unclean, rotten, endless

Пианино, нарастающе, чуть колеблясь, будто дрожа — и затем скрипка, тихо вступающая (они неделями отрабатывали эту часть — потому что пианино Лиама Пейна говорило я здесь вместо я не знаю, и Гарри не мог ничего поделать со своим страстным желанием, но он мог позволить ей вырваться наружу лишь через пару секунд, когда тихий шепот фортепиано растворится в тишине. Отрывок звучал тревожно, словно вспышки нервного беспокойства. Пианино звучало тяжело и низко, как голос мужчины, когда вы прикладываете усилия, чтобы услышать его, нагибаясь к земле, словно при землетрясении, - и скрипка — высокий, пронзительный голос женщины, визжащий, словно истерично смеясь. Она не всегда попадала в такт, не всегда звучала в ритме, равняясь на более твердые и уверенные звуки пианино, но Гарри любил ее, его подбородок услужливо поднимался и опускался под ее тональность, чуть стеснительно, и затем нежно и ласково, как мать, укладывающая в кроватку своего ребенка, и затем внезапный порыв вверх, словно пламя. (Но больше всего он любил, когда она начинала звучать с оттенком меланхолии — здесь всегда присутствовала струящаяся, жалобная трель грусти, постепенно затихающая и переходящая в яркие вспышки счастья.) Он чувствовал, что может пальцем провести путь, проделанный музыкой, каждым ее отрывком, каждым инструментом, играющего в гармонии с другим — и возможно, именно в этом отрывке это выражалось сильней, потому что здесь было слишком много всего, и ты должен хорошенько навострить уши, чтобы действительно понять это, и Гарри не был уверен, понял ли он сам, достаточно ли он взрослый или мудрый для этого, было ли у него что-либо еще, что нужно для того, чтобы понимать музыку, но это стоило того, чтобы понять эту историю. Боже, это того стоило. Он сядет на пол перед Лиамом, скрестив ноги и опустив скрипку рядом с собой; он взглянет на него, тут же прекратившего играть, беспомощно опустив руки, и Гарри попытается объяснить. Он скажет, видишь, вот — и укажет на ноты, но Лиам все равно ничего не увидит в этом, ничего, кроме его пальца поверх инструкций, staccato, piano будто это не означало возбужденно, ласково — ведь в этом и есть весь смысл, верно? И Лиам Пейн поднимет на него пустой взгляд, и Гарри передернет, но он объяснит ему снова, потому что он хочет, чтобы он тоже это понял, потому что он не может исполнять историю любви с тем, кто не знает, что они влюблены. Он скажет — хорошо, итак, есть мужчина (то есть ты), и он влюблен в женщину (то есть меня). Но она не уверена, и — (слушай) она неугомонна словно колибри, хлопающая крылышками сотню раз в секунду — и он хочет следовать за ней, он хочет любить ее (ты хочешь любить меня), но он не может, и она выскальзывает из его объятий и (соло скрипки, высокие ноты взлетают высоко в воздух, разрывая небо), навсегда оставляя его в памяти. (- Знаешь ли ты, что такое воспоминания? - хочет спросить он, и Лиам Пейн производит впечатление человека, у которых их нет, словно лист бумаги, самоочищающийся каждые несколько секунд, и никакие чувства никогда не переполняли его, лишь тихое жужжание при появлении нового ужасного шрама на коже — стереть, стереть, стереть. Гарри хотел сказать, она вспомнила, как в Лондоне идут дожди — но Лиам Пейн все равно бы не понял). И он взволнованно взглянул на Лиама, в глазах светилось раздражение из-за его непонимания, и продолжил — она хочет быть счастливой, они пытаются стать счастливыми вместе, но — (Ты когда-нибудь пытался быть счастливым, Лиам Пейн? Знаешь ли ты, как это тяжело?) Тихие страдания, тихая радость, и он здесь с ней, успокаивая и утешая, легко касаясь, и пианино медленно звучало позади, но иногда ей снились кошмары и он боролся за ее покой. Прошло совсем мало времени. Они счастливы, словно два взрыва хохота, почти одинаковые, но не совсем. Думай о цветах в саду и детском смехе, когда касаешься клавиш, Лиам Пейн. Затем — сомнения, возможно, или обжигающее счастье (он пожмет плечами — он сам не уверен в этом, но он оптимист, и для него это будто праздник), и затем что-то пылкое и экстатическое, необъятное — хэппи-энд в последней сцене «Мулен Руж», страсть, занавес падает, и вот он. Конец. Он взглянет на Лиама Пейна, говоря, смотри, вот она. История любви. Но на самом деле ему не хочется, чтобы Лиам понимал это, так что он заберет свою скрипку и уйдет, и она словно ласкала его руками, вырезанными из дерева, как напоминание о идиллии, которую он исполнял, и его подбородок плавно поднимался и опускался. *** Однажды утром Луи зашел в кухню с серебряной цепочкой, - крошечные кружки красовались на его шее. Кольцо свободно болталось в изгибе его ключиц. - Что это? - спросил Гарри, и тут же пожалел о своих словах. Он не хотел знать. Луи пожал плечами и налил себе стакан апельсинового сока. Хороший день, отметил Гарри, и он задумался, как давно он начал считать хорошими днями те дни, когда ЛуииЗейн не появляются на кухне с отметинами от зубов на руках, и их глаза не покраснели от слез. - От Зейна, - ответил Луи. Гарри ничего не сказал. Цепочка, словно издеваясь, ярко светилась в лучах солнца, словно очередной шрам. *** Гарри глубоко вдохнул. От его воротничка пахло стиральным порошком, и на секунду он вспомнил комнату Лиама Пейна, сжатые зубы на его спине. Рубашка хрустела на теле, как бумага, когда он двигался. Пот был виден на бровях. Вокруг было темно, но свет словно ослеплял Гарри, и на мгновение ему захотелось убежать, убежать прочь, пока его легкие не начнут гореть и он не почувствует пустоту, грозившую проглотить его живьем. Но к нему подошел Лиам Пейн, медленно и спокойно (Лиам не был из тех, кто внезапно появляется, как иногда делал Луи, когда он еще был Луи, а не ЛуииЗейном, еще не был сломан без надежды на восстановление — Лиам был из тех, которых вы видите издалека, их большие шаги, всегда в одном и том же темпе), и этому чувству пришел конец — он не может внезапно сбежать, он должен выйти туда, и, может, этим нужно гордиться, но ему плевать. - Ты готов? - спросил Лиам, его взгляд был мягким и участвующим. Гарри ненавидел его мягкость по отношению к нему, несмотря на ту боль, которую они причинили друг другу. Нет, подумал Гарри. Он не готов. И никогда не будет. - Нет, - ответил он. Лиам Пейн не выглядел удивленным, не вздрогнул, не сказал, ты никогда не будешь готов. - У тебя еще есть время, - вместо этого произнес он, и Гарри знал, что у него не было времени, потому что он уже слышал аплодисменты по ту сторону занавеса, и это значило что-то, да, значило. Ему было трудно дышать. (В зале начинали появляться важные люди, сказала ему его учительница, слегка улыбнувшись той улыбкой, которая есть только у учителей,мне известно кое-что, что не известно тебе, и Гарри мог думать только о Джемме, ее лице, когда он спустится со сцены и упадет в ее объятия, обессиленный. Он посмотрел на Лиама, читая облегчение на его лице. У него вообще есть семья?) Но этот Лиам Пейн был другим (маски, шепнул голосок в голове Гарри), и он шагнул вперед к Гарри, медленно, будто говоря останови меня, если сможешь. Гарри не остановил его. Он всегда был из тех, кто досматривает историю до конца, даже если он ему известен, даже если конец причинит ему боль (как, например, сейчас). Ближе, говорили его глаза, ближе. (Для Гарри не было золотой середины — существовали лишь слишком близко или слишком далеко). - Ну что ж, - произнес Лиам Пейн где-то там, где люди хлопают в ладоши за занавесом, который так скоро взлетит вверх, его слова звучали не как слова. Еще один шаг вперед. Сердце Гарри отбивало барабанную дробь, словно отпечатывая каждое мгновение на стенках его легких. Не из-за Лиама, и он даже не смотрел на Гарри. Гарри думал о светловолосом мальчике, сидевшем в зале на одном из красных кресел, одной рукой обнимавшем свою девушку. Он не удивился, когда их губы соприкоснулись, не двигался, и секунду они просто дышали, рот в рот, как при реанимации легких, пытаясь оживить друга друга. (Гарри приоткрыл губы, и язык Лиама скользнул ему в рот, робко, с долей вины, одна рука гладила его затылок, другая лежала на талии. В их поцелуе чувствовался вкус страха Гарри и бесстрастности Лиама, и кто-то, кому не было до них дела, прервал их, не удивившись, скорее всего, уже видевший это миллион раз, и сообщил, ваш выход, так, будто это ничего не значило. Но оно значило). Они не появились на сцене одновременно. Сначала вышел Лиам (зрители вежливо захлопали, отметив про себя, еще один — еще один из тех безупречных молодых музыкантов, который впечатлит нас, но не очарует — кроме тех шести подростков позади, но, возможно, они были слишком погружены в себя, чтобы думать об этом), подошел к пианино и опустился на стул, глупо улыбаясь толпе; и затем появился Гарри (ему хлопали громче, возможно, с большим энтузиазмом — ох, а этому удастся развлечь нас, он выглядит одаренным, и взгляните на эти кудри), прижимая скрипку к груди. Наступила тишина (не совсем. Оборвавшиеся вдохи, шепотки, нервное бормотание музыкантов за кулисами). И затем, музыка. *** Музыка — есть что-то чрезмерное в ее написании, как, например, когда пишут картину, но вы не можете написать рисунок, но ведь и музыку написать нельзя, так ведь? *** Глаза Гарри сверкали (страх? Что-то еще?), когда первое движение смычка вызвало жалобный крик струн. *** Лиам Пейн, склонивший голову над пианино, словно над книгами, стараясь. *** Публике не было до этого дела, она не видела, видели только те, кто слушал. Они могли видеть. *** (Мужчина с женщиной, - что-то притягивало их друг к другу, прикосновения легки, словно крылья бабочки, - воссоединяющиеся вместе и растворившиеся в воздухе, открывая миру двух молодых людей, одного за фортепиано и другого, словно сросшегося в одно целое со своей скрипкой.) *** Запястья Гарри, взлетающие при каждом взмахе, разрушающем его изнутри, оставляя крошечные отметины на костях. (Лиам Пейн ждал, когда они треснут.) *** Глаза Гарри, снова (пальцы Лиама на клавишах, толстые и грубые, как у мясника, и мысль, убийца, убийца, кровожадный убийца). *** Дебюсси — острая меланхолия, струящаяся ртуть, капли кислотного дождя. *** Гарри и Лиам (но не ГаррииЛиам, и даже не ЛиамиГарри, удерживаемые рядом лишь с помощью этого крошечного «и»), так близко друг к другу, танцуя под музыку, тела людей касались их. Близко, но не слишком близко. Не ближе. *** Смуглый парень позади, в прикрытых глазах читался голод, шепча «Это кажется важным», его ободранные губы кровоточат. *** Они не хотели, чтобы она заканчивалась — музыка. Она не заслуживала скомканного конца, но силы уже покидали их, двух утомленных мальчиков-подростков, и они хотели, чтобы она продолжалась. *** Это эгоистично, думал Лиам Пейн, а он никогда не был эгоистом, и он сильнее вдавил пальцы в клавиши, тяжело выдохнув все будет хорошо. *** Она была слишком далеко (высоко-высоко в небе, среди облаков и звезд), чтобы слышать его. *** Но она закончилась. Гарри взглянул на Лиама, не смотревшего на него, - он твердо поднялся на ноги и слегка поклонился, как будто ничего не произошло, слова будущее и карьера светились на его плечах. Что бы это ни было, оно закончилось, подумал он, и захлопал в ладоши так громко, как только мог. *** Затем: лето словно внезапно ударило их в живот, шквал заявлений, дипломов, слез и обещаний звонить, девушек с тушью, стекающей по щекам. Гарри наблюдал со стороны за всем этим. Объятия Луи застали его врасплох. Гарри понял, что они означали — прощай. Луи уезжал в путешествие с Зейном. Зейн выглядел как опытный путешественник, и Гарри все еще надеялся, что они справятся с этим, и не сломаются еще сильнее. Краем глаза он наблюдал, как Лиам и Найл тоже обнимались, слишком долго — последние отчаянные прикосновения, никогда не произнесенные я люблю тебя. Гарри не вмешивался в это. Мэтт и Эйден выглядели так, словно и не собирались уезжать. Их лица были спокойными, даже восторженными. Они не обнимали друг друга, но ведь они и не расставались. Один за другим они покидали это место — Лиам уезжал в Лондон, как начинающий пианист, Найл тоже уезжал куда-то, как и Джулиет, возможно, они собирались расстаться. Луи и Зейн исчезли из комнаты незаметно для Гарри. Это выглядело бы как предательство. Гарри уехал последним, заперев дверь, легко подняв с пола футляр со скрипкой. Он не оборачивался назад, но также и не смотрел вперед.