На твоей стороне

      — А какой вы?       — Заботливый любящий аврор.       — Это то, каким он себя видит.       Каллум вскидывается мгновенно — быстрый взгляд наискосок из-под нахмуренных вопросительно бровей просто чтобы узнать: шутка? Или поддевка? Может, смесь из первого и второго?       Но у Эдди улыбка во все тридцать два, такая по-солнечному теплая и манящая. Забывается как-то даже, что между ними — пропасть. В плане возраста, увлечений, восприятия мира элементарно. В плане чего угодно.       Ничего не поделаешь, подобную улыбку хочется вернуть в ответ. Каллум тянет долгое:       — Да ладно, Кэтрин... — а у самого уголки губ ползут к скулам, и в голове пустота весом с пушинку, — ...она была не против меня поддержать...       — Нет, так видит себя только Тесей.       Эдди смеется. Ласковым, немного урчащим смехом, а у Каллума чувство, будто в ребра напихали попкорна, и он раскаляется, лопается, разрывая костяную клетку. Бахает где-то на периферии сознания, похожий на похоронный марш.       Боже, оказывается, это [совсем не] больно.       Боже, оказывается, это [очень] затягивает.       Рядом с Эдди не получается по-другому. От него заражаешься весенним светом воздушно-капельным, от него вспарывает закупоренные наглухо вены, а сердце стекает лужицей куда-то в пятки. И сладко тянет под ложечкой.       А они, вроде как, играли [всего лишь] братьев. Это вообще приемлемо?       — Ну тебя.       Каллум взмахивает руками, делает вид, будто бы немного задело, и интервьюер тут же хватается за тишину, чтобы переключить их с темы на тему. Разговор течет плавно, они пространно отвечают на вопросы, не выдавая больше, чем должны, и, кажется, изредка переглядываются друг с другом. Ведут себя максимально спокойно. Нормально.       И даже воздух вокруг них не кипит.       Они стараются.       Но потом Эдди снова забрасывает руку на спинку его стула, и этот [сто] пятый раз практически толкает за грань: Каллум чувствует на лопатках чужие юркие пальцы. Приходится сжать губы в узкую линию, прикусить язык, потому как, вроде бы, нужно стерпеть, не поддаться [но это практически невыполнимо].       Хрупкие ладони Эдди опаляют сквозь ткань, и Каллум буквально каждой клеткой ощущает, как под тонкими пальцами на коже расползаются уродливые ожоги. Причудливая жгущаяся вязь отметин по позвоночнику. Не дернуться и не вжать гадкого провокатора в стену прямо здесь — миссия из разряда сложнейших.       Он считает, что справляется.       По крайней мере, пытается.       Интервьюер читает с листка последние строчки, Эдди не перестает излучать вселенскую радость, а в горле сухим комом собирается невысказанное, гнетущее. Каллум впивается ногтями в ладонь, чтобы привести себя в чувство. У Эдди жена, двое детей. Он не имеет никакого права даже намекать. Совсем [вообще] никакого права.       Но чужая теплая рука чуть сильнее давит на спину.       И он думает: "к черту".       Отпускает вожжи.       Чушь прыгает на язык моментально.       — Я читаю сценарий... голым.       Бах! Три секунды, чтобы выставить себя идиотом.       Будто удар под дых. Осознание приходит чуточку позже — отражением смеха в глазах Эдди.       — Нет! Я, в смысле, я чувствую себя голым. Чувствую голым...       Эдди прячет лицо в сгибе локтя, и желание коснуться его сильнее притяжения тел к Земле. Возможно, это будет неправильно, но Каллум уже чувствует под пальцами ткань чужих брюк.       Нежно оглаживает выпирающую худую коленку — и вдруг выпрыгивает из кадра.       Все еще мальчишка, не больше [далеко ему все-таки до образа старшего].       Эдди дергается за ним следом спустя мгновение, находит у туалетов умывающимся.       — Такую дурь сморозил, прости.       — Я попросил их дать нам перерыв. Сказал, это все сложности перелета.       — Спасибо.       Холодные капли текут по лицу, а вся спина — сплошная обожженная зона, ее бы под воду, да только сама мысль раздеваться здесь как-то смущает. Каллум давит на корню идею выпить из пригоршни, утыкается в ладони лицом.       И молчит.       Хотя, наверное, ему стоит еще пару [десятков] раз повторить слова благодарности.       Потому что Эдди рядом. Невидимая стена, защита, воплощение понимания. Каллуму кажется, он может видеть его насквозь. И за это — то, что Эдди оставляет все его неосторожные выходки без комментариев — тоже сказать бы "спасибо".       — Знаешь...       — Ты можешь повторить слова, которые сказал о Тесее?       От неожиданности Каллум даже выпрямляет спину. Долго смотрит на Эдди через зеркальную гладь — он прямо за правым плечом, весь такой собранный, спокойный, снова лучащийся. [Красивый.]       — Заботливый любящий аврор?       — Опасный горячий мужчина.       Каллум сглатывает, брови несанкционнированно уползают куда-то вверх. У него уже галлюцинации? Все настолько плохо?       — Что?       — Что?       Эдди делает шаг. Кладет свою ладонь поверх его на холодном кафеле раковины. Наклоняется вперед, пускает едва заметным выдохом толпу мурашек по хребту.       — Таким вижу Тесея я. И тебя, к слову, тоже.       Каллум не помнит, кто из них добирается до кабинок раньше. Просто дверь поддается под диким напором, а после захлопывается за спиной, отрезая от внешнего мира. Заглушая все-все звуки, кроме единственного: шепота Эдди.       — Постой, но камеры...       — Их тут нет, я заметил.       — Эдди, а Х...       Эдди обхватывает его голову, тянет к себе за кудряшки и лепечет отчаянно в самые губы:       — Будь со мной. Ты же сам хочешь, мы оба знаем...       Мягкое касание щеки к щеке и горячее — языком по подбородку. Секунда на двоих. И тело вплотную к телу.       Каллуму срывает тормоза.       Не то чтобы он старался их удержать.