unclean, rotten, endless

Огромная по размеру комната, полная незнакомых людей. Кресла были роскошными, красными — некоторые вещи никогда не меняются. Болтовня вокруг жужжала в ушах, «Я слышал, это...» «Лучший пианист нашего времени», «Вы сами увидите...», «Хорошо проведите время», «Сколько денег вы заплатили?», «Кажется, я..» Гарри вспомнил Лиама Пейна, когда ему было семнадцать, восемнадцать, с не-слишком-красными губами и скучными карими глазами. Он опустил взгляд на фотографию Лиама руках. Его глаза на ней были зелеными. Скорее всего, из-за освещения, подумал Гарри, или, может, он носит цветные контактные линзы. Лиам Пейн был не из тех, кто носит контактные линзы, но это не был Лиам Пейн. Только имя было то же, но даже это не имело значения. Шепот вокруг стих. Гарри не мог перестать думать. Теперь он видел Зейна, сидящего на стуле перед гигантской арфой, его пальцы острые, как лезвие, сшитый на заказ костюм удерживал его сердце внутри. Лиам Пейн поднялся на сцену. Он прошел по ней также, как прошел восемь лет назад, большими, решительными шагами. Гарри скучал по знакомому теплому дыханию Луи на своем плече, словно просачивающееся под ребра. Гарри вновь взглянул на программку, вздрогнув, когда Лиам начал играть («Ты знаешь что-нибудь из Гульда?» «Я не люблю его.» «Но ты знаешь его произведения, так ведь?») - вот оно, отпечатанное черным по белому причудливым шрифтом — Бах, Toccata in E minor. Через несколько секунд (одну, две, три, десять), после появления Лиама и первой зазвучавшей клавиши, уже неверной, Гарри подумал о своей семье. Он вспомнил о ней так методично, как вспомнил бы Лиам Пейн, существуй он еще, о каждом по очереди, в алфавитном порядке. Энн, сначала — ее могила уже не выглядела как прежде, но он все равно навещал ее, и каждый раз он думал, означает ли это, что он никогда не сломается, и он касался ожерелья на шее, сильно вдавливая, стараясь отпечатать слово любимый на коже. Мир все еще не хотел отпускать ее, и Гарри продолжал ездить к ней, каждый год, шестого мая, не всегда в одиночестве. Однажды на день Святого Валентина он привез ей персиковые розы и коробку шоколадных конфет с ликером и провел весь с день с ней, скрипкой и Зюскиндом. (Затем он вспомнил Робина, но он был зажат между Энн и остальными, всегда здесь, рядом, все больше стареющий с каждым визитом Гарри, по отцовски нежный и добродушный. Джемма — их последовательность была идеальной, думал он, обнимающая его, когда он сошел со сцены, именно так, как он и представлял себе, и обнимающая Луи тоже, его тело, чуть ли не сдуваемое ветром. Джемма, все еще счастливая, то постоянное счастье, проникающее под кожу Гарри всякий раз, когда он приезжал к ней и Дереку. Джемма, оставляющая поцелуи на его висках, любящая его так бесконечно, так сильно, несмотря ни на что, его единственный спаситель, его единственная опора. И Луи. Луи не подходил в эту последовательность цифр и имен. Ему не подходили слова «он счастлив» и «он несчастлив». Он никогда идеально не вписывался в жизнь Гарри и может, именно это делало его таким интересным, эта неосуществимость, невозможность, которую можно убрать в ящик комода и навсегда забыть о ней. Луи, потому что он всегда был слишком ярким, ослепительным, жизнерадостным и смущающим. (Но Луи больше не был прежним Луи. Уже восемь лет назад, когда они вернулись из путешествия, Луи не был тем парнем, и с годами он окончательно исчез в грубости, бесчестии и собственной несчастливости. Гарри ненавидел бы Зейна за то, что он уничтожил его, если бы Зейн сам не был сломан, полностью, абсолютно разрушен за его услужливой улыбкой и тонкими пальцами. Гарри вспоминал время, когда видел их разваливающимися на части, будто это было вчера, отдаленный, смутный треск их костей. Но сейчас Луи был здесь, рядом с Гарри, и это было почти смешно, но на самом деле здесь не было ни капли иронии. Он был здесь с пустыми глазами, и по ночам его мучили кошмары, от которых его трясло как в лихорадке, и он просыпался в холодном поту, яростно утирая слезы.) Найл был где-то в Канаде, слишком занятой и счастливый. Когда Гарри встретил его, он держал в руках гитару и широко улыбался, обнажая белые зубы. ...Лиам Пейн на сцене, сидел перед пианино, слишком огромным для него, конечно, это был огромный рояль, потому что теперь он был профессионалом. (Эйден и Мэтт шли за Найлом в этом алфавите, между «п», простотой, и «с», счастьем. Гарри совсем не чувствовал зависти, но иногда он видел их в супермаркете, спорящих о том, какие продукты взять, и тогда он поворачивался к Луи и говорил, что им нужно поехать за покупками в другое место.) Зейн был рядом с Луи в середине, между «к» и «м», расколотый на две части, их тела были мягкими, пустыми, словно разделенные на куски, шрамы, вросшие в их кожу, не позволяющие забыть. Гарри хотелось закричать и убежать прочь — он всегда так делал.) Лиам Пейн посмотрел на клавиши так, словно на них были написаны ответы на его вопросы, и начал играть. Гарри не знал, чего он ожидал. Он думал, что начнет убеждать самого себя в том, что ничего не изменилось, но сейчас он уже не был так уверен в этом. Он порывался уйти уже после первой ноты, такой резкой и вопиюще неправильной, какой она всегда и была. Ему смутно казалось, что он все еще слышит восемнадцатилетнего Лиама, с его окостеневшими пальцами и несгибаемой спиной. Он аплодировал вместе со всеми, когда Лиам закончил, пока его пальцы не покраснели. Он старался не слышать слова других, но до него все равно доносились обрывки их фраз, слишком интимных и тривиальных. Он медленно надел пальто. Ему не нравилось собственное новое тело, худое и гибкое — и ему не нравилось, как оно смотрелось с телом Луи (твердые плечи, шрамы на запястьях, дрожащий подбородок и переплетенные пальцы). Гарри хотел снова взять свою скрипку и отправиться к озеру босиком. Он хотел, чтобы ему снова было семнадцать. Но этого уже никогда не будет, и он шел вдоль Темзы, надеясь, что ноги сами не найдут дорогу домой, и он не думал о том трюке света, из-за которого ему казалось, что Лиам посмотрел на него, кланяясь, убрав одну руку за спину, и что-то в его глазах говорило, мне жаль или - я выиграл.