Е.

      — Поедем со мной, — просит он, сжимая обе ее руки.       Ветер доносит с площади опаленные обрывки того, что еще недавно было Многогранником, башней, подрывающей основу мироздания. Теперь чуда больше нет. Бакалавр стоит на пороге "Омута", готовый ехать обратно в Столицу.       — Ну что тебя здесь держит? — вновь слышится его голос.       И Ева соглашается.       Она зажмуривается, когда Город остается позади; отворачивается от окна, чтобы не видеть, как его размытый черный силуэт уносится всё дальше в бесконечную степь…       Столица встречает их равнодушно. Перед глазами Евы мелькают толпы людей, бульвары и проспекты, дом Даниила, его квартира в два этажа, анфилада комнат, покинутых в спешке...       Она не смеет лишний раз вздохнуть, робко идет вслед за ним по комнатам, проводит рукой по подоконнику, и к пальцам ее пристает пыль... Его не было две недели, а кажется – что два года.       Наконец становится возможным то, о чем оба не смели думать эти две недели в кольце чумы. Лучи закатного солнца догорают на витражах захлопнутых дверей, на скинутых туфлях, на ее обнаженных плечах… Они говорят, очень много говорят друг с другом, сбивчиво, путано и все же — об одном и том же.       Он знакомит ее со своими коллегами и друзьями; их вечера полны сладких вин, встреч, забытых обещаний и старых идей, мечтаний, воспоминаний...       — Очаровательна! — восклицают все в один голос, и Ева улыбается, кивает в ответ, но взгляд ее светящихся глаз устремлен лишь на него одного.       И он тоже смотрит на нее: она ловит его усталый взгляд, едва заметную улыбку… Они – любовники, связанные одной тайной; только их тайна больше, глубже. Они – пережившие одну беду; их отстраненность, снисходительность по отношению к другим, их знание делают их выше, объединяют в одно целое…       Но это длится недолго. Как ни старается Ева, но эти люди чужие ей, ей чужды их слова и образы, и она, наивно надеявшаяся, что за двенадцать дней в Городе Даниил стал принадлежать ему и ей, теперь видит, как жестоко она ошибалась, как быстро он впивается в привычный ему мир и круг. Город спасен, Бакалавр возвращается в столицу героем. "Танатика" реабилитирована, и он волен продолжать свои исследования.       Ева терпит, молчит, знает, что эти исследования ему дороже всего на свете. Она подождет. Как и в городе, будет до поздней ночи ждать его возвращения, будет ходить по дому на цыпочках, неслышно прикрывая за собой двери, – а он придет под утро, уставший, немногословный; но она знает — надеется — что он благодарен ей за незримое участие.       Ее терпение вознаграждено: в один из дней он привлекает ее к себе и долго-долго целует.       — Всё! Завтра пойдем, куда захочешь. Выбирай!       — Хочу увидеть Холодный холл… — просит Ева.       Но сердце ее остается глухо к увиденному. Творение знаменитых архитекторов, сад из замерзших ручьев удивляет глаз, но не трогает душу.       Ева разочарована. Даниил равнодушно смотрит в сторону, пока она осторожно ступает по прозрачным полам.       Ей хочется, чтобы всё было иначе. Чтобы они кружились в танце по хрустальному паркету, ловя свое отражение в застывших ручьях; чтобы она рассматривала всё, наклоняясь близко-близко, рискуя кончиком носа задеть ледяные струи; чтобы он согревал ее замерзшие руки в своих ладонях. Чтобы потом они поехали в "Марселлу" и пили горячий чай с ромом, и она бы всё смеялась, смеялась, смеялась... Но вместо этого Ева обжигает пальцы, касаясь льда, и думает о том, что место это пусто – так же пусто, как их Собор… Многогранник был иным: он был чудом, живым – и, наверное, Даниил думает о том же и чувствует свою вину за то, что не смог его отстоять...       Они, конечно, едут в "Марселлу", но там оказывается слишком шумно, многолюдно, и Данковский всё чем-то раздражен, и она молча глотает свой чай, не смея поднять глаз от чашки, и просит увезти ее домой, сославшись на плохое самочувствие.       У нее кружится голова, и, снимая в прихожей пальто, она едва не падает.       — Мне кажется, у меня жар.       Он поворачивает к ней голову, недоуменно смотрит на нее пару минут, потом в его взгляде появляется озабоченность, он пробует рукой ее лоб и, пробормотав что-то, отправляет в постель. Приходит, кладет ей под язык градусник и с часами в руке присаживается на край кровати. Она хочет что-то сказать, но он прижимает палец к губам и качает головой, убирает выбившуюся прядку с ее лица, и ей так спокойно, так хорошо, что она не прочь даже немного поболеть – если он будет рядом, вновь прежний, заботливый, ее нежный Даниил.       Часы отсчитывают положенные минуты; он отнимает градусник и, хмурясь, смотрит то на Еву, то на столбик ртути.       — Я не вижу у тебя признаков болезни. Ерунда какая-то. Будто столичный воздух действует на тебя так же, как на меня ваш...       — Что же мне теперь, не выходить на улицу? — слабым голосом спрашивает Ева, обнимает его руку и так и засыпает, прижавшись щекой к его ладони.       Наутро ей уже лучше; она не желает оставаться ни в постели, ни дома и просит Даниила не обращаться с ней как с больной. "Право, не сидеть же взаперти. Я хочу посмотреть город; быть может, будет даже лучше, если я узнаю его одна". Ей действительно кажется, что если она одна пройдет по его любимым улицам, задержится в его любимых местах, посидит в его любимой кофейне, то и сама сможет полюбить столицу и со временем приживется в ней. Но улицы не приносят ей утешения – они пугают ее, кофе она оставляет недопитым... Ева послушно идет мимо ярких витрин, магазинов, полных разных вещиц... Она и сама будто такая же диковинка, привезенная в столицу как сувенир, как доказательство того, что произошедшее не было одним лишь сном, – а теперь отставленная на дальнюю полку... И изо дня в день ее сияние будто меркнет в этом огромном городе.       И вот однажды Данковский застает ее за сбором вещей.       — Я не могу, Даниил. Словно птица в золотой клетке.       — Ты же сама хотела бежать!       — Хотела, — она опускает глаза. — Но ради чего? Я стала тебе не нужна.       — Неправда, — шепчет он, наклоняясь к ней, и она не пытается отстраниться, но ей горько и даже немного противно от его попытки загладить вину подобным образом.       — Отпусти меня...       На платформе проводник дает последний свисток. Ева — одной ножкой в лакированной туфельке на ступеньке поезда. Данковский смутно надеется, что она еще передумает.       — Прости меня, Даниил, — она гладит его по щеке, как всегда беря вину на себя.       Он зажмуривается, отворачивается, чтобы не видеть, как грохочущий локомотив уносится в бескрайнюю степь...