Читая «Голодные игры»

      Цинна аккуратно взял книгу в руки, разглядывая её, словно обложка могла каким-то образом подсказать, что происходит. Гейл бросил на него раздражённый взгляд и было сложно понять, что действительно его выводит из себя — медлительность Цинны, который уже несколько минут просто изучает произведение, или же сам факт его существования так близко к нему. Гейл ненавидел Капитолийцев, даже тех, кто, вроде как, не участвует в травле Дистриктов. Впрочем, едва ли Цинна, буквально три недели назад вызвавшийся добровольцем в стилисты Дистрикта, о чём не знал ещё никто из сидящих в комнате, мог считать себя непричастным к играм. Он хотел верить, что он другой, лучше, может, просто выше этого, но и не осуждал Китнисс, Гейла или Джоанну за враждебность ко всему Капитолийскому. Цинна поймал взгляд Гейла и открыл книгу, пролистывая ко второй главе. Он уже открыл было рот, как Джоанна театрально вздохнула, откидываясь на спинку дивана.       — Чтение — это, безусловно, прекрасно, — протянула она капризным тоном, настолько несвойственным ей, что она передёрнула плечами и рассмеялась, — но, может, у тебя есть хотя бы чай или кофе? — поинтересовалась Джоанна, проводя рукой по своему урчащему животу.       — Точно, точно, — подняла палец Эффи, заполняя звонким голосом всё тесное пространство домика победителей, — как я могла забыть? — она легонько хлопнула себя по лбу, после чего встала и пошла к одному из чемоданов, которые привезла с собой. Она быстрым движением подкатила красно-розовую сумку на колёсиках, передавая её Хеймитчу, тот удовлетворённо кивнул, расстёгивая её.       Те, кто сидел дальше, вроде Бити, Пита или Цинны, слегка склонились вперёд, заглядывая в сумку, Финник почти разочарованно выдохнул: ничего интересного, лишь чай, какие-то травы и красные таблетки, похожие на леденцы, Финник знал эти таблетки — похожие принимал один из его покровителей — знатный наркоман, попробовавший всё, что можно слизнуть, вколоть или вынюхать, он принимал их, когда хотел завять… Финник невольно усмехнулся, вспоминая, что сами таблетки от зависимости стали его следующей зависимостью, приведшей в итоге к смерти. А Джоанна же потёрла руки, ей действительно хотелось выпить чего-нибудь горячего. Хеймитч пошёл на кухню, заполняя пустые шкафы вновь привезёнными травами под звонкие комментарии Эффи, что с чем и когда лучше пить. Джоанна же молча прошла мимо них, слегка оттолкнув Хеймитча бедром, чтобы достать кружку.       — Две кружки, — заметил Бити, выгибаясь и наблюдая за троицей на кухне, — мне кажется, — тоном знатока продолжил он, одним пальцем поправляя очки, — нас немного побольше.       — Не привык к гостям, — то ли огрызнулся, то ли извинился Хеймитч. — Завтра с утра, после школы, дети могут зайти и купить столовые приборы, — он неопределённо махнул рукой в сторону ребят, которые возмутились этой наглостью, — если, конечно, все захотят продолжить читать, — тоном, не подразумевающим альтернатив, произнес Хеймитч. Ему казалось, что уже никто не сможет уйти отсюда, не узнав, чем всё кончится и в чём смысл. И он был прав. Китнисс нахмурилась, а Джоанна, сильно виляя бедрами, села на место Хеймитча, рядом с Гейлом и почти кокетливо улыбнулась, почему-то это не понравилось Китнисс и она нахмурилась ещё больше.       — Эй, — почти возмущенно воскликнул Финник, кивая на место рядом с собой, но Джоанна одним взглядом дала ему понять, что планирует поразвлечься.       — Извини, красавчик, — усмехнулся Хеймитч, с размаху падая рядом с ним, — придётся потерпеть мою компанию.       Дождавшись, пока все рассядутся, Цинна открыл страницу, которую зажимал пальцами, и оповестил начало второй главы, все замолчали, слышалось лишь тихое стучание ложки о кружку в руках Джоанны. Как-то раз в лесу, поджидая добычу на дереве, я задремала и грохнулась вниз с десятифутовой высоты прямо на спину — да так, что, казалось, весь дух из меня вышел. Я несколько секунд ни вдохнуть, ни выдохнуть, ни даже пошевелиться не могла. И вот теперь я испытываю то же самое: горло у меня перехватило и я не в силах издать ни звука, а имя сестры все стучит и стучит молотом в голове. Кто-то хватает меня за руку, какой-то мальчик из Шлака. Наверно, я стала падать, и он меня поддержал. Это ошибка! Этого не может быть! Имя Прим — на одном листке из тысяч! Я даже за нее не волновалась. Разве я не обо всем позаботилась? Разве не я взяла эти чертовы тессеры, чтобы ей не пришлось рисковать? Один листок. Один листок из тысяч. Расклад — лучше не бывает. И всё, всё насмарку.       С губ Китнисс сорвался нервный смешок, ей показалось до безумия нелепым то, что точно такие же мысли, все до одной и точно в том же порядке, промелькнули в её голове, когда Хеймитч прочитал имя её сестры. Пит бросил взволнованный взгляд на Китнисс, она казалась такой спокойной и даже безразличной, что какую-то часть его это даже пугало. Как будто издалека до меня доносится ропот толпы — самая большая несправедливость, когда выпадает кто-то из младших. Потом я вижу Прим: бледная, с плотно сжатыми кулачками, она медленно, на негнущихся ногах бредет к сцене. Проходит мимо меня, и я замечаю, что ее блузка опять торчит сзади как утиный хвостик; и это приводит меня в чувство. — Прим! — кричу я сдавленным голосом и наконец обретаю способность двигаться. — Прим!       Гейл тихонько вздохнул, разумеется, иначе и быть не могло, но какая-то безумно эгоистичная часть Гейла молилась, чтобы Китнисс осталась в стороне и не шла на верную смерть. Разумеется, разум тут же отвергал и малейшую возможность Китнисс, просто стоящей в стороне, когда её маленькую сестрёнку забирают на Голодные игры, он и сам ни за что бы не остался стоять в стороне, если бы Бряк вытянула имя одного из его братьев. Под ложечкой у Гейла засосало, что будет в следующем году? Если имя одного из них окажется в ярких ногтях Эффи, или, точнее, в когтях Капитолия, он уже не сможет защитить их. Лицо Гейла едва заметно побледнело, но почти сразу же раскраснелось от злости. Он ненавидел Капитолий ещё больше, чем когда-либо, ненавидел за то, что тот может вырвать маленькую беззащитную девочку, чьё имя написано лишь один раз на одном из тысяч листочков, из семьи, ненавидел за то, что Китнисс, его Кискисс, может не вернуться. Мне не нужно проталкиваться сквозь толпу, она сама расступается передо мной, образуя живой коридор к сцене. Я догоняю Прим у самых ступеней и отталкиваю назад. — Есть доброволец! — выпаливаю я. — Я хочу участвовать в Играх.       Эффи хлопнула в ладоши и этот звук повис в звенящей тишине. Теперь Гейл люто ненавидел и Эффи Бряк, впрочем, в этом он не был одинок. Китнисс бросила взгляд, полный презрения, на эту женщину, которая казалась настолько же глупой и пустой, насколько яркой. На сцене легкое замешательство. В Дистрикте-12 добровольцев не бывало уже несколько десятков лет, и все забыли, какова должна быть процедура в таких случаях. По правилам, после того как объявлено имя трибута, другой юноша или другая девушка (смотря по тому, из какого шара был взят листок) может выразить желание занять его место. В некоторых дистриктах, где победа в Играх считается большой честью, и многие готовы рискнуть ради нее жизнью, стать добровольцем не так просто. Но поскольку у нас слово «трибут» значит почти то же, что «труп», добровольцы давным-давно перевелись. — Чудесно! — восхищается Эффи Бряк. — Но… мне кажется, вначале полагается представить победителя Жатвы и… только потом спрашивать, не найдется ли добровольца. И если кто-то изъявит желание, то мы, конечно… — все более неуверенно продолжает она. — Да какая разница? — вмешивается мэр. Он смотрит на меня с состраданием и, хотя мы никогда не общались, как будто даже узнает меня — девочку, которая приносит ягоды; о которой ему, возможно, что-то рассказывала дочь; и которой, как старшему ребенку в семье, он сам пять лет назад вручал медаль «За мужество». Медаль за отца, сгинувшего в рудниках. Может быть, мэр вспомнил, как я стояла тогда перед ним, робко прижавшись к матери и сестренке?       Почему-то Питу, очень живо представившему эту картину, стало невыносимо тоскливо. — Какая разница? — ворчливо повторяет мэр. — Пусть идет. Сзади, вцепившись в меня, как клещами, своими тонкими ручонками, исступленно кричит Прим: — Нет, Китнисс! Нет! Не ходи! — Прим, пусти! — грубо приказываю я, потому что сама боюсь не выдержать и расплакаться. Когда вечером Жатву будут повторять по телевизору, все увидят мои слезы и решат, что я легкая мишень, слабачка. Нет уж, дудки! Никому не хочу доставлять такого удовольствия. — Пусти! Кто-то оттаскивает Прим от меня, я оборачиваюсь и вижу, как она брыкается на руках у Гейла.       Гейл снова вздохнул, иначе и быть не могло. — Давай, Кискисс, иди, — говорит он напряженным от волнения голосом и уносит Прим к маме. Я стискиваю зубы и поднимаюсь на сцену. — Браво! Вот он, дух Игр! — ликует Эффи, довольная, что и в ее дистрикте случилось наконец что-то достойное.       Китнисс вздрогнула, глядя на Эффи недоверчивым взглядом. Как эта Капитолийка, воплощение вычурности, глупости и жестокости Капитолия может говорить что-то подобное? Китнисс открыла рот, чтобы сказать Эффи всё, что она о ней думает, её не останавливало даже то, что всё, написанное в книге, ещё не произошло. Бити, сидевший рядом с Китнисс, осторожно коснулся её локтя, привлекая внимание, на возмущённый взгляд Эвердин он лишь качнул головой, как бы говоря «ты не сделаешь лучше». Китнисс нахмурилась, но острый приступ ярости прошёл и она немного успокоилась. — Как тебя зовут? Я с трудом сглатываю комок в горле и произношу: — Китнисс Эвердин. — Держу пари, это твоя сестра. Не дадим ей увести славу у тебя из-под носа, верно? Давайте все вместе поприветствуем нового трибута! — заливается Эффи. К великой чести жителей Дистрикта-12, ни один из них не зааплодировал. Даже те, кто принимал ставки, кому давно на всех наплевать. Многие, наверно, знают меня по рынку, или знали моего отца, а кто-то встречал Прим и не мог не проникнуться к ней симпатией. Я стою ни жива, ни мертва, пока многотысячная толпа застывает в единственно доступном нам акте своеволия — молчании. Молчании, которое лучше всяких слов говорит: мы не согласны, мы не на вашей стороне, это несправедливо. Дальше происходит невероятное — то, чего я и представить себе не могла, зная, как совершенно я безразлична дистрикту. С той самой минуты, когда я встала на место Прим, что-то изменилось — я обрела ценность. И вот сначала один, потом другой, а потом почти все подносят к губам три средних пальца левой руки и протягивают ее в мою сторону. Этот древний жест существует только в нашем дистрикте и используется очень редко; иногда его можно увидеть на похоронах. Он означает признательность и восхищение, им прощаются с тем, кого любят.       Китнисс судорожно вздохнула, с трудом веря, что людям действительно есть до неё дело. Теперь у меня действительно наворачиваются слезы. К счастью, Хеймитч встает со стула и шатаясь ковыляет через сцену, чтобы меня поздравить. — Посмотрите на нее. Посмотрите на эту девочку! — орет он, обнимая меня за плечи. От него несет спиртным, и он явно давно не мылся. — Вот это я понимаю! Она… молодчина! — провозглашает он торжественно. –- Не то что вы! — Он отпускает меня, подходит к краю сцены и тычет пальцем прямо в камеру. — Вы — трусы!       Финник сдавленно смеётся, очень живо представляя эту картинку, Джоанна тоже давится от смеха в свою кружку, Хеймитч лишь усмехнулся, про себя немного радуясь, что редко помнит свои пьяные выходки, правда, эту, транслируемую на весь Панем, ему вряд ли удастся забыть. Кого он имеет в виду? Толпу? Или настолько пьян, что бросает вызов Капитолию? Впрочем, об этом уже никто не узнает: не успевая в очередной раз открыть рот, Хеймитч валится со сцены и теряет сознание. Хоть он и отвратителен, я ему благодарна. Пока все камеры жадно нацелены на него, у меня есть время перевести дух и взять себя в руки.       — Твоё пьянство наконец-то принесло пользу, — воскликнула Джоанна, громко ставя чай на стол.       — Жизнь прожита не зря, — согласился Хеймитч, чувствуя горький привкус слов во рту. Я расправляю плечи и смотрю вдаль на холмы, где мы бродили сегодня утром с Гейлом. На мгновение меня охватывает тоска… почему мы не убежали из дистрикта? Не стали жить в лесах? Но я знаю, что поступила правильно. Кто бы тогда встал на место Прим? Хеймитча поскорее уносят на носилках, и Эффи Бряк снова берет инициативу в свои руки. — Какой волнующий день! — щебечет она, поправляя парик, опасно накренившийся вправо. — Но праздник еще не окончен! Пришло время узнать имя юноши-трибута! — По-прежнему пытаясь одной рукой исправить шаткое положение у себя на голове, она бодро шагает к шару и вытаскивает первый попавшийся листок.       — Ставлю на блондина, — заявила Джоанна, глядя на Пита.       — Пит, — ко всеобщему удивлению сказал он, усмехаясь. — Я тоже ставлю на себя, — тяжело вздохнул он, откидываясь на спинку дивана и прикрывая глаза в ожидании. В голове Китнисс, до этого царившие лишь две мысли «лишь бы не Гейл» и «лишь бы не Прим» начало проясняться. Кажется, только она не подумала, что один из двух молодых людей из Дистрикта-12, сидящих рядом с ней, один так же станет трибутом. Я даже не успеваю пожелать, чтобы это был не Гейл, как она уже произносит: — Пит Мелларк!       — Надо было ставить деньги, — сдавленным голосом сказал Пит, старательно храбрясь. «О нет! Только не он!» — проносится у меня в голове, я знаю этого парня, хотя ни разу и словом с ним не перемолвилась.       Пит нахмурился, украдкой бросая взгляд на Китнисс. Честно говоря, ему и в голову не приходило, что она замечает его существование. Не до этого дня. С того момента, когда они первый и последний раз встречались наедине, прошёл не один год и, если говорить откровенно, Пит не был уверен, что Китнисс, в том состоянии, в котором она была тогда, вообще помнила, как они встретились или, как минимум, не запомнила его. Удача сегодня не на моей стороне. Я смотрю на него, пока он пробирается к сцене. Невысокий, коренастый, пепельные волосы волнами спадает на лоб. Пит старается держаться, но в его голубых глазах ужас. Тот же ужас, что я так часто видела на охоте в глазах жертвы. Тем не менее Питу удается твердым шагом подняться по ступеням и занять свое место на сцене. Эффи Бряк спрашивает, нет ли добровольцев. Никто не выходит. У Пита два брата, я их видела в пекарне. Одному из них, наверно, уже больше восемнадцати, а другой не захочет. Обычное дело. В день Жатвы семейные привязанности не в счет. Поэтому все так потрясены моим поступком. Мэр длинно и нудно зачитывает «Договор с повинными в мятеже дистриктами», как того требуют правила церемонии, но я не слышу ни слова. «Почему именно он?» — думаю я. Потом пытаюсь убедить себя, что это не имеет значения. Мы с Питом не друзья, даже не соседи. Мы никогда не разговаривали друг с другом.       Гейл лишь хмурился, до этого момента даже не подозревая, что Китнисс и Пит как-то связанны, на самом деле, он даже о существовании Пита толком не знал, сын пекаря и только, а вот Китнисс, очевидно, была с ним знакома. Стала бы она так волноваться за того, кто ей безразличен? Нас ничего не связывает… кроме одного случая несколько лет назад. Возможно, сам Пит о нем уже и не помнит. Зато помню я. И знаю, что никогда не забуду.       Китнисс опустила глаза, глядя на свои руки. Ей было неимоверно стыдно и даже неприятно сидеть тут, перед лицом Пита, рядом с Гейлом, когда спокойный голос Цинны зачитывает то, что скрывается в её мыслях. У неё было чувство, что кто-то вторгается в её личное пространство, залезает в голову, не спрашивая разрешения, а ещё хуже было то, что это слышало целых восемь человек, шестерых из которых она никогда прежде не встречала. То было самое тяжелое время для нашей семьи. Тремя месяцами раньше, в январе, суровее которого, по словам старожилов, в наших местах еще не бывало, мой отец погиб в шахте. Поначалу я почти ничего не чувствовала — словно окаменела, а потом пришла боль. Она накатывала внезапно из ниоткуда, заставляя корчиться и рыдать. «Где ты? — кричала я мысленно. — Почему ты ушел?». Ответить было некому. Дистрикт выделил нам небольшую компенсацию, достаточную, чтобы прожить месяц, пока мама найдет работу. Только она не искала. Целыми днями сидела, как кукла, на стуле или лежала скрючившись на кровати и смотрела куда-то невидящим взглядом. Иногда вставала, вдруг встрепенувшись, будто вспомнив о каком-то деле, но тут же снова впадала в оцепенение и не обращала никакого внимания на мольбы Прим. Мне было страшно, очень страшно. Теперь я могу представить, в каком мрачном царстве тоски пришлось побывать маме, но тогда я понимала лишь одно: вместе с отцом я потеряла и ее. Прим всего семь лет, мне — одиннадцать, и я стала главой семьи. Что мне оставалось делать? Я покупала на рынке продукты, варила еду, как умела, и старалась прилично одеваться сама и одевать сестру — ведь если бы стало известно, что мама о нас не заботится, мы бы оказались в муниципальном приюте. В нашу школу ходили дети из приюта — понурые, с синяками на лицах, с согбенными от безысходности спинами. Я не могла допустить, чтобы Прим стала такой же. Добрая маленькая Прим, которая плакала, когда плакала я, еще даже не зная причины, расчесывала и заплетала мамины волосы перед школой, и каждый вечер по-прежнему вытирала отцово зеркало для бритья — он терпеть не мог угольную пыль, покрывавшую всё в Шлаке. Прим не выдержала бы приюта. А потому я никому словом не обмолвилась о том, как нам трудно.       В голосе Цинны слышалась теплота, ему определённо нравилась эта девочка и он уже мысленно представлял её в костюме, который он планировал для девушки-трибута Дистрикта-12, девушка в огне. Огненная Китнисс. Ей пойдёт. В глазах Финника мелькнуло уважение к отважной девочке, взвалившей на себя заботу о любимых, ему это было близко и он знал, что такое вновь и вновь жертвовать собой ради дорогих людей. Хеймитч внимательно оглядел девушку с головы до ног, словно впервые увидел, делая про себя вывод, что, возможно, в этом году у его Дистрикта действительно появился шанс. Наконец деньги закончились, и мы стали умирать от голода. По-другому не скажешь. И продержаться-то нужно было всего лишь до мая, только до восьмого числа, а там мне бы исполнилось двенадцать, я бы взяла тессеры и получила на них драгоценные зерно и масло. Но до мая оставалось еще несколько недель, а к тому времени мы могли умереть. В Дистрикте-12 голодная смерть не редкость. За примерами далеко ходить не надо: старики, не способные больше работать, дети из семей, где слишком много ртов, рабочие, искалеченные в шахтах. Бродил вчера человек по улицам, а сегодня, смотришь, лежит где-нибудь, привалившись к забору, и не шевелится. Или на Луговине наткнешься. А другой раз только плач из домов слышишь. Приедут миротворцы, заберут тело. Власти не признают, что это из-за голода. Официально причина всегда грипп, переохлаждение или воспаление легких. В тот день, когда судьба свела меня с Питом Мелларком, я была в городе. Пыталась продать что-нибудь из старых вещичек Прим на публичном рынке. Раньше я несколько раз бывала с отцом в Котле, но одна ходить туда боялась — место очень уж суровое. Ледяной дождь лил непрерывным потоком. Отцова охотничья куртка промокла насквозь, и холод пробирал до костей. Последние три дня у нас во рту не было ничего, кроме кипяченой воды с несколькими листиками мяты, завалявшимися в буфете. Простояв до самого закрытия рынка, я так ничего и не продала и дрожала так сильно, что уронила связку с детскими вещами в лужу. Подбирать не стала, побоялась, что сама упаду следом и тогда уже точно не встану. Да и кому нужны эти тряпки? Домой нельзя. Невыносимо смотреть в потухшие глаза матери, видеть впалые щеки и потрескавшиеся губы сестры. В комнатке полно дыма: с тех пор как закончился уголь, топить приходилось сырыми ветками, которые я подбирала на краю леса. Как я могла вернуться туда с пустыми руками и без всякой надежды?       Голос Цинны становился всё тише, словно ему было неловко читать что-то столько сокровенное. Большинство, сидящих в комнате, разделяли его чувства. Гейл внимательно разглядывал полинявшую обивку дивана, Пит вновь разглядывал свои руки, то же самое делал и Бити, Финник и Хеймитч смотрели прямо перед собой, даже Джоанна чувствовала себя неуютно, хоть и старалась это никак не демонстрировать. Не помню как, ноги привели меня на грязную улочку, тянувшуюся позади разных лавок и магазинов для богачей. Но сами-то заведения на первом этаже, а на втором живут их хозяева. Так что оказалась я у них на задворках. Возле домов пустые грядки, время посадки еще не пришло. Пара коз в сарае. Мокрая собака на цепи, обреченно сгорбившаяся посреди грязной лужи. Любое воровство в Дистрикте-12 карают смертью, а в ящиках с мусором можно рыться безнаказанно. Вдруг что-нибудь отыщется? Кость из мясной лавки или гнилые овощи от зеленщика. То, чего не станет есть никто, кроме моей семьи. Как назло, мусор недавно вывезли. Когда я проходила мимо пекарни, от запаха свежего хлеба у меня закружилась голова. Где-то в глубине пылали печи, и через отрытую дверь лил золотой жар. Я стояла, не в силах двинуться с места, прикованная теплом и дивным ароматом, пока дождь не охватил мне ледяными пальцами всю спину и не пробудил меня от очарования. Я подняла крышку мусорного ящика перед пекарней, и он тоже оказался безукоризненно, безжалостно пуст. Вдруг я услыхала крик и подняла глаза. Жена пекаря кричала, чтобы я шла своей дорогой, а то она позовет миротворцев, и как ей надоело все это отродье из Шлака, постоянно роющееся в ее мусоре. У меня не было сил ответить на ее брань. Я осторожно опустила крышку, попятилась назад и тут заметила светловолосого мальчика, выглядывающего из-за материнской спины. Я его встречала в школе. Он мой ровесник, но как его зовут, я не знала. У городских детей своя компания. Потом женщина, все еще ворча, возвратилась в пекарню, а мальчик, должно быть, наблюдал, как я зашла за свинарник и прислонилась к старой яблоне. Последняя надежда принести домой что-нибудь съестное пропала. Колени у меня подогнулись, и я безвольно соскользнула на землю. Вот и всё. Я слишком больна, слишком слаба и слишком устала — о, как же я устала. Пусть приедут миротворцы, пусть заберут нас в приют. А лучше пусть я сдохну прямо здесь под дождем.       — Не надо, — грозно сказала Китнисс, вновь и вновь ловя на себе жалостливые взгляды. До меня донесся шум: опять ругалась жена пекаря, потом раздался удар. Я смутно заинтересовалась происходящим. Хлюпая по грязи, ко мне кто-то шел. Это она. Хочет прогнать меня палкой, успела подумать я. Но нет, это был мальчик. В руках он держал две большие буханки хлеба с дочерна подгоревшей коркой — наверно, они упали в огонь. — Брось их свинье, олух безмозглый! Какой дурак купит горелый хлеб?! — кричала ему вслед мать. Он стал отрывать от буханок подгоревшие куски и бросать в корыто. Тут в пекарне зазвенел колокольчик, и мать поспешила к покупателю. Мальчик даже ни разу не взглянул на меня, зато я смотрела на него не отрываясь. Потому что у него был хлеб. А еще из-за алого пятна на скуле. Чем она его так ударила? Мои родители нас никогда не били. Я и представить себе такого не могла. Он воровато оглянулся — не смотрит ли кто, снова повернулся к свинарнику, и быстро бросил одну, потом другую буханку в мою сторону. Затем, как ни в чем не бывало, пошлепал назад к пекарне. Я глядела на буханки и не верила своим глазам. Они были совсем хорошие, кроме подгорелых мест. Неужели это мне? Должно быть. Буханки валялись у самых моих ног. Испугавшись, что кто-то мог видеть, как все произошло, я поскорее сунула их под рубашку, запахнула сверху охотничью куртку и быстро пошла прочь. Горячий хлеб обжигал кожу, а я только сильнее прижимала его к себе — в нем была жизнь. Пока я дошла до дома, буханки подостыли, но внутри были еще теплыми. Я вывалила их на стол, и Прим сразу хотела отломить кусок. Я сказала ей немного подождать, уговорила маму сесть с нами за стол и налила всем горячего чаю. Соскребла с хлеба черноту и порезала. Это был настоящий, вкусный хлеб с изюмом и орехами. Мы съели целую буханку, ломоть за ломтем. Оставив одежду сушиться у печки, я забралась в кровать и тут же провалилась в глубокий сон. Только утром мне пришло в голову, что мальчик мог нарочно подпалить буханки. Сбросил в огонь, зная, что накажут, а потом сумел передать мне. Хотя с чего это я взяла? Видно, все-таки случайно.       — Ты это сделал специально? — почти требовательно спросил Хеймитч, словно от этого зависело что-то важное, Пит коротко кивнул. Китнисс показалось, что она сейчас задохнётся. Теперь её мысли вновь, как и много лет назад, занимал вопрос: зачем ему это было нужно, какой с этого толк?       — Наверное, — почти чужим голосом произнесла Китнисс, — ты сейчас жалеешь, что сделал это, — сказала Китнисс, словно иначе и быть не могло. Пит долго смотрел на неё, прежде чем отвернуться, недоверчиво покачнув головой. Финник прищурился, переводя взгляд с него на Китнисс, а потом поднял брови, обращая свой взгляд к Джоанне, которая лишь улыбнулась уголком губ и утвердительно кивнула, мол, это же очевидно. Зачем ему помогать совсем чужой девчонке? Даже просто бросив хлеб, он проявил невероятное великодушие; узнай об этом мать, ему бы здорово досталось. Я не могла его понять. На завтрак мы с сестрой опять поели хлеба и отправились в школу. За ночь, казалось, пришла весна: воздух чист и свеж, легкие пушистые облака в небе. В вестибюле школы я встретила того мальчика. Щека у него опухла, под глазом проступил синяк. Мальчик разговаривал с друзьями и ничем не показал, что знает меня. Но когда мы с Прим шли домой после занятий, я заметила, как он смотрит на нас с другой стороны школьного двора. На секунду наши глаза встретились; он тут же отвернулся, а я, смутившись, опустила взгляд на землю. А там, надо же — одуванчик, первый одуванчик в этом году. Сердце у меня учащенно забилось. Я вспомнила отца, как мы вместе охотились в горах, и внезапно поняла, что нужно делать, чтобы выжить. До сих пор не могу отделаться от странной мысли, будто этот спасительный одуванчик оказался там не случайно, а как-то связан с Питом Мелларком и его хлебом, подарившим мне надежду. Потом еще не раз я ощущала на себе взгляд Пита, но он мгновенно отводил его, стоило мне обернуться. У меня такое чувство, будто я осталась ему что-то должна, а я не люблю ходить в должниках. Возможно, мне было бы легче, если бы хоть поблагодарила его. Я и правда хотела, просто возможности не подвернулось. Теперь поздно. Нас бросят на арену, и нам придется сражаться насмерть. Хороша я там буду со своим «спасибо»! Боюсь, слишком уж натянуто оно звучит, когда одновременно пытаешься перерезать благодетелю глотку.       — Слегка, — согласился Финник, подмигивая Китнисс. Мэр наконец заканчивает читать нестерпимо скучный договор и жестом велит нам с Питом пожать друг другу руки. Ладони Пита плотные и теплые, как тот хлеб. Он глядит мне прямо в глаза и ободряюще сжимает мою ладонь. А может, это просто нервный спазм? Играет гимн, и мы стоим повернувшись к толпе. Что ж, думаю я. В конце концов, нас двадцать четыре. Есть шанс, что кто-то убьет его раньше меня. Хотя в последнее время ни на что нельзя слишком полагаться.       — Конец главы, — оповестил Цинна, переворачивая страницу. — Кто следующий? — поинтересовался он, оглядываясь по сторонам. Эффи, сидящая рядом с ним, вытянула руку. С губ сразу нескольких сорвался тяжёлый вздох, слушать о происходящем на страницах книги из уст Эффи казалось поистине невыносимым.