокруг — марево, осыпающийся сине-красный зной, и он совсем не похож на свободу. Свобода — это болючий, отчаявшийся Тесей, скулящий в изгиб плеча, свобода — это когда можно легонько гладить его по спине и лопаткам, будто бы это нормально. Будто бы это — приемлемо.       — О господи, Лита...       Свобода — это когда брат умеет молчать сквозь слезы...       Ньют сжимает зубы и, против воли, наверное, он не объяснит иначе, притягивает ближе к себе. Да, Лита, ее образ застыл перед глазами: хрупкая, маленькая, в душе все еще израненная девочка, одна посреди яркого пламени. Такая далекая и близкая одновременно. Такая непонятная — бросившая им одно на двоих короткое "люблю". Такая...       ...не как Тесей. Не холодная.       — Она ушла, ты ее не вернешь.       Возможно, слова поддержки — не по его части, но Ньют чувствует грубоватую хватку на своих плечах, и шептать, горячечно шептать в покрасневшее ухо — вот все, на что хватает сил и желания. Дышать обрывками воздуха где-то у теплого виска, глотать осколки горечи и думать о том, как маленькие облачка пара шевелят растрепавшиеся волосы брата.       Лита правда ушла. И я знаю, что у тебя внутри, потому что у меня под кожей — все то же самое, та же кипящая кровь, тот же коктейль из тоски и боли в каждой венке. И дыра — гниющая, черная — точно под сердцем.       Все одинаково. Веришь, Тесей?       Только мне все же немного больнее.       — Тес, нам стоит уйти.       А он все цепляется, до обидного крепко, так, как не цеплялся никогда. И выглядит, ощущается рядом прежним мальчишкой, таким, каким в детстве был. Лопоухим и вихрастым, с узковатой улыбкой и крапинками солнца по радужке глаз. Самым-самым красивым, в которого Ньют, наверное, уже тогда...       Тесей на ровной земле почти спотыкается, и прижать его точно сердцем к сердцу — единственный шанс удержать. Не на вывороченных камнях Пер-Лашез, а просто — в этой жизни, здесь, за невидимой страшной чертой.       Ньют раньше и не думал, что ему это будет так нужно, так важно. Ньют раньше и не подозревал, что братские слезы, впитавшиеся в ткань пальто, могут пахнуть пряно и сладко, весенней росой и солнцем, когда-то светившим над их головами в полную силу.       Ньют раньше...       ... да что таить, он раньше совсем не нуждался в этом.       В руках, что стискивают поперек спины, в припухших губах, что судорожно шепчут в шею четыре буквы чужого имени. В Тесее — потерянном и в кои-то веки беззащитном. В Тесее, которому он мучительно необходим, не наоборот.       — Тес, еще многие погибнут. И мы не сможем остановить безумие Грин-де-Вальда, если будем скорбеть по каждому из них.       Ньют хочет сказать: "всякий может быть под угрозой". Ньют имеет в виду: "Лита бы не желала наших слез". Ньют глотает вязкую, с привкусом гари и пепла, слюну и думает, до кошмарного тоскливо думает: "я остался".       Я остался у тебя, брат. И я теперь на твоей стороне. Может, ты, пожалуйста, меня заметишь?       Не так, как замечал раньше, не по-покровительски сухо и не невзначай. А так, как я замечаю тебя — кусочками света в волосах, пением твоей палочки, нервным бегом быстрых пальцев. Губами, что пахнут мамиными кексами и крепчайшим кофе. Глазами, на донышке которых для меня — весь мир и отражение Литы тенью за моим плечом.       — Да, ты, наверное, прав.       Тесей роняет слова, глухие, полные черной, словно ночь, безнадежности, и кольцо рук исчезает с груди. И сердце — только-только успокоившееся сердце, топчется на месте, будто потерявшийся детеныш, будто одинокий зверь.       Пальто — и вправду — едва заметно пахнет мятой и корицей, сладко-сладко, даже тревожно.       — Нам следует доложить обо всем в Министерство.       Тесей протягивает ему ладонь, а у самого — глаза красные, распухшие, россыпь родинок по бледной коже как неоткрытое созвездие. Ньют считает в нем ярчайшие звездочки. Прикусывает губу, утирая рукавом лицо. У него на щеках, должно быть, осколки выцветшей грусти и мокрые капли.       — Ты же со мной?       Тесей спрашивает — сомневается: раз за разом, из года в год. Наверное, у него действительно есть на это повод, Ньют даже не в обиде. Просто еще чуть-чуть, и сердце разобьется о костяные прутья в груди, всего лишь. Ничего особенного.       — Ты же со мной, брат?       "Брат". Короткое, ласковое, сказанное кричащим шепотом.       "Брат". От него убежать хочется и — одновременно — тут же протянуть раскрытую пятерню, ухватиться крепко, мол, вот, смотри, я правда с тобой, а ты сомневался, глупый Тесей.       "Брат". От него воротит наружу, и хворь пробирается в вены.       — К...конечно.       Ньют поднимает руку, медленно вкладывает пальцы в прохладную ладонь. Неспешно — только бы не торопиться, у них всего миг до трангрессии, а дальше будет конец — обхватывает плотнее. И смотрит прямо в глаза.       У Тесея по радужке лучики солнца, потускневшие за столько лет. У Тесея внутри — бурлящее море с бликами света на темных волнах. У Тесея — отражение его собственной фразы, осторожное "я на твоей стороне" в каждой черточке лица.       Только ты. Только я. Бок о бок.       И сегодня между нами стерлись практически все грани.