«Я порву свою душу, чтоб укрыть твои плечи, Вывернув наизнанку, чтоб тебе было мягче. Я сделаю всё, всё чтоб тебе было легче, Если увижу вдруг, что ты плачешь… Понесу на руках, закрывая от ветра, Я согрею тебя огнедышащим телом. Не задумываясь, я взгляну в глаза смерти.»
***
Грязные разбитые трущобы на окраине города. Звук бьющегося стекла, гулкий топот четырех пар шагов, сбитое дыхание. Бегом, бегом, бегом, налево, направо, прямо. Все переулки, как один, похожи друг на друга, отчего со временем закрадывается мысль: не бегают ли они кругами, глупо тратя время? Но тот, кто бежит чуть впереди — предатель, а с ними разборки всегда проходят по давно накатанной схеме, и он непременно должен быть пойман. Человек в отчаянии, с осознанием собственной ошибки: он понял, что натворил, что все его действия были сплошным предательством, информация о котором все же всплыла. Ведь мафия — она в этом городе везде, у неё тут на каждом углу свои глаза и уши, и слишком глупо было надеяться, что содеянное останется от неё в тайне. Понял, что за это его теперь преследуют члены «Пассионе», которой он принадлежал еще совсем недавно. По правде, принадлежит до сих пор и будет принадлежать до конца своей жизни. Конец её приближается вместе с тремя мужчинами, пришедшими по его душу в эти каменные лабиринты, которые станут ему могилой. Бежит, потому что страшно, потому что инстинкт самосохранения сам двигает ноги подальше от гончих, которые настигнут и отнимут самое ценное — его жизнь. И не потому, что им там хочется, а потому, что такие правила и они едины для всех без исключений. У предателей семьи — один путь. Он им давно заказан. И всем давно известен. Это не означает, что они всегда покорно сдаются своим палачам без боя. Большинство жертв бесполезно барахтаются перед неизбежным, пытаясь доказать что-то сами себе и окружающим, заранее зная — от судьбы им не убежать. По крайней мере пока этого еще никому в их организации не удавалось. Но каждому в глубине души хочется верить, что на нем правило превратится в исключение из него. Доведенные до отчаяния и безвыходности — самые опасные и непредсказуемые в плане действий люди в мире, это Абаккио знает давно и не по наслышке. Опасность они представляют не только для окружающих, для самих себя они тоже становятся бомбой замедленного действия, так бывало достаточно часто для того, чтобы убедится в этом. Мужчина в темном пальто и шляпе маячит перед носом в десятиметровой досягаемости уже последние полчаса, а они с Буччеллати и Мистой все никак не могут догнать его. Прилив адреналина в крови выбрасывает в мышцы колоссальный заряд энергии, которой хватает, чтобы уноситься в даль от них со скоростью дикой пантеры, а ведь все трое находятся в хорошой физической форме. Пристрелить на месте — идея хорошая, но прежде хотелось бы провести короткий допрос: не приведи мироздание, у него были сообщники, которые продолжат начатое дело даже после кончины этого человека, так что действовать нужно осторожно и наверняка. Но и парень начинает со временем уставать от этой постоянной игры в догонялки: темп бега снижается, он запинается о выступ кирпича на дорожной кладке и падает. Очень кстати — у их компании тоже силы подходят к концу: запыхавшееся громкое дыхание Мисты, да и собственный участившийся на несколько десятков ударов пульс свидетельствовуют об этом нагляднее некуда. Парень в черном пальто падает на неровную поверхность дороги с громким шлепком тела об камень. Буччеллати, уставший, видимо, на порядок меньше своих компаньонов, молниеносно устремляется вперед. Леон и Миста сбавляют темп: теперь уже смысла нет гнать на всех парах, досягаемость жертвы снизилась до двух метров, даже стендом можно уже ловить. — Не двигайся. Или тебе же хуже будет, — грозно произносит Бруно, приближаясь к темной фигуре на асфальте. Слишком заторможено расфокусированные взгляды Леона и Мисты улавливают странное движение руки человека в полах его длинного пальто. Дальше все происходит слишком быстро, чтобы успеть прореагировать. — Ложись! — синхронно, громко. Слишком поздно. Четыре гулких выстрела друг за другом: один из пистолета, принадлежащего беженцу и три с помощью неизменного «Sex Pistols» Мисты. Бруно после первого оглушительного раската будто откидывает на пол метра назад какая-то невидимая сила, он замирает на месте, резко хватается за плечо и оседает на колени. Черная ткань в карминовой луже на сером бетоне: стрелок никогда не промахивается, если речь идет о стрельбе с помощью собственного стенда. Затухающая синусоида дыхания человека, распластавшегося подстреленным зверьком — там ему и место, а трех пуль в теле он не переживет, поэтому о нем с этого момента можно забыть раз и навсегда. — Так тебе и надо сукин сын! — злобно кричит Миста, сжимая пистолет в руке, нервно потряхивая им над трупом мужчины. Опять заторможено, как в замедленном повторе пленки взгляд Леона вылавливает растекающееся кровавое пятно по белой ткани на спине Буччеллати. — Пиздец. Как так то? — Леон подскакивает к нему в один прыжок, опускается рядом, стоя на одном колене. Покрытое блестящей пленкой пота лицо Бруно, напряженно сжавшего челюсти, говорит лучше всяких слов о том, что произошло. Растекающееся и с передней стороны костюма красное мокрое пятно — тоже. — Тебе надо в больницу, срочно. Миста, не стой столбом! Помоги мне! Он подхватывает сморщившегося от резкого движения Буччеллати под здоровое плечо. Тащит его на себе, Миста идет рядом, бдительно оглядываясь по сторонам, страхует на случай, если Леон решит его уронить, споткнуться или если за ними пойдет погоня: на предмет наличия сообщников допросить предателя так и не удалось. Ближайшую больницу находят быстро. Спустя уже десять минут Миста с ноги открывает перед ними дверь в приемную, громким не терпящим возражений криком требует вышедшую на шум девушку в белом халате принять их сию же секунду, уточняя, что ему наплевать на то, что время подходит к полуночи и все либо заняты, либо разошлись по домам. Стушевавшаяся дежурная медсестра, по одному виду клиентов определившая, с кем имеет дело, быстро зовет врачей, которые уже спустя пару мгновений укатывают тело Бруно. К тому времени он уже дышит слабо и неуверенно, растерянно смотрит по сторонам, будто не понимая, где он и что с ним происходит. Побледневшей безвольной куклой болтается на плече Леона, который помогает врачам аккуратно водрузить его на каталку. Теряет сознание: то ли от потери крови, то ли от болевого шока. Провожая взглядом тележку, исчезнувшую за дверью операционной, Леон думает о том, что ещё пару часов назад ни за что бы не поверил, что ночь ему предстоит провести в больничном коридоре.***
Пробуждение становится для Бруно неприятным: что-то будто мешает раскрыть отяжелевшие веки и оторваться от подушки. Голова кружится, в теле ощущается такая слабость, что конечностями шевелить становится действием, требующим от него титанических усилий. Разлепляются глаза туго. Он видит трубку, впившуюся ему в вену на правой руке. Левым плечом шевелить очень больно, кожа там зудит, болит, нутро ноет. А еще на него давит повязка из бинтов. Смутно он припоминает события вчерашнего вечера. Сразу же думает о том, как они дошли до такого. Леон спит на стуле рядом, скрестивший руки на груди. Тихо похрапывает, что для него нехарактерно — всему виной неудобная для сна поза. Предсказуемо его увидеть тут, скорее бы Бруно больше удивился, не найди он его возле себя в это утро? день? За задернутыми шторами не видно, да и значения это особого пока не имеет. Хочется хихикнуть, настолько Леон забавно смотрится. А сил нет, к тому же есть опасение, что это действие отдастся тупым уколом боли в плече. Из-за задранного рукава Леона видно пару ваток и пластырей на сгибе его руки. Как мило. Мы теперь с тобой одной крови выходит, — почти растроганно думает Бруно. — Доброе утро, спаситель мой, — получается негромко, почти что глухо. Голос не хочет подниматься из связок, отчего шутливый тон голоса умирает — получается какой-то предсмертный хрип. Этой громкости хватает, чтобы Абаккио вышел из состояния своей шаткой дремы: вздрогнув на месте, он лениво разлепляет глаза. Видя перед собой лицо Буччеллати, который пытается изобразить подобие усмешки, он немного успокаивается, хотя ему и изначально было понятно, что помирать тот не собирался. — Нихерашеньки в нём доброго не вижу, — он заспанно трет ладонью лоб, потягивается: слышно хруст затекших косточек. Выпрямляется, сидя на стуле и серьезно смотрит в глаза собеседнику. — Брось. Все живы, все обошлось, — пытается успокоить его Бруно, потому что прекрасно знает своего друга и одним нутром чувствует, что вылиться такой его настрой может в долгий и муторный приступ самобичевания и обвинения всех и вся в сложившейся ситуации. — Не расти у нас с Мистой глаза на жопе — обошлось бы в разы лучше, — злобно выплевывает он, ища что-то взглядом по комнате. Находит графин с водой на тумбочке с другой стороны кровати, обходит её. Нервно хватает графин и начинает резко глотать воду прямо из носика — кому нужны эти стаканы, когда псих распирает. И так же нервно опускается с той же стороны на краешек кровати, где лежит Бруно, разворачиваясь к нему спиной. — Все мы люди. Все ошибаемся. Никто от этого не застрахован, — продолжает Бруно свои попытки привести Леона в нормальное расположение духа. Не хватало еще, чтобы он во всем начал обвинять себя или Мисту. — И мы привыкли к немного другим потасовкам. Давно ты последний раз в классических перестрелках участвовал? — Вчера вечером, знаешь ли. Хватило на всю оставшуюся жизнь. Бруно тяжело вздыхает. Упрямый, как осел, Леон в любой ситуации был способен оставаться собой — упрямым, как осел, Леоном. Талант самонакручивания всегда стремился к безупречной отметке «сто очков навыков из ста». Все как всегда. — Успокойся уже. Что случилось, то случилось. Твоим недовольством ситуации уже не поправить. По напряженным плечам Леона Буччеллати определяет, что тот пока еще где-то на своей волне, а его слова разбиваются о неприступную стену твердолобости Абаккио. Он напряженно молчит, недовольно сопит, нервно втягивает сквозь зубы воздух. — Миста, кретин. Стрелял бы раньше — все бы было хорошо, — уже тише спустя пару минут выдает он. Бруно хотелось бы успокаивающе тронуть его за плечо — касания всегда действовали на Леона совсем иначе, нежели слова. Но долбанная трубка, торчащая из руки, не позволяет совершать ни одного лишнего движения. — Хватит, Абаккио, — Бруно пытается вложить в голос максимум доверительных и нежных ноток. Сейчас нужно, чтобы один его тембр смог пробрать Леона, в способах воздействия на него он очень ограничен. — Не забывай, на кого мы работаем. Такое могло случиться с каждым: даже с ним или с тобой. Он медленно разворачивает голову в сторону Бруно, смотрит на него через плечо. Тяжело вздыхает и прикрывает глаза. Болезненно сдвигает брови. Напряженно сгибает губы в тонкую бескровную полоску. Сокрушенно кивает — против правды не попрешь. — Это не мешает мне волноваться за твою жизнь, знаешь ли. Не как напарнику даже, а как… — он запинается на долю секунд, будто подбирая нужное слово. — Ну ты понял, что я имею в виду. Бруно счастливо улыбается после этих слов. Сейчас ему очень хочется прижаться к этому дураку надутому со спины в крепких теплых объятиях. Жаль, что двигаться больно, поэтому он остается недвижно лежать, посылая ему сигналы на уровне простой энергетики. Жаль, он не способен их уловить. Эх, если бы станды давали способности обмениваться мыслями. — Спасибо тебе, — вкрадчиво произносит он. Хоть и одного «спасибо» недостаточно, чтобы выразить степень благодарности ему за все, что сейчас переполняет его душу. — Было бы за что, — серьезно отвечает он, избегая встреч с его темными теплыми глазами. — Я был слишком беспечен. Впредь буду внимательнее относится к вопросам нашей защиты. — А говоришь «было бы за что», — замечает Бруно. — Не прощу себе, если с кем-нибудь из нас что-то случится. С тобой особенно. Леон разворачивается на звук тихого прерывистого кряхтения. Так он и обнаруживает, что Буччеллати тихонько и беззвучно посмеивается, тут же морщась от этих действий: каждое подрагивание тела в смешке отдается гулким спазмом в плече, от которого хочется скрючиться. — Ты чего? — напряжённо спрашивает он. — От наркоза вштырило? Успокоившись и хрипло прокашлявшись, Бруно почти любовно смотрит на него и мягко произносит: — Нет. Думаю о том, какая ты у меня душа добрая. — Добрая? — вскинув тонкую светлую бровь недоверчиво переспрашивает он. — Ага, — утвердительно кивает Бруно. Игнорируя дискомфорт, кончиками пальцев дотягивается до ткани рукава Абаккио и мягко тянет за неё. Тот, поняв посыл, смущенно хватает Буччеллати за ладонь и осторожно, будто боясь причинить боль, переплетает их пальцы. — Гораздо добрее, чем ты сам об этом думаешь.