Что-то забытое. Осколки.

      Множество лиц: уродливых, кривых, подобно скоту, скрытых за изящными масками, добродушных на первый взгляд. Множество лиц, разных, но схожих в одном — похоти. Женские лица, мужские — не суть важна. А среди этой грязи утопает «ангел». Он с опаской смотрит по сторонам, когда аристократы поднимают цену, выкрикивают лучшую наценку столь дивному товару. Мерзко. Коу уже заранее знает, кто предложит большую стоимость — тот жирный старик. Но он натягивает невинную улыбку, всё больше напоминая ангела. Маленькое, детское личико, тело — товар. Сжимает кулаки, с искренней неприязнью предвкушая очередную пытку. «Да чтоб вы все сдохли, твари», — проносится в голове, когда он надевает маску.       Аукцион закончен. А тот старик, как и должно было, вновь победил. И теперь, победно улыбается своими гнилыми зубами, что-то говорит, извергая зловонию. А Коу вновь натягивает маску, фальшиво радуясь за выигрыш своего клиента. Старик тянет к нему свои пухлые руки. «Сдохни!» — так хочется сказать это приевшиеся слово в слух, чтобы каждая аристократичная крыса смогла услышать всю его ненависть к ним, всё лютое презрение. Но он улыбается, просто улыбается, зная, что ему предстоит испытать. «Не заставляй господина ждать!» — раздаётся выкрик позади. Он оборачивается, замечая, с какой жадностью женщина пересчитывает грязные бумажки. А затем следует за аристократом. «Ненавижу».

***

      Пыльная гладь зеркала — только ей он может показывать своё осквернённое тело без капли стыда. Стыд — забавное слово… помнил ли он, что оно значит, нет? Уже не имеет значения. Голубые, синие, красные вся кожа усыпана этими отвратными синяками, кровоподтёками, рваными ранами, рубцами. Боль и неприятные ощущения давно ушли на второй план, уступив место отвращению. Перед глазами вновь и вновь проносятся эти тошнотворные сцены, а кожа будто бы снова покрывается омерзительной слюной, семенем, кровью. От очередного воспоминания внутренности сжимаются в тугой узел, в жилах проходят электрические заряды колкой неприязни. Уже сложно сказать, кого он ненавидит больше себя или тех мерзких взрослых. В канализации внешний мир казался таким ярким из-за лживого солнца? Или из-за простого детского жизнелюбия? Как же это забавно, очень. Напоминает котёнка, который всё же смог выбраться из ведра с водой, ну, а чуть позже, был растерзан стаей дворовых псов. Коу широко улыбается, старательно скрывая слёзы. Он обязан сохранять маски. Но для кого он их надевает?       «Ты неудачник», — проносятся в голове эти слова, пока он сжимает железную вилку в руке. Она дрожит, как и всё тело. И это снова видит лишь пыльная гладь зеркала, больше никто. Старается ударить, но боится, вновь останавливаясь. Хватается за волосы, рвёт их: «Хватит трусить! Хватит!» Если он сделает это, то его жизнь наладиться! Именно! Больше не будет этих мерзких масок, уродливых лиц. Улыбается, представляя свою жизнь без этого маскарада. Наконец заносит острия для удара… приглушённый крик, невыносимая боль и потоки крови. Жизнь наладится, да? Его выгонят из этого Ада?

***

      «Высшее искусство намного прекраснее, когда оно повреждено — так же, как Ника Самофракийская! — торжествующий голос, — только таким образом мы способны вкушать её великолепие!» Овации, разносящиеся по залу, выкрики о новой цене, множество голосов, перебивающих друг друга. «Я действительно неудачник. Тот мальчишка был прав»… И снова этот дьявольский маскарад, исполненный грехами. Коу скрывает дрожь, от досады прикусывает губы: «Неудачник! Неудачник! Почему они не выбросят меня?! Чёрт!» Голоса стихают, аристократы покидают помещение, разочарованно или возбуждённо что-то бормоча, осуждая победителя. Но мальчик не замечает, старается игнорировать, спрятаться где-то далеко в подсознании. Но это не помогает поэтому вскоре он снова тонет в этой грязи, захлёбываясь в ней, отчаянно вырывается, получая за непослушание. Мерзко! Мерзко! Мерзко! Раз. Снова хрустят ломающиеся кости. Два. Вновь плётка рассекает воздух. Три. «Прекратите!» Четыре. «Хочу умереть»… Пять. Темнота и чей-то стон.       Пустота: глубокая, нескончаемая, мрачная и такая привычная. Очередная пустота, скрытая за счастливой маской. Чем же её заполнить? Можно ли? Тугие верёвки, перевязанные вокруг железного крюка, шаткий стул. Ведь можно? Неспешно залезает на свой самодельный эшафот. Ещё немного. Остался одни шаг, лёгкий полёт, но почему пустота мгновенно исчезла, наполнившись страхом? Опять трусит, просто боится… Быстро снимает со своей шеи удавку, с грохотом падая на пол. Конечность дрожат, а истерический смех застревает в глотке, не позволяя проглотить слюну, сердце стучит. «Трус», — шёпот оглашает тишину. Губы искривляются в гадкой усмешке, а по щеке текут слёзы… Трус ли?