Читая «Голодные игры»

      Хеймитчу потребовалось две недели, чтобы собрать людей, перечисленных Сьюзен, у себя дома. Хотя, если говорить откровенно, рассылка приглашений людям, живущим за пределами Дистрикта, заняла пару часов, ещё около суток ушло на уговоры того или иного человека, с приведением аргументов в пользу поездки, откровенно говоря, не имеющих никакого отношения к реальности. Ещё день занял сбор жителей двенадцатого, что, как это ни странно, оказалось никак не проще, чем вытащить Финника из четвертого или Эффи из самого Капитолия. Всё остальное время единственного живого победителя Дистрикта-12 было занято ужасной интоксикацией.       Его тело, отвыкшее существовать без спиртного, отчаянно протестовало против малейшего урезания дозы, равняющейся очередному дню, который Эбернети не вспомнит, но Хеймитч понимал, что его — пьяного и едва соображающего человека, живущего в условиях едва отличимых от мусорной кучи — едва ли будут слушать. Сначала Хеймитч, собрав всю волю в кулак, решил отказаться от алкоголя и вовсе, но вовремя одумался, разрешив себе пить достаточно, чтобы проживать очередной день, но недостаточно для того, чтобы приглушить зияющую рану внутри или спутать его мысли.       И даже это оказалось не самым сложным — боже, какой беспорядок он развел вокруг себя! Как легко, находясь в алкогольном угаре, не замечать беспорядка, отсутствия еды или элементарных удобств. Не менее ста раз, наводя порядок, Хеймитч пожелал умереть на тех далёких играх, из-за победы на которых он теперь обязан этой отвратительной, предсказывающей будущее книжке и её автору, Сьюзен Коллинз. Перед его глазами то и дело всплывали отрывки письма, которое он получил почти двадцать четыре года назад, все, как один, говорящие о его важной миссии и ценности его победы на играх.       В назначенный для сбора день, дом Хеймитча сиял… Ну, почти. Конечно, полочки всё ещё покрывал пушистый слой пыли, но, в целом, его дом стал почти гостеприимным. Он приготовил гостевые спальни, в которых не было никого с того самого момента, как Эбернети поселился в деревне победителей, и дрожащими руками накрыл деревянный столик грязно-коричневого цвета, насчет которого нельзя было сказать наверняка: это грязь, влияние времени или же цвет изначально был таким. Да, Хеймитч нервничал, действительно нервничал, ведь, если он не заставит горстку людей поверить в то, что он сам готов назвать бредом сумасшедшего пропойцы, то всё было зря. И его победа, и жизнь в целом. Хеймитч вздохнул, опрокидывая стакан. Первый за весь день, что является своеобразным рекордом — уже обед, а он всё еще трезв.       Разумеется, Хеймитч молил многочисленных гостей прибыть как можно незаметнее, но понимал, что едва ли от Капитолия укроются столь крупные перемещения — за каждой поездкой победителей в другие Дистрикты следят, не говоря уже о Капитолийцах, никогда не посещающих Дистрикты без прямого приказа сверху. Но он надеялся, что удастся привлечь как можно меньше внимания к происходящему. О чём не говорила бы книга — едва ли это предназначено для уш президента.       В дверь быстро постучали и Хеймитч, ещё не подойдя к двери, знал, что это Эффи. Только она может вложить столько бессмысленного оптимизма в краткие «тук-тук», он открыл дверь и наткнулся на Эффи Бряк, чьи розовые волосы, уложенные ровными завитушками, едва не задевали дверной проем. При виде Эффи Хеймитчу отчаянно захотелось прикрыть глаза, так пёстро была она одета, и осушить бутыль одним глотком. Ничего нового, всего лишь «эффект Эффи», как окрестил его Хеймитч про себя. За ней стоял мужчина. Капитолиец, что видно по его осанке, одежде, подобранной скромно, но, определенно, со вкусом, и, конечно, золотой подводке вокруг глаз. Он выглядел слишком роскошно для жителя Дистрикта, но, в то же время, явно не дотягивал до жителя столицы.       — Цинна, — спокойно представился мужчина, протягивая ладонь Хеймитчу, тот пожал её отработанным, почти механическим движением.       — Боже мой, Хеймитч, — манерно произнесла Эффи вместо приветствия, поднимая новую волну потребности в алкоголе у Хеймитча, — когда ты позвонил, я, честное слово, думала, ты при смерти! Ах, что будет делать Дистрикт без ментора, — театрально закатила глаза женщина, бодро шагая по скромно обставленному помещению, Хеймитч лишь закатил глаза, не желая комментировать подобную «потерю», Эффи упала на диван и задрала стройную ногу. — У вас дороги — просто жуть, — возмутилась она, снимая ярко розовую туфлю, каблук которой украшен маленькими желтоватыми ракушками, взгляд Хеймитча невольно дёрнулся в сторону шкафа с пыльной бутылкой, — сломала каблук! — продолжала Эффи, быстро снимая вторую туфлю и отправляя обувь в мусорное ведро, после чего, открыв одну из больших сумок, которые она притащила с собой, без промедления надевая пурпурные босоножки на ещё более высоком тонком каблуке.       Хеймитч едва открыл рот, чтобы сказать что-то максимально едкое, как в дверь снова постучали. Хеймитч, старательно разыгрывая из себя дружелюбного хозяина, открыл дверь, за которой стоял молодой парень, откровенно растерянный и нервно приглаживающий свои светлые волосы. В руках у него был небольшой тканевый мешочек с булочками — заказом Хеймитча. Пит Мелларк, и без того встревоженный происходящим, откровенно остолбенел, когда увидел Цинну, спокойно сидящего на кушетке и Эффи, суетящуюся вокруг. Хеймитч лишь жестом пригласил его войти.       — Я… я… я… — Пит заикался, а после чуть не упал, зацепившись ногой за край кресла, Цинна осторожно подхватил Пита. — Спасибо, — пробормотал он. — Какой хлеб вы хотите, мистер Эбернети? — поинтересовался Пит, желая как можно скорее заняться тем, ради чего он сюда пришёл.       — Это подождёт, — отмахнулся Хеймитч, указывая рукой на диван, словно приглашая юношу присесть, тот, с неумеренно растущим беспокойством, пристроился на уголок кресла. — Цинна — Пит — Эффи, — поочередно представил он собравшихся, после чего сел на второй диван и выжидательно уставился на дверь. Пит и Цинна обменялись заинтересованными взглядами, Эффи же продолжала бродить по комнате, и вслух, и про себя возмущаясь обстановкой этого дома.       С улицы раздался оживлённый разговор, Хеймитч почти грозно клацнул зубами, похоже, эти люди не знают о том, что такое «вести себя скрытно», да каждый житель Дистрикта, наверное, успел заметить и ярко-розовую Эффи, и эту троицу, чьи голоса были хорошо различимы даже на расстоянии, — Финник, Джоанна и Бити подошли к дому и только собрались постучать, как дверь отворилась. Джоанна приподняла бровь и, не спрашивая разрешения, проскользнула внутрь, оглядывая собравшихся с растущим интересом. Пит, прекрасно знающих вошедших победителей, смутился ещё больше, одновременно будучи не в силах прекратить таращиться то на Эффи, тут же живо приветствующую вновь прибывших, то на Джоанну и Финника, так же заинтересованных происходящим, как и он сам, то на Бити и Цинну, сохраняющих абсолютное спокойствие. Хеймитч вновь показал на сидения и победители, уставшие после долгой дороги, с радостью устроились на втором диване, продолжая какой-то диалог о наживке для рыбы, который начали ещё на улице.       — Что происходит? — наконец поинтересовался Финник, отвлекаясь от Джоанны.       — Давайте подождём остальных, — отмахнулся Хеймитч, нервно переводя взгляд с часов на дверь и обратно, а в голове подбирая слова, которыми объяснить происходящее. На самом деле, до того момента его не так сильно волновало, что будет, когда он наконец убедит всех собраться, он затащил каждого под своим предлогом и Джоанна, Финник и Бити наверняка обсудили это, поняв, что версии об их необходимости в двенадцатом сильно разнятся. Наконец в дверь снова постучали и, отворив дверь, Хеймитч пропустил молодую девушку и юношу, чуть старше и значительно выше, в дом. Гейл и Китнисс вошли, но тут же затормозили, оглядывая собравшихся, они делали то же самое.       — Мы не вовремя? — пробормотала Китнисс, чувствуя, что её щёки заливает румянец из-за излишнего внимания, потом её взгляд упал на Пита Мелларка, затаившего дыхание и наблюдающего за ней и лицо девушки приобрело местами пунцовый, местами белый оттенок. Она попятилась к двери, но наткнулась на Гейла, так же разглядывающего присутствующих со смесью любопытства и замешательства. Пит неловко встал, словно хотел пожать им руку, но тут же сел обратно, едва не приземлившись на колени Цинны, и упорно разглядывая свои сплетенные ладони, лежащие на коленях.       — Как раз вовремя, — отозвался Хеймитч, сначала пропуская, а потом и вовсе слегка подталкивая охотников к сидениям. Когда все расселись, он достал книгу, лежавшую на небольшой тумбочке около входа. Все взгляды обратились к нему, но Хеймитч этого не видел, глядя лишь на блестящую обложку книги. — Думаю, вы догадались, что причины, по которой я вас здесь собрал, не совсем честны, — начал Хеймитч издалека, стараясь не глядеть на гостей.       — Была такая мысль, — голосом, полным сарказма, ответила Джоанна, с любопытством разглядывая жителей двенадцатого.       — Эта книга… — Хеймитч замолчал, подбирая нужные слова, — она о том, чего ещё не было, — наконец сказал он, старательно игнорируя смешки Джоанны и Финника, — я знаю, это может показаться бредом, но в ней описаны реальные события, которые только должны будут произойти, — наконец сказал он, поднимая глаза на лица, отображающих разные эмоции: от раздражения и злости до веселья и непонимания. — В конце концов, — выпалил Хеймитч, — вы все уже здесь, поэтому, думаю, ничего не потеряете, если мы начнём читать.       — Мы приехали сюда ради того, чтобы почитать с тобой книжку? — приподнял бровь Финник, внимательно изучая непроницаемое лицо Хеймитча.       — Послушайте, я знаю, что звучит это как полный бред, — признал Хеймитч, — но я однажды уже получал такую книгу… — он замялся, вновь теряясь в словах, — и я могу уверенно сказать, что та книга спасла мне жизнь, предсказав всё до мелочей. У меня нет поводов сомневаться в реальности этих книг, — Китнисс заострила внимание на множественном числе, но промолчала, — и, я уверен, вы очень быстро убедитесь, что эти книги — реальность.       — Почему именно мы? — спокойно поинтересовался Цинна, глядя на Хеймитча.       — Не знаю, — откровенно ответил тот, — вместе с книгами прислали список людей, которые должны присутствовать при чтении, и я собрал вас всех, — как же это всё нелепо звучит, подумал Хеймитч, попутно встряхивая головой. — Просто… давайте начнём читать, — предложил он, не встречая энтузиазма в ответ, впрочем, и ярых возражений не последовало, — если вы к завтрашнему вечеру будете продолжать считать это глупостью — я никого не буду держать, — искренне сказал Хеймитч.       — И как мы будем… читать? — поинтересовался Гейл, старательно сдерживая язвительность при себе.       — Я начну, а дальше по порядку, — он окинул взглядом собравшихся и кивнул, после чего, едва контролируя дрожащие пальцы, открыл первую главу, — Часть 1. Трибуты, — прочитал Хеймитч, уже одним названием вызывая всеобщий интерес.       — Эта книга о голодных играх? — напрягся Пит, вновь окидывая взглядом всех собравшихся, вместо ответа Хеймитч начал читать. Я просыпаюсь и чувствую, что рядом на кровати пусто. Пытаюсь нащупать тепло Прим, но под пальцами лишь шершавая обивка матраса.       — Так, стоп, — возмутилась Китнисс, — эта книжка от моего лица?       — Боишься открыть нам свои самые сокровенные мысли, Кискисс? — поддразнил её Гейл, легонько тыкая девушку в бок, заставляя Китнисс, непривыкшую к подобным шуткам на людях, покраснеть. Должно быть, сестренке снились кошмары, и она перебралась к маме. Неудивительно — сегодня День Жатвы.       — День Жатвы? — раздался голос, теперь Джоанны. — Получается, действие волшебной книжки начинается через два с половиной месяца? — поинтересовалась она.       — Не волшебной, — возразил Финник, — просто предсказывающей будущее, — рассудительно добавил он. Бити едва заметно усмехнулся. — Может, действие начинается через год и два с половиной месяца, — заметил он, — или через два года и два с половиной месяца. Приподнимаюсь на локте и вижу их в полумраке спальни: Прим, свернувшись калачиком, тесно прижалась к матери, щека к щеке. Во сне мама выглядит моложе — осунувшейся, но не измотанной. Лицо Прим свежо, как капля росы, и красиво как цветок примулы, давший ей имя. Мама тоже когда-то была красавицей. Так мне говорили. У ног Прим устроился ее верный страж — самый уродливый кот в мире. Нос вдавлен, половина уха оторвана, глаза цвета гнилой тыквы. Прим назвала его Лютик — она почему-то уверена, что шерсть у него золотистая, а не грязно-бурая.       Китнисс начинает немного напрягаться, когда хриплый голос Хеймитча зачитывает то, что вполне могло быть её мыслями. Кот меня ненавидит. По меньшей мере не доверяет. Уже несколько лет прошло, а помнит, наверно, как я хотела утопить его в ведре, когда сестра притащила его котенком в дом. Тощего, блохастого. От глистов чуть не лопался. Только такого нахлебника мне и не хватало! Но Прим так упрашивала, плакала… Пришлось оставить. Может, оно и к лучшему. Есть кому мышей ловить. Кот оказался прирожденным охотником. Бывает, даже с крысами справляется. Паразитов мама ему вывела. Когда я потрошу добычу, то иногда бросаю Лютику внутренности. А он перестал на меня ощетиниваться. Вот и всё. Похоже, наши взаимные симпатии этим и ограничатся. Я спускаю ноги с кровати и обуваюсь. Мягкая кожа охотничьих ботинок приятно облегает ступни и голени.       Глаза Финника скользнули по ногам Китнисс, разглядывая её обувь, очень похожую на ту, что описывалась. Китнисс же слегка покраснела, когда пересеклась глазами с Финником, чьё лицо было серьёзно, но глаза смеялись. Надеваю брюки, рубашку, прячу длинную темную косу под шапку и хватаю рюкзак. На столе под перевернутой деревянной миской — чтобы крысы или какие-нибудь голодные коты не добрались — лежит кусочек козьего сыра, обернутый листьями базилика, подарок от Прим ко Дню Жатвы. Я бережно кладу его в карман и выскальзываю на улицу. Мы живем в Дистрикте-12, в районе, прозванном Шлак. По утрам здесь обычно полно народу. Шахтеры торопятся на смену. Мужчины и женщины с согнутыми спинами, распухшими коленями. Многие уже давно оставили всякие попытки вычистить угольную пыль из-под обломанных ногтей и отмыть грязь, въевшуюся в морщины на изможденных лицах. Сегодня черные, усыпанные шлаком улицы безлюдны. Окна приземистых серых домишек закрыты ставнями. Жатва начнется в два. Можно и поспать. Если получится. Наш дом почти на окраине Шлака. Проходишь всего несколько ворот, и ты уже на Луговине — заброшенном пустыре. За Луговиной — высокий сетчатый забор с витками колючей проволоки поверху. Там заканчивается Дистрикт-12. Дальше — леса. Задумывалось, что все двадцать четыре часа в сутки забор будет под напряжением, чтобы отпугивать хищников: диких собак, кугуаров-одиночек, медведей. А то они раньше к самым домам подбирались. Только так уж нам везет, что электричество дают всего на два-три часа по вечерам, поэтому забора можно не опасаться. Все равно всегда останавливаюсь и слушаю — на всякий случай. Не гудит, значит тока нет. Сейчас тихо. Я ложусь на землю и проползаю под забором — тут сетка уже два года как оборвана. И за кустами тебя не видно. Вообще таких лазов несколько, но этот ближе всего к дому; зачем ходить дальше? Оказавшись в лесу, я достаю из дупла старого дерева припрятанные лук и колчан со стрелами.       Теперь в глазах собравшихся, обращённых к Китнисс, интерес. Джоанна слегка наклоняет голову, почти буравя Эвердин взглядом, от которого той становится безумно неуютно, в глазах мужчины из Капитолия доброжелательный интерес, лишь Пит Мелларк до сих пор не может оторвать взгляд от скрещенных ладоней, то и дело ощущая горячую кровь, приливающую к щекам. Он столько лет мечтал поговорить с Китнисс, оказаться с ней в одной комнате, но сейчас мог лишь молча глядеть на свои пальцы, покрытые мелкими ожогами — следами пекарского дела. С электричеством или без, забор все-таки отпугивает хищников, в дистрикт они больше не суются. А в лесу им приволье. Тут уж держи ухо востро. Да еще бешенство, ядовитые змеи. И тропинок почти никаких нет. Зато можно добыть еду, если умеешь. Отец умел. Меня он тоже кое-чему успел научить, пока не случилась та авария в шахте, и его не разорвало на кусочки. Даже хоронить оказалось нечего. Мне тогда было одиннадцать. Прошло пять лет, а я все еще просыпаюсь от собственного крика: «Беги!»       Китнисс сглотнула, а Гейл бросил на неё сочувственный взгляд. Нельзя было сказать наверняка, что ранит её больше — тот факт, что эта книга, похоже, действительно озвучивает её мысли, то ли то, что эти самые мысли, которые она всегда держит при себе, слышат столько незнакомых ей людей. Вообще-то по лесам ходить запрещено, а охотиться тем более.       Эффи почти неодобрительно покачала головой, в ответ на вызов в глазах Гейла, обратившего на это внимание, она опустила глаза. Неужели этим детям непонятно, что правила придуманы не просто так, про себя возмутилась Эффи, старательно сохраняя спокойный вид. Многих это не остановило бы, будь у них оружие, однако не всякий решится пойти на зверя с одним ножом. Мой лук — один из немногих в округе. Еще несколько я аккуратно упаковала в непромокаемую ткань и спрятала в лесу. Все их сделал отец. Он мог бы неплохо зарабатывать на изготовлении луков, но если бы власти об этом узнали, то публично казнили за подстрекательство к мятежу. На тех, кто все-таки охотится, миротворцы в основном смотрят сквозь пальцы. Тоже ведь свежего мяса хотят. По правде говоря, они — наши главные скупщики. Но снабжать Шлак оружием — такого, конечно, никто не допустит. По осени некоторые сорвиголовы отваживаются в леса за яблоками. Далеко не заходят, Луговину из глаз не выпускают. Чуть что — сразу обратно, к родным крышам. «Дистрикт-12. Здесь вы можете подыхать от голода в полной безопасности», — бормочу я и тут же оглядываюсь.       Эффи ахает, снова натыкаясь на взгляд Гейла, теперь полный враждебности, а также нескольких остальных. Большинство же предпочитало игнорировать и Хеймитча, читающего, и Эффи, вздыхающую, и Пита, смущающегося… Джоанна то и дело порывалась встать и уйти, слишком уж нелепая компания здесь собралась. Даже здесь, в глуши, боишься, что тебя кто-нибудь услышит. Когда я была поменьше, то ужасно пугала маму, высказывая все, что думаю о Дистрикте-12 и о людях, которые управляют жизнью всех нас из далекого Капитолия — столицы нашей страны Панем. Постепенно я поняла, что так нельзя: можно навлечь беду. Научилась держать язык за зубами и надевать маску безразличия, чтобы нельзя было понять, о чем я думаю. В школе стараюсь не высовываться. На рынке иногда поболтаю с кем-нибудь из вежливости, и то в основном о делах в Котле — это наш черный рынок, деньги у меня по большей части оттуда. Дома я, конечно, не такая пай-девочка, тем не менее ни о чем таком стараюсь не распространяться — о Жатве, например, о нехватке продуктов, о Голодных Играх. Вдруг Прим станет повторять мои слова — и что тогда с нами будет? В лесу меня ждет единственный человек, с кем я могу быть сама собой. Гейл.       Тон Хеймитча подразумевал что-то большее, чем есть, или же Китнисс, находясь в столь большой и странной компании незнакомцев, сама придумала эти осуждающие нотки в его голосе, поэтому она машинально отодвинулась от Гейла, лишь приподнявшего брови на это. И сейчас, когда я карабкаюсь по холмам к нашему месту — скалистому уступу высоко над долиной, скрытому от чужих глаз густым кустарником, у меня будто груз сваливается с плеч, и шаги становятся быстрее. Я замечаю Гейла издали и невольно начинаю улыбаться. Гейл говорит, что улыбаюсь я только в лесу. — Привет, Кискисс, — кричит он.       — Это была прямая речь? — монотонно, растягивая слова, произносит Финник, подмигивая Джоанне.       — Хеймитч, дорогой, — пропищала та, — делай небольшие акценты в предложениях, а то, честное слово, ничерта непонятно, — она манерно откинулся прядь волос с лица. На самом деле мое имя Китнисс, но в первый раз, когда мы знакомились, я его едва прошептала, и ему послышалось «Кискисс». А потом еще ко мне какая-то глупая рысь привязалась, думала, ей что-нибудь перепадет от моей добычи. Вот все и подхватили это прозвище. Рысь в конце концов пришлось убить — всю дичь распугивала. Даже жалко, с рысью как-то веселее было. Шкуру я продала, и неплохо. — Гляди, что я подстрелил. Гейл держит в руках буханку хлеба, из которой торчит стрела. Я смеюсь. Хлеб настоящий, из пекарни, совсем не похож на те плоские, липкие буханки, что мы печем из пайкового зерна. Я беру хлеб, вытаскиваю стрелу и с наслаждением нюхаю. Рот сразу набирается слюной. Такой хлеб бывает только по особым праздникам. — М-м… еще теплый, — восхищаюсь я. Гейл, наверно, еще на рассвете сбегал в пекарню, чтоб его выторговать. — Сколько отдал?       Теперь Хеймитч так старается ставить паузы в нужных местах, что у него, впрочем, совсем не выходит, что его чтение больше похоже на фарс. Голос мужчины раздаётся то громко, хоть затыкай уши, то тихо, что приходится прислушиваться, и с каждым скачком уровень раздражения в его голосе растёт, а брови всё ближе сходятся на переносице. — Всего одну белку. Старик сегодня что-то больно добрый. Даже удачи пожелал. — В такой день мы все чувствуем близость друг друга, верно? — говорю я и даже не закатываю при этом глаза. — Прим оставила нам сыра. — Я достаю из кармана сверток. Гейл радуется еще больше. — Спасибо ей. Да у нас настоящий пир. — Он вдруг начинает говорить с капитолийским акцентом и пародировать Эффи Бряк — неукротимо бодрую даму, каждый год приезжающую объявить имена к очередной Жатве. — Чуть не забыла! Поздравляю с Голодными играми.       Хеймитчу, очевидно, не единожды практиковавшись, с такой точностью удается передать манеру говорить Эффи, что Китнисс, Гейл, Джоанна, Финник и даже Пит давятся от смеха, пока Эффи распирает от негодования. — Гейл срывает несколько ягодин с окружающего нас ежевичника. — И пусть удача… Он подбрасывает ягоду, и когда она, описав высокую дугу, летит в мою сторону, я ловлю ее ртом и, прокусив нежную кожицу, ощущаю взрыв терпкой сладости на языке. — …всегда будет на вашей стороне! — заканчиваю я с тем же энтузиазмом. Нам не остается ничего другого, как шутить. Иначе можно сойти с ума от страха. К тому же, капитолийский выговор такой жеманный — что ни скажи, все смешно выходит. Я смотрю, как Гейл вытаскивает нож и нарезает хлеб. Гейл вполне мог бы сойти за моего брата. Прямые черные волосы, смуглая кожа, даже глаза, как у меня — серые.       — Так он не брат? — - полюбопытствовал Бити, сразу же заметивший сходство между Китнисс и Гейлом, последний же медленно покачал головой. Однако мы не родственники, во всяком случае не близкие. Большинство семейств, работающих на шахтах, похожи друг на друга. Потому-то моя мама и Прим со своими светлыми волосами и голубыми глазами всегда смотрелись здесь чужаками. Чужаки они и есть. Родители мамы принадлежали к маленькому клану аптекарей, обслуживающему чиновников, миротворцев и пару-тройку клиентов из Шлака, и жили в другом, более престижном районе Дистрикта-12. Доктора мало кому по карману, так что лечимся мы у аптекарей. Мой будущий отец собирал в лесах целебные травы и продавал в аптеку. Там они с мамой и познакомились. Мама, видно, здорово его любила, раз согласилась променять родной дом на Шлак.       Пит, всё это время старательно пытающийся слиться с диваном и не привлекать к себе лишнее внимание, шумно выдохнул, добиваясь прямо противоположного эффекта. Я пытаюсь вспомнить что-то из их совместной жизни, а перед глазами лишь бледная женщина с непроницаемым лицом, которая сидит и смотрит, как ее дети превращаются в вяленую рыбу. Я пытаюсь простить ее, ради отца. По правде говоря, я не из тех, кто легко прощает. Гейл кладет на ломтики хлеба мягкий козий сыр и аккуратно покрывает листиком базилика; я тем временем обираю с кустов ягоды. Потом мы устраиваемся в укромном местечке между выступами скал, где нас никто не увидит, зато перед нами, как на ладони, долина, бурлящая летней жизнью, с тьмою всякой съедобной зелени и корений, и озеро с рыбой, переливающейся на солнце всеми цветами радуги. День прекрасный: голубое небо, ласковый ветерок. Еда тоже отличная: хлеб, пропитанный мягким сыром, ягоды, брызжущие соком во рту. Куда уж лучше. Одно плохо, что не весь день нам с Гейлом бродить по горам, добывая ужин. В два часа нужно быть на площади и ждать, когда объявят имена. — А мы ведь смогли бы, как думаешь? — тихо говорит Гейл. — Что? — спрашиваю я. — Уйти из дистрикта. Сбежать. Жить в лесу. Думаю, мы бы с тобой справились.       Китнисс изумлённо покосилась на Гейла, тот лишь пожал плечами, мол, да, была такая мысль. Я просто не знаю, что ответить, такой дикой мне кажется эта мысль. — Если б не дети, — поспешно добавляет Гейл.       — Это становится всё интереснее, — усмехнулась Джоанна, закидывая ноги на стол и успешно игнорируя возмущённый взгляд Бряк. Дети, конечно, не наши. Но все равно что наши. У Гейла два младших брата и сестра. У меня Прим. А еще матери. Как они обойдутся без нас? Кто их всех накормит? Ведь и сейчас, хоть мы с Гейлом и охотимся каждый день, а бывает, поменяешь добычу на топленое сало, на шерсть или на шнурки для ботинок и ложишься спать голодным. Аж в животе урчит. — Никогда не буду заводить детей, — говорю я. — Я бы завел. Если бы жил не здесь, — отвечает Гейл.       — Но ты здесь, — подал голос Пит, всё ещё не отрываясь от, очевидно, безумно интересного пятна на полу. — Если бы да кабы, — раздражаюсь я. — Ладно, забыли, — огрызается он в ответ. Разговор какой-то дурацкий получился. Уйти? Как я могу уйти и бросить Прим — единственного человека на земле, про которого я точно знаю, что люблю? И Гейл ведь тоже предан своей семье. Мы никак не можем уйти, так с какой стати затевать об этом разговор? А если бы и ушли… если бы ушли… С чего мы вдруг завели про своих детей? В наших отношениях с Гейлом никогда не было и тени романтики. Когда мы встретились, я была тощей двенадцатилетней девчонкой, а он, хотя всего на два года старше, уже выглядел мужчиной. Мы и друзьями-то не сразу стали. Долго еще спорили из-за каждого трофея, пока не стали помогать друг другу.       Всего на секунду у Гейла на лице появилась улыбка — приятные воспоминания о знакомстве с этой странной, безумной и храброй девочкой заполнили его. Всего на секунду, большей роскоши он себе позволить не мог. Пит же, слегка осмелев, пробежал взглядом по мужественному лицу Гейла, как бы оценивая. К тому же, если Гейл захочет детей, то жену ему найти — раз плюнуть. Красивый, сильный — в шахте может работать, и охотник замечательный. Когда по школе проходит, все девочки шушукаться начинают. Я ревную, но вовсе не из-за того, о чем многие могут подумать. Хорошие напарники на дороге не валяются. — Чем займемся? — спрашиваю я. Можно охотиться, можно рыбачить или собирать ягоды. — Давай к озеру. Удочки поставим, потом в лес. Наберем чего-нибудь вкусного на вечер. На вечер… После Жатвы — официальный праздник. Многие действительно празднуют — рады, что их детей в этот раз не тронули. Но по крайней мере в двух домах ставни и двери будут плотно закрыты, а их обитатели будут думать, как пережить следующие несколько ужасных недель.       — Как думаешь, кто? — прошептала Джоанна на ухо Финнику, переводя взгляд на единственных трёх обитателей Дистрикта-12, подходящих по возрасту на роль трибутов.       — Девчонка точно, — так же тихо ответил он, сразу же догадавшись, что книга, ведущаяся от лица Китнисс, должно быть, о ней и, раз уж речь зашла о Голодных играх, то, очевидно, действие будет происходить там. Как это ни странно, но Финник, Джоанна и Хеймитч, кажется, единственные, кто понял это сразу же. Китнисс же всё ещё недоумевала, почему они все здесь, почему речь об играх и почему, чёрт возьми, эта книга в чёрной обложке, которую держит в руках главный пьяница Дистрикта-12, ведётся от её имени.       — Скорее всего, — заговорщески прошептала Джоанна, — с ней поедет блондин, — она кивнула на Пита. — С охотником они дружат, поэтому логично, что его позвали, — пояснила она, не обращая внимания на слегка раздражённые взгляды, которые бросали другие, которым мешали слушать.       — А он может быть здесь только из-за того, что сам участвует в играх, — согласился Финник. Все идет как по маслу. Хищников можно не бояться, у них сейчас полно добычи получше. Утро еще не закончилось, а у нас уже дюжина рыбин, целая сумка зелени и, что самое приятное, полведра земляники. Земляничник я нашла несколько лет назад, а Гейлу пришло в голову натянуть вокруг сетку, чтобы звери не вытоптали. По пути домой мы заворачиваем в Котел, нелегальный рынок на заброшенном угольном складе. Когда придумали более удобный способ доставлять уголь из шахт прямо к поездам, здесь постепенно расцвела торговля. Хотя сегодня День жатвы, и большинство предприятий к этому времени уже закрыто, на рынке дела идут еще полным ходом. Мы легко обмениваем шесть рыбин на хороший хлеб, и еще две — на соль. Сальная Сэй, костлявая женщина, продающая горячий суп из большущего котла, забирает у нас половину зелени в обмен на пару брусков парафина. Кому-то другому можно было и повыгоднее толкнуть, только с Сальной Сэй надо поддерживать хорошие отношения. Кому еще всегда сбудешь дохлую дикую собаку? Специально мы на них не охотимся, но если они сами нападут, и прибьешь случайно пару-тройку, так не выбрасывать же — мясо есть мясо. «Попадут в суп, станут говядиной», — подмигивает Сэй.       Эффи поморщила нос, стараясь не представлять вкус этого блюда. Оно, конечно, от хорошей собачьей ножки никто в Шлаке носа воротить не будет. Миротворцы — те поразборчивей, а они в Котел тоже частенько заглядывают. С рынка мы идем к дому мэра продать половину земляники — он очень ее любит и не торгуется. Дверь открывает Мадж — его дочь. Она учится со мной в одном классе. И совсем не зазнается из-за отца. Просто держится особняком, как и я. Ни у меня, ни у нее нет по-настоящему своей компании, поэтому мы часто оказываемся рядом. В столовой, на собраниях, в спортивных играх, когда нужен партнер. Разговариваем мы редко, и нас это устраивает. Сегодня по случаю Жатвы на ней дорогущее белое платье вместо серого школьного, а светлые волосы стянуты розовой ленточкой. — Классное платье, — говорит Гейл. Мадж бросает на него взгляд, стараясь понять, на самом деле ему нравится, или он только подсмеивается. Платье и вправду классное, но в обычный день Мадж никогда бы его не надела. Она сжимает губы, потом улыбается. — Что ж, если придется ехать в Капитолий, то лучше быть красивой, так ведь?       — Можно подумать, у неё есть шансы, — буркнул Гейл, сжимая и разжимая кулак. Теперь очередь Гейла задуматься: в самом деле она так думает или просто играет? Я думаю, второе. — Ты в Капитолий не поедешь, — холодно отвечает Гейл. Его взгляд останавливается на маленькой круглой броши, украшающей наряд Мадж. Настоящее золото, искусная работа. Целая семья могла бы несколько месяцев покупать на нее хлеб. — Сколько раз тебя впишут? Пять? Меня вписывали шесть раз, когда мне было двенадцать. — Она не виновата, — говорю я. — Не виновата. Да. И всё равно это так. Мадж насупилась. Она сует деньги за ягоды мне в руку. — Удачи, Китнисс. — Тебе тоже. Дверь закрылась. В Шлак мы возвращаемся молча. Мне не нравится, как Гейл уколол Мадж, но вообще-то он прав. Жатва происходит несправедливо, и хуже всего приходится беднякам. По правилам в Жатве начинают участвовать с двенадцати лет. Первый раз твое имя вносится один раз, в тринадцать лет — уже два раза, и так далее, пока тебе не исполнится восемнадцать, когда твое имя пишут на семи карточках. Это касается всех без исключения граждан Панема во всех двенадцати дистриктах. А вот тут начинается самое интересное. Допустим, ты бедняк и помираешь от голода. Тогда ты можешь попросить, чтобы тебя включили в Жатву большее число раз, чем полагается, а взамен получаешь тессеры. За тессеру целый год дают зерно и масло на одного человека. Сыт, конечно, не будешь, но лучше, чем ничего. Можно взять тессеры и для всех членов семьи. Когда мне было двенадцать, меня вписали четырежды. Один раз по закону, и еще по разу за тессеры для Прим, мамы и себя самой. В следующие годы приходилось делать так же. А поскольку каждый год цена тессера увеличивается на одно вписывание, то теперь, когда мне исполнилось шестнадцать, мое имя будет на двадцати карточках. Гейлу восемнадцать, и он уже семь лет кормит семью из пяти человек.       — Получается, действие начинается через два с половиной месяца, — подводит итог Бити, завершая спор, завязавшийся вначале чтения. Гейл и Китнисс одновременно кивают. Его впишут сорок два раза! Понятно, что такие как Мадж, которой никогда не приходилось рисковать из-за тессер, вызывают у Гейла раздражение. Рядом с нами, обитателями Шлака, у нее просто нет шансов попасть в игры. Почти нет. Конечно, правила устанавливает Капитолий, а не дистрикты, и тем более не родственники Мадж, и все равно трудно питать симпатии к тем, кому не приходится, как тебе, торговать собственной шкурой ради куска хлеба.       — Разве это не то, чем мы все занимаемся? — отвлёкся от чтения Хеймитч, задумчиво добавляя: — Там или иначе, но мы все торгуем своей шкурой, — его взгляд невольно упал на Финника, веселость которого мигом улетучилась… Впрочем, уже через пятнадцать секунд он снова ухмылялся, бросая взгляд на Китнисс. Его забавляла степень смущения, которую испытывала Китнисс каждый раз, когда он так смотрел на неё. Гейл и сам понимает, что зря злится на Мадж. В другие дни, в лесах, он часто распространялся о том, что тессеры это еще одно средство укоренить вражду между голодными рабочими Шлака и теми, кому не нужно каждый день думать о пропитании. «Капитолию выгодно, чтобы мы были разобщены», — говорил он не раз, и скажет еще.       — Не правда, — возмутилась Эффи, — Капитолий делает всё для Дистриктов, — гордо, словно не Капитолий, а лично она, делает «всё», произнесла Эффи, — без Капитолия Дистриктов уже не было бы, — добавляет она чуть тише, оглядываясь в поисках кого-то, кто разделит её позицию, но не находит поддержку даже в Цинне, который, как казалось ей, как Капитолиец, должен с ней согласиться. Но не в день Жатвы. Не после тех в общем-то безобидных слов девушки, которая носит золотую брошь и прекрасно обходится без всяких тессер. По пути я бросаю взгляд на Гейла, и вижу, что за каменным выражением лица все еще скрывается злость. По моему, все эти припадки гнева совершенно бессмысленны, хотя Гейлу я так никогда не скажу. Дело не в том, что я с ним не согласна. Даже очень согласна. Только что толку кричать посреди леса, как плох Капитолий? Ничего ведь не изменится. Справедливости не станет больше. И сыт от крика не станешь. Наоборот, только дичь распугаешь. И все-таки я не возражаю. Пусть уж лучше выпустит пар в лесу, чем в дистрикте. Мы с Гейлом делим остатки добычи: каждому достается по две рыбины, паре буханок хлеба, зелень, несколько стаканов земляники, соль, кусок парафина и чуть-чуть денег. — Увидимся на площади, — говорю я. — Ты уж принарядись, — хмуро отвечает Гейл. Дома мама и сестра уже собрались. Мама надела красивое платье, оставшееся у нее с аптечных времен. На Прим — моя блузка с оборками и юбка, в которых я шла на свою первую Жатву. Меня ждет лохань с горячей водой. Я смываю пот и грязь, налипшую в лесу, и даже мою волосы. Мама приготовила мне одно из своих красивых платьев, голубое из мягкой, тонкой материи. — Ты правда думаешь, мне стоит его надеть? — удивляюсь я. Одно время я так злилась на маму, что вообще ничего не хотела от нее принимать. Теперь стараюсь не отказываться. Но этот случай особый. Для мамы всегда очень много значили вещи из ее прошлой жизни. — Конечно. И давай сделаем тебе прическу. Мама насухо вытирает мне волосы полотенцем, старательно расчесывает и укладывает. Когда я смотрюсь в наше треснутое зеркало у стены, то едва себя узнаю. — Ты такая красивая! — тихо выдыхает Прим. — Будто подменили, — говорю я и обнимаю ее.       Пит почти сказал что-то, но, вовремя одумавшись, закрыл рот и вернулся к разглядыванию рук, стола или пола. Его щёки залил предательский румянец. Как трудно ей будет пережить следующие часы, свою первую Жатву. Она почти в безопасности, — если тут вообще кто-то в безопасности, — ее имя внесли только один раз, по возрасту; я бы ни за что не позволила ей взять тессеры. Но Прим боится за меня. Боится того, о чем даже думать не хочется. Я всегда защищаю Прим как только могу, а здесь бессильна. Боль, которую чувствует сестра, передается и мне, и я боюсь, что она это заметит. Край ее блузки выбился наружу. . — Подбери хвост, утенок, — говорю я, изо всех сил стараясь, чтобы голос прозвучал спокойно, и заправляю блузку. — Кря-кря, — крякает мне Прим и смеется. — Кря-кря и тебе, — отвечаю я и тоже смеюсь — так, как могу смеяться только рядом с Прим. — Пошли обедать, — говорю я, целуя ее в макушку. Рыба и зелень уже тушатся в печи на вечер. Землянику и настоящий хлеб тоже прибережем до ужина — пусть он будет особенный. А сейчас мы едим черствый хлеб из зерна, полученного на тессеры, и запиваем молоком от козы Леди — подопечной Прим. Аппетита, впрочем, все равно ни у кого нет. В час мы направляемся к площади. Присутствовать должны все, разве что кто-то при смерти. Служаки вечером пройдут проверят, и если это не так — посадят в тюрьму. Плохо, что жатву проводят именно на площади — единственном приятном месте во всем Дистрикте-12. Площадь окружена магазинчиками, и в базарный день, да еще если погода хорошая, чувствуешь себя здесь как на празднике. Сегодня площадь выглядит зловеще — даром что флагов кругом навешали. И телевизионщики с камерами, рассевшиеся, как стервятники, на крышах, настроения не поднимают. Люди молча гуськом подходят к чиновнику и записываются — так Капитолий заодно и население подсчитывает. Тех, кому от двенадцати до восемнадцати, расставляют группами по возрасту на огражденных веревками площадках — старших впереди, младших, как Прим, сзади. Родственники, крепко держась за руки, выстраиваются по периметру. Есть еще другие — те, кому сейчас не за кого волноваться, или кому уже наплевать — они ходят по толпе и принимают ставки на детей, чьи имена сегодня выпадут — какого они будут возраста, из Шлака или из торговых, будут ли они убиваться и плакать. Большинство с подлецами не связывается, но и сурового отпора не дают — они частенько оказываются доносчиками, а кто ни разу не нарушал закон? Меня бы, к примеру, запросто могли расстрелять за охоту, если бы чинуши сами есть не хотели и не прикрывали. Не все могут на это рассчитывать. И вообще, мы с Гейлом решили, что чем с голоду подыхать, лучше уж пулю в лоб — быстрее и мучиться меньше.       — Разумно, — заметила Джоанна, при этом её голос, чуть ли не впервые с момента, как она перешагнула порог дома Хеймитча, не содержал в себе нотки сарказма. Люди прибывают, становится тесно, даже дышать трудно. Площадь хоть и большая, но не настолько, чтобы вместить все восьмитысячное население Дистрикта-12.       — Всего восемь тысяч? — задумчиво спросил Бити, Хеймитч ему кивнул, — мне казалось, у вас Дистрикт побольше, — заметил он.       — А другие намного больше? — полюбопытствовал Пит.       — Ну, наш, достаточно маленький Дистрикт, — отвечает Джоанна, что-то подсчитывая в уме, — больше вашего раза в три-четыре. Опоздавших направляют на соседние улицы, где они смогут наблюдать за событиями на экранах: Жатва транслируется по всей стране в прямом эфире. Я оказываюсь среди сверстников из Шлака. Мы коротко киваем друг другу и устремляем внимание на временную сцену перед Домом Правосудия. На сцене — три стула, кафедра и два больших стеклянных шара — для мальчиков и для девочек. Я не отрываясь смотрю на полоски бумаги в девичьем шаре. На двадцати из них аккуратным почерком выведено: «Китнисс Эвердин». Два из трех стульев занимают мэр Андерси, высокий лысеющий господин, и приехавшая из Капитолия Эффи Бряк, женщина-сопроводитель, ответственная за наш дистрикт — с розовыми волосами, в светло-зеленом костюме и жуткой белозубой улыбкой на лице. Они о чем-то переговариваются, озабоченно поглядывая на пустующий стул. Как только часы на ратуше пробивают два, мэр выходит к кафедре и начинает свою речь. Ту же, что всегда. Рассказывает историю Панема — страны, возникшей из пепла на том месте, которое когда-то называли Северной Америкой. Перечисляет катастрофы — засухи, ураганы, пожары, моря, вышедшие из берегов и поглотившие так много земли, жестокие войны за жалкие остатки ресурсов. Итогом стал Панем — сияющий Капитолий, окаймленный тринадцатью дистриктами, принесший мир и благоденствие своим гражданам. Потом настали Темные Времена, мятеж дистриктов против Капитолия. Двенадцать были побеждены, тринадцатый — стерт с лица земли. С вероломными дистриктами был заключен договор, снова гарантировавший мир и давший нам Голодные Игры в качестве напоминания и предостережения, дабы никогда впредь не наступали Темные Времена.       Как это ни странно, но Джоанна, Финник, Гейл и Китнисс были единодушны, практически одновременно закатив глаза. Темные времена, боже, сколько можно за них расплачиваться тем, кто родился аж через несколько десятилетий после, пронеслось в голове у каждого из них. Правила просты. В наказание за мятеж каждый из двенадцати дистриктов обязан раз в год предоставлять для участия в Играх одну девушку и одного юношу — трибутов. Двадцать четыре трибута со всех дистриктов помещают на огромную открытую арену, способную заключать в себе все что угодно от раскаленных песков до ледяных просторов. Там в течении нескольких недель они должны сражаться друг с другом не на жизнь, а на смерть. Последний оставшийся в живых выигрывает. Забирая детей и вынуждая их убивать друг друга у всех на глазах, Капитолий показывает, насколько велика его власть над нами, как мало у нас шансов выжить, вздумай мы взбунтоваться снова. Какие бы слова ни звучали из Капитолия, слышится в них одно: «Мы забираем у вас ваших детей, мы приносим их в жертву, и вы ничего не можете поделать с этим. Пошевелите только пальцем, и мы уничтожим вас всех. Как в Дистрикте-13».       Китнисс судорожно вздохнула, цепляясь пальцами за край дивана. Замогильный голос Хеймитча, прочитавшего эти строки, лишь добавляли им ещё больше жестокости. Ещё больше бессмысленного в эти бездушные слова. Никто не услышал ничего нового, что никогда прежде не проносил у него в голове, за исключением, разве что, Цинны и Эффи, но всё же редко кто осмеливается произносить такое вслух, а если и осмеливается, то до следующего рассвета он уже не доживает. Капитолию мало нас мучить, ему надо нас унизить, потому Голодные Игры объявлены праздником, спортивным соревнованием, в котором дистрикты выступают соперниками. Выжившему трибуту обеспечивают безбедное существование в родном дистрикте, а сам дистрикт усыпают наградами — по большей части в виде продовольствия. Весь год Капитолий демонстрирует свою щедрость — выделяет победившему дистрикту зерно, масло, даже лакомства вроде сахара, в то время как остальные пухнут от голода. — Это время раскаяния и время радости, — нараспев возглашает мэр. Потом он вспоминает прошлых победителей из нашего дистрикта. За семьдесят четыре года их было ровным счетом двое. Один жив до сих пор. Хеймитч Эбернети, немолодой мужчина с брюшком, который как раз выходит на сцену, пошатываясь и горланя что-то невразумительное, и грузно падает на третий стул. Успел нализаться. Толпа приветствует его жидкими аплодисментами, а он вовсю старается облапить Эффи Бряк, так что той едва удается вывернуться.       Эффи передернуло от одной мысли, а на губах Хеймитча появилась лёгкая усмешка. Ему было глубоко плевать, что о нём думает Эффи, Капитолий или кто бы то ни было ещё. Мэр явно огорчен. Церемонию показывают по телевидению, и все кому не лень теперь над нами смеются. Пытаясь вернуть внимание к Жатве, он поспешно представляет Эффи Бряк. Как всегда бодрая и неунывающая, она выходит к кафедре и провозглашает свое фирменное: «Поздравляю с Голодными Играми! И пусть удача всегда будет на вашей стороне!» Ее розовые волосы, должно быть, парик; после встречи с Хеймитчем, локоны слегка сдвинулись набок. Покончив с приветствием, Эффи говорит, какая для нее честь присутствовать среди нас, хотя каждый понимает, что она ждет не дождется, когда ее переведут в более престижный дистрикт, где победители как победители, а не пьяницы, лапающие тебя перед всей нацией. Сквозь толпу я вижу Гейла. Он тоже смотрит на меня и слегка улыбается: в кои веки на Жатве случилось что-то забавное… Тут меня пронзает мысль: в том шаре целых сорок два листочка с именем Гейла; удача не на его стороне. У других расклад куда как лучше. То же самое, наверно, Гейл подумал и обо мне, он мрачнеет и отворачивается. «Листков ведь несколько тысяч!» — шепчу я, как будто он может услышать. Пора тащить жребий. Как обычно, Эффи взвизгивает: «Сначала дамы!» и семенит к девичьему шару. Глубоко опускает руку внутрь и вытаскивает листок. Толпа разом замирает. Пролети муха, ее бы услышали. От страха даже живот сводит, а в голове одна мысль крутится, как заведенная: только б не я, только б не меня! Эффи возвращается к кафедре и, расправив листок, ясным голосом произносит имя. Это и вправду не я. Это —       Хеймитч замолкает, бросая быстрый взгляд на Китнисс, съёжившуюся в ожидании. Примроуз Эвердин.       — Нет, — то ли закричала, то ли застонала, то ли прошептала Китнисс, тупо глядя перед собой. Гейл осторожно положил ладонь на её спину, уже заранее зная, чем всё это кончится. — Это бред, — вспылила девушка, метая грозные взгляды на Хеймитча и Эффи, словно та специально вытащила это имя, — полный бред, — выдохнула она, как безумная оглядываясь по сторонам. — Всего одна чертова бумажка, — воскликнула Китнисс, одновременно сдерживая рыдания. — Эта книжка — полная хрень, — закричала она, вскакивая и убегая на улицу. Никто не шевелился, даже Джоанна и Финник, только и мечтающие об очередном поводе для шуточек, молчали. Через минуту Китнисс вернулась, садясь на прежнее место. Её взгляд бы отсутствующим.       — Китнисс, — осторожно позвал Пит, — может, эти книжки лишь плод чьей-то безумной фантазии, — попытался утешить он. На самом деле, почему-то каждый, сидевший в комнате, поверил в реальность этой «волшебной книжки предсказывающей будущее», но Пит не мог просто молча смотреть на Китнисс, когда ей больно.       — Давайте продолжим читать, — мрачно отозвалась Китнисс, — сейчас будет момент, когда я вызовусь добровольцем, — добавляет она безэмоциональным голосом, усмехаясь. Пит прикрыл глаза, Гейл странным образом копировал его мимику, им обоим словно было больно слышать это. Хеймитч молча передал книгу Цинне, сидевшему ближе всего к нему самому.