Что-то забытое. Осколки.

      Рождественская суета, стук колёс карет о мощёную камнем дорогу, прилавки донельзя забитые игрушками и сладостями, люди, укутанные в шубы, счастливые дети, «сладкие» на вкус снежинки. Время чудес и волшебства, да? Время для семейной утопии в стиле добрых сказок…       Бедность. Холод. Мерзкая зима. Почему-то мальчик не чувствует того хвалёного рождественского чуда, лишь бросая завистливые взгляды на прохожих, что потеплее завернулись в тёплые одежды; на тех, кто с удовольствием уплетает свежую выпечку. Живот и окоченевшие конечности в очередной раз дают о себе знать. Очень больно. Больно настолько, что слёзы сами наворачиваются на глазах. «Я ненавижу боль», — вырвалось изо рта, когда Азуса снова попытался согреться, тщетно выдыхая клубы пара на руки. А люди проходят мимо, стараясь не замечать его. Все спешат, все. Новая волна зимней агонии сковывает кожу; она просто сгорает в этом ледяном пламени. Сильный порыв ветра, холод которого пробирает до самых костей. И тут он вновь смотрит на прохожих. Среди них идёт мальчик, держась за руку молодой женщины. Она что-то весело щебечет, поглаживая сына по голове. А Азуса просто смотрит на них, смотрит до тех пор, пока они не скроются из поля зрения. Несправедливо. Слёзы новым потоком стекают по щекам, падая на пальцы. Холодно. Ветер вновь проходит насквозь его мешковатой одежды. Бедность.       А люди опять спешат, не замечая его. Да и он уже не смотрит на них. Взаимное игнорирование. Веки тяжелеют, голова упирается о выступ здания, и только теперь грязный снег кажется пушистым одеялом. Почему небо так схоже с огнями на ели? А это что за чудный запах? Жареный гусь? Имбирное печенье? И тихая колыбельная, которую исполняет ветер? Та молодая женщина? Уже не важно. Закрывает глаза. Огни. Тёплое молоко с печеньем. Горящая ёлка. Куча подарков. Всё проносится перед взором. Странный свет и… чей-то голос: «Эй! Помер, что ли?» Вновь этот прогнивший, жестокий мир. Перед ним стоят трое: мальчишка и две девчонки. «На меня обратили внимание».

***

      Тяжёлый вздох, вырвавшийся из груди. Очередной удар в спину. Всё так и должно быть, именно таким образом Азуса чувствует себя значимым. Задиристый детский смех. «Они определённо стали счастливыми! Я смог сделать кого-то счастливым!» — проносится в затуманенном рассудке. Поворачивает голову только для того, чтобы увидеть их улыбки, улыбается тоже. Каждое движение проносится в теле невыносимой болью, но это хорошо, очень хорошо. Начинает хохотать, с искренней радостью смотря на своих «друзей». — Джастин, он смеётся, — с непониманием прошептала девчонка, отходя в сторону от мальчика. — Прошу… — шёпотом начинает он, — ударьте меня… ещё, ещё, ещё. — Глаза сияют от восторга, а окровавленные губы изгибаются в удовлетворённой улыбке. — Мерзость! — выплёвывает Джастин, — Мелисса, Кристина, идёмте. — И они убегают от него, снова бросают. — Не уходите, не отбирайте смысл моей жизни!       Азуса снова теряется в этом мире, просто не чувствует себя живым, кому-то нужным. Его «друзья» не приходили к нему уже очень давно, они перестали дарить какой-либо смысл жизни. Поэтому он вновь снимает грязные бинты, обнажая зарубцевавшиеся раны. Прекрасные, нежно-розовые шрамы, синяки и кровоподтёки. Эстетичная составляющая его смысла. Но мальчик хочет большего, хочет чувствовать боль, ощущать себя живым. Достаёт мутный осколок и проводит кривую линию. Кожа приятно протыкается под давлением стекла, издавая едва слышный хруст. Колкая боль, буря эмоций, распускающиеся цветы на каменных плитах, застланный экстазом взгляд. И смех, сковывающий переулок. Но это не достаточно! Слишком мало! Мало! Мало! Надрез, надрез, резкий удар по лицу, очередной надрез. Осколок впивается в руку, пачкается с кровью, выскальзывает, липнет, падает на землю, смешиваясь с песком. Смех переходит на всхлипы, тело начинает предательски дрожать… «Я ничего не чувствую! — вырывается крик из глотки, наполненный безвыходностью и жалостью к самому себе. — Я больше не приношу радость!» Азуса резко выбрасывает стекло в стену, и оно разбивается на множество алых, прозрачных, мутных осколков. «Ничего, — обессиленный шёпот, — ничего»…