Transparency

      Родерих Эдельштайн был на грани срыва. В течении последнего месяца он терпел постоянную болтовню, издевки и непрекращающиеся кудахтанья. Он убирался в тех местах своего дома, где по определению не должно было быть грязно. Австриец был кем угодно: горничным, поваром, нянькой для нежеланного гостя в доме, но никак не аристократом, коим он являлся. Но справлялся. Родерих был целой нацией, он сильнее обычного человека. Он мирился с раздражающим и неприятным присутствием постороннего. И нет, не содержание Гилберта Байльшмидта заставляло его нервничать.       А то, как он на него смотрел.       Ныне распавшееся Королевство Пруссия постоянно смотрел на Родериха, когда думал, что тот не видит, что заставляло глаз Австрии дергаться. Потребовалось две недели, чтобы понять, почему он почувствовал себя странно, когда Гилберт неожиданно замолчал; это ведь было точно не потому, что он наслаждался нарциссическим тоном мужчины. Стоя перед старинным посеребренным зеркалом, поднял глаза на Гилберта, волосы на его голове зашевелились после этого. Пруссия молчал, но что-то скрывалось глубоко в его глазах. Его лицо выражало глубокую тоску и неудовлетворённость.       И он смотрел на Австрию.       Но то, что беспокоило нацию, не имело сексуального подтекста. Его взгляд выражал невысказанную преданность. Было совершенно ясно, что Гилберт любил его. Родериха забавила мысль заняться с Гилбертом сексом. Он думал, и не раз (ну, а кто бы не думал о таком горячем мужчине, как Гилберт), но всякая страсть Родериха к Гилберту остывала, как только пруссак открывал рот. Австрия не питал к нему ничего, кроме некоторой терпимости и случайных похотливых мыслей... он вздрогнул, подумав об этом. Один месяц вполне было можно вытерпеть эго этого человека, но всю жизнь… нет. Просто - нет.       Но у Родериха было сердце. Он видел ту сторону Гилберта, которая всегда была скрыта под речами о своем величии и дерзкими выходками. Спустя неделю Родерих заметил, что прерывание его игры на рояле и возмутительные беспорядки были лишь ради привлечения его внимания ("Никто не мог быть таким непреднамеренно раздражающим", - подумал Родерих, забыв о Феличиано). Сначала из жалости он начал более терпимо относиться к действиям Пруссии. Родерих слишком хорошо понимал, что такое безответная любовь.       К сожалению, Пруссия воспринял уменьшение протестов, как поощрение, и начал прикасаться. К кисти руки на кухне, легкое касание к пальцам, когда они вместе куда-то шли. Через неделю Пруссия обнял его, когда он зашел в комнату, игнорируя то, как австриец застывал каждый раз, когда Гилберт так делал. «Это должно было прекратиться, но достойно», — решил Родерих.       Вот только он забыл, с кем имеет дело. ***       — Эй, Очкарик, — позвал Гилберт, шагая по музыкальной комнате, где Родерих играл пятую симфонию Бетховена.       Руки слегка дрожали, когда он кинулся к австрийцу с объятиями. Гилберт был так счастлив, прикоснуться к человеку, которого любил уже на протяжении нескольких веков, что не заметил тишины, когда Родерих прекратил игру. Это было признаком того, что Родериха что-то беспокоило, раз уж не мог заставить себя играть немецкую (не австрийскую, что бы там Родерих не говорил) музыку. Но Гилберт был настолько сосредоточен на том, что собирался сделать, не обращая внимания на настроение австрийца. Он вдохнул запах волос Родериха и серьезно сказал:       — Мне нужно поговорить с тобой.       — Что на этот раз, Гилберт? — Родерих был на грани срыва. Он слишком долго тянул, чтобы ответить отказом на чувства Гилберта, да и утренние последствия попытки пруссака приготовить завтрак всё ещё были свежи в памяти. Напряжение в теле и мыслях только усилились, когда услышал серьезность в голосе Пруссии. Он был готов сорваться.       Гилберт никогда не умел говорить. Всякий раз, когда пытался рассказать о своих чувствах, все заканчивалось тем, что он нес какой-нибудь бред о том, какой же он великий. Не поймите неправильно, Гилберт правда был потрясающим, и он знал об этом. Но предпочитал использовать свое эго, как щит и маску для своих чувств и ума, живя с мыслью, что чем дальше он держит кого-то от себя, тем меньше они причинят ему боли. Такое отношение Гилберта, безусловно, помогло ему создать империю для своего брата в 1800-х годах. Даже Франциск, один из его лучших друзей, недооценил его, когда они начали войну. Но сейчас он хотел, чтобы человек, сидящий в его объятьях, понимал его лучше, чем кто-либо. Поэтому вместо того, чтобы говорить, он действовал.       Поцелуй был настолько невинным и сладким, что на мгновение поверг Родериха в шок. Контраст между чувством неприязни к Гилберту минуту назад и таким чувственным поцелуем был неописуемым. Это только подтолкнуло аристократа, готового вот-вот сорваться.       Позже он скажет, что потерял контроль. Позже он скажет, что пруссак получил по заслугам. Позже ему будет стыдно, и он немного возненавидит себя. Позже Родерих вздохнет с облегчением, что все закончилось.       Удар в солнечное сплетение выбил из Гилберта воздух. Отшатнувшись, он на выдохе произнес:       — Ох, да ладно тебе, Очкарик. Не будь…       Гилберт не заметил, как к нему приблизился кулак, пока не стало слишком поздно, чтобы избежать удара, но ему хватило времени (и практики), чтобы наклониться так, что удар пришёлся на плечо вместо виска. Удар был довольно сильным. Потрясённый такой реакцией, Гилберт отступил и принял боевую стойку. Потребовалась секунда, чтобы вспомнить, с кем сражается, и из-за этого он потерял бдительность. Гилберт признавал, что никогда бы не навредил Родериху. «Но и себя я не позволю избить», — думал пруссак, уворачиваясь от ещё одного удара.       Родериха трясло от ярости, которую он так долго сдерживал, и о которой он даже не подозревал. Он понял, что не сможет навредить, таким образом, нации, которая когда-то хорошо сражалась в войнах. Поэтому решил навредить Гилберту другим способом.       — Как ты смеешь ко мне прикасаться? Ты, королевство без народа, ошибка природы, думаешь, что достоин, касаться меня? — Родерих посмотрел на выражение лица Пруссии и рассмеялся. — Не нравится, когда напоминают, как низко ты пал, да? И ты удивлен, что я так враждебен по отношению к тебе? Так вот, не стоит, учитывая, что я всегда показываю тебе свое отвращение, которое испытываю в твоем присутствии.       Пруссия замер, охваченный ненавистью в голосе Родериха, смотря в налитые ненавистью фиолетовые глаза, он забыл натянуть маску высокомерия. Как он мог этого не заметить? Австрия продолжал садистки улыбаться, наблюдая за нарастающей болью в чужих глазах. Родерих презрительно скривил губы и усмехнулся:       — Что? Ты думал, я смогу тебя полюбить? Думаешь, мои стандарты настолько низки, чтобы опуститься до твоего уровня? Мечтай дальше.       Где-то глубоко в сознании Родерих говорил себе остановиться, что он слишком суров и не совсем правдив. Он боролся, пытаясь вспомнить о вежливости, но в гневе не сумел совладать с собой. Наклонившись к мужчине, он прорычал последнее:       — Я был бы счастливее, умри ты со своим народом.       Пруссия отреагировал так, словно его ударили: отшатнулся от австрийца, а в глазах его заблестели слёзы. Он ни о чем не думал, просто не мог. Гилберт выбежал из комнаты, не увидев шокированное лицо австрийца. Родерих тихо опустился на колени, осознавая, что наговорил единственному человеку, который бескорыстно его любил. ***       Гилберт оказался в комнате, в которой жил в течение этого месяца. Посмотрел на разбросанную одежду на красном ковре, под стать его глазам. Его взгляд метнулся на еще не застеленную кровать, где он часами думал о том, как признается австрийцу в своих чувствах, как они будут счастливы вместе, когда тот примет его. Столько мыслей пролетело у него в голове, которыми он делился с Родерихом, доставая своим присутствием. Слишком много всего.       Рухнув на колени, Гилберт ахнул от внезапной давящей боли в груди. Так тяжело, перед глазами начали мелькать чёрные круги. Он не мог дышать.       Тихое щебетание спасло его. Желтый огонёк подлетел к альбиносу, жизнерадостный цвет птицы столкнулся с тоской хозяина. Но Гилберт легко ухмыльнулся для своего питомца, снова натягивая маску и подавляя чувства. Он уже давно научился быть бесчувственным, именно так он делал, когда было слишком тяжело, так он пережил войны, одиночество и потерю народа. Бесчувственность была для него щитом, с помощью которого он мог функционировать, и он прятался за ним.       — Эй, Пруберд, — сказал, довольно нахально. Он выжил, черт возьми. И нахуй всех, кто думает иначе. — Давай свалим отсюда. Это место слишком не великолепно, чтобы я жил здесь, — птица прощебетала что-то и устроилась в серебряных волосах хозяина.       Гилберт не стал собирать одежду. Из-за нервного срыва он решил, что больше не будет носить эту одежду. Схватил бумажник, паспорт, наличку и кожаную куртку, после чего вышел из комнаты.       Он целеустремленно шел к выходу из роскошного дома, не оглядываясь. Но краем глаза заметил то же серебряное зеркало. В его отражении он выглядел точно также, как и две недели назад.       Чёрная футболка и джинсы сидели на нём идеально. В одной бледной руке он держал бумажник и паспорт, в другой — куртку. Других поражало то, как сочетание белых волос и красных глаз было естественно для него. Последнее, что мужчина заметил — блеск на своем лице. Взяв куртку в другую руку, он неуверенно коснулся щеки. Только сейчас он заметил, что плачет.       Моргнув, Гилберт вытер влагу с лица и направился к двери. Надел куртку и ботинки, положив в карман ключи и остальные вещи. Пруберд слетел на плечо, когда Пруссия надел черный шлем. Гилберт выругался на излишне яркий день. Почему погода так прекрасна, когда ему плохо?       Мотнул головой и подошел к своему черному Ducati Streetfighter*. Технике было уже несколько лет, но Гилберту она подходила. Усаживаясь на мотоцикле, заговорил со своим маленьким спутником.       — Встретимся у Запада, Пруберд.       Маленькая птичка чирикнула, а затем улетела вперед, двигаясь гораздо быстрее, чем любая другая птица. Ухмыляясь, Гилберт завел мотоцикл, наслаждаясь вибрациями и шумом мотора, совершенно не подозревая, что австриец уже бежит на шум. Гилберт промчался через ворота поместья, уже не слыша, как Австрия, человек, разбивший ему сердце, кричал его имя.       Пруссия не оглядывался назад.