Коридоры

— Уверен, что это то место? — я говорил шёпотом, стараясь лишний раз не высовываться из-за угла старого бетонного забора, огораживающего то, что осталось от когда-то мебельной фабрики. В руке наготове держал пистолет и пытался унять бешеное сердцебиение. Всё, что касалось брата, всегда было слишком волнительно, всегда било сильнее и освобождало в равной степени как силу, так и слабость. Волнение сбивало с толку, но времени на собственное успокоение не было совсем. — А с чего мне врать? — Кроули поднял руки в гравированных наручниках и закатил глаза, в его манере, как обычно. — Разве я хоть раз ставил своё слово под сомнение?! — эмоционально прошипел он и изогнул одну бровь. — Ничего не забыл? — король Ада вытянул руки так, чтобы его потные ладони оказались чуть ли не на моём лице. — Тебе все разы перечислить? — огрызнулся я и нехотя полез в карман джинсов за мелким ключиком, отделяющим Кроули от свободы. Наручники были некой гарантией для меня, что король не удерёт и не предаст в самый неподходящий момент, а главное, сделает то, о чём мы договаривались. Его было легко в них заковать — он сам вытянул руки, когда я должен был ему передать первый клинок. «Доверяй, но проверяй» — пробухтел он тогда и скривился так, как будто его заставили съесть все лимоны мира. Полуразрушенное каменное ограждение заслоняло нас от возможной угрозы, от взглядов тех, кто был призван охранять засранца Метатрона. Темнота скрывала наши фигуры и придавала уверенности, но, чёрт возьми, она играла не только на нашей стороне! На огромной территории, среди баков, обломков бетонных плит, железных балок и куч мусора не было видно ни души. Тёмные огромные окна, гигантские дверные проёмы амбаров и самой фабрики сквозили пустотой и вызывали полное ощущение того, что Кроули ошибся. Но потом в одном из окон, в амбаре с обвалившейся крышей, зажёгся свет. Уже тогда я понял, что мы пришли по адресу. — Кажется, все уже в курсе, что мы прибыли, да? — Кроули стоял непоколебимым, а я всё медлил избавить его от браслетов. — Естественно, божий писарь не мог не почувствовать рядышком адского владыку, — хмыкнул он в своей саркастичной манере. — Так что, идём или так и будем в гляделки играть? — эти слова я пропустил мимо ушей, не сводя взгляда с того амбара. На мгновение всё тело оцепенело — даже глазом было сложно моргнуть, в тот момент, когда в окне можно было увидеть силуэт парня, так по телосложению похожего на моего брата… Сидящего без движения. — Ты ведь понимаешь, что всё это может быть ловушкой? — Кроули снова вытянул руки в наручниках и заглянул мне прямо в глаза. — Уверен, что не совершаешь ошибку? — У них Сэм, — единственный аргумент, который заставляет меня всё же вставить ключик в замок и даровать королю свободу. — Забрось нас сразу в то помещение, если их будет много, я беру на себя всех справа, ты — слева, и… — Стой-стой-стой! — Кроули сбросил наручники на землю и потёр запястья. — Я так не могу, здесь стоит мощнейшая зашита! Мне не пробиться… — и его нахальное лицо, наверное, надолго запечатлеется в моей памяти, равно как и то ощущение, когда мне захотелось вонзить первый клинок ему в глотку. Я даже успел схватиться за рукоятку, когда он сказал: — Как взломаешь — зови, — и, щёлкнув пальцами, растворился в бордовом дыме, оставив меня один на один в этой западне. — Сука! — злое шипение вырвалось сгоряча, но отступать уже было поздно. У меня не было плана. У меня была ярость, желание спасти брата и первый клинок, сжатый дрожащей рукой.

***

Сколько нужно времени, чтобы разгадать тайну? Сколько нужно времени, чтобы понять один важный секрет? Сколько раз нужно для этого умереть? Могу дать один совет: если рядом окажется смертельная опасность, то самый лучший выход из западни — раскинуть руки в стороны и позволить себя убить. Это работает только в Аду, если что. Первое, что щёлкает в голове после резкого пробуждения — я могу вдохнуть с облегчением, в прямом смысле. Ощущение — как будто из носа выдернули пробки, а воздух насытили кислородом и азотом, как в горах перед грозой. Порох на груди — очередное доказательство, что именно выстрел не был сном. На счёт остального я не уверен, но в меня точно стреляли. Я тру это место, где должна была остаться громадная огнестрельная рана, но в итоге лишь сильнее втираю тёмный порошок в ткань. Обычно после такого попадания следует смерть. Глядя на сломанные часы Сэмми, я снова себя спрашиваю: почему я раньше об этом не догадался? Первое ощущение после того, как разум стал на пару оттенков светлее — злость. Та самая, которая давно не давала о себе знать, та, от которой появляется дрожь в руке и та, от которой печать начинает гореть сильнее. Печать. Она давно не проявляла себя, будто забыла о нашем существовании, будто её тоже вывели из строя, как и меня, выдернули из жизни. Меня это не то, чтобы напрягает, не то, чтобы я совсем был спокоен… Но об этом можно подумать чуть позже. Например, тогда, когда разберусь с тем что было и с тем, где и с кем я нахожусь сейчас. Здесь достаточно оживлённо и относительно безопасно. Никто (на первый взгляд) не рубит друг другу конечности, а идёт кто куда — кто неспешно бредёт вперёд, волоча по сухой земле ружьё или какую-нибудь палку; кто — идёт в противоположную сторону, точно также; а кто-то и вовсе привалился к тёплой каменной стене, где растёт меньше плюща, и отдыхает. А может, они, как и я, были временно мертвы и ещё не пришли в себя. Может, где-то среди них я найду и Джо, может, она ещё тоже не пришла в себя после того, как её растерзали адские псы. В этот момент я думаю, что мне и вовсе всё могло присниться там, в розах. От их дурмана рассудок мутнел, я осознаю это только сейчас. Может, и не было там Джо. Может, после урагана её выкинуло совсем на другой круг. И мать она, наверняка, потеряла точно также, только не смогла понять, что каждое, может, на первый взгляд, и незначительное поражение, приводит к смерти, а потом и к воскрешению, в рамках Ада, разумеется. Может, она не раз была на кругу с розами, может, там ей всё приснилось — про врата, про всё остальное, о чём она рассказывала… Может быть, большой миф о белых вратах — лишь отголоски её памяти о вратах Рая, о том, как она однажды в них вошла и о том, как однажды её безжалостно вышвырнули оттуда прямиком в Ад. Может, и тот несчастный псих тоже там был, и тоже ему приснилось о том, что всё это большая игра. А может, он и был прав. Всё здесь как игра. Ты проходишь уровни, умираешь и восстанавливаешься, только уже немного не в том месте. Это значит, что и Бобби где-то бродит по Аду невредимый. Это значит, что и Сэм, если он здесь, тоже ходит по кругам, так же, как и Эллен, и Джо, и я, и все остальные. Только легче от этого не становится. Один только чёрт знает, как выбраться из всего этого кошмара, как разорвать петлю бесконечных скитаний, если даже смерть не является выходом. Но этот круг кажется не таким, здесь всё кажется совсем иначе. Если прежде можно было ощутить какие-то запахи, если прежде было жарко или шёл дождь, то здесь ничего подобного нет. Запахов нет — совсем, но необъяснимое напряжение витает в воздухе, такое, от которого хочется сорваться с места и скорее убраться отсюда. Это напряжение ощущается кожей; заряженные частицы путаются в волосах и трещат на одежде; оно заставляет печать гореть ярче, я чувствую её. Чувствую впервые после стольких смертей и даже смотрю на рукав рубашки, чтобы убедиться, что рисунок не просвечивается через ткань ярко-красным. Я слышу её голос, среди собственных мыслей. Она говорит мне: «Убей» Печать шепчет, как будто невзначай: «Утоли жажду крови» Она продолжает: «Здесь самое подходящее место дать себе волю…» И руки невольно сжимаются в кулаки, как и прежде. Благо, что топор затерялся где-то между попытками выжить, иначе сейчас началась бы самая настоящая резня. Голос печати путается в моих мыслях и шепчет голосом разума: «Нам нужен наш клинок» Нужен настолько, что пальцы на руке с отметиной Каина сжимаются крепче, а дыхание становится глубже. Он нужен нам так, что плечи горбятся, а спина становится круглее… Взгляд мечется от фигуры к фигуре, не задерживается на разных, изувеченных лицах, а ноги уже несут меня прочь. Куда — не знаю. Возможно, эти ощущения — очередная адская уловка очередного сумасшедшего круга. Возможно, это место на всех так действует, влияет, как иногда луна или вспышки на солнце влияют на метеозависимых. Напряжение возрастает в разы, а все ощущения обостряются. Это похоже на то, как будто нервных окончаний становится во много раз больше, как будто каждый орган становится чувствительнее, и ты ощущаешь странное покалывание от мельчайших частиц, витающих в воздухе. Это раздражает, выводит из себя. Возможно, печать права. Ад для меня — идеальное место, где смерть обесценивается и превращается в день сурка, где можно поддаться влиянию бремени Каина и не беспокоиться о том, что может пострадать Сэмми. Это было бы идеальным изгнанием, если бы не Метатрон и закрытые Небеса, если бы мне под руки случайно не попадались невинные души среди тварей, действительно, заслуживающих бесконечное количество смертей подряд. Было бы здорово — остаться. Воображение уже давно рисует картины того, как первый клинок с лёгкостью отделяет чью-то голову от тела; как его лезвие вгрызается в плоть, а кровь брызжет во все стороны. Горячая, яркая, она попадает на одежду, руки, лицо, остаётся на губах; слизываю — сладкая. Перед глазами так и маячат образы — удар за ударом, рана за раной, а ощущение упоения и умиротворения витают лёгкой дымкой вокруг этих видений. Печать жжением на руке поддакивает каждой мысли, каждой идее и, будто невзначай, заставляет обратить внимание на идущего впереди мужика. У него в руках обрез, а к ноге прикреплена кобура с револьвером, его рубашка выглядит самым ярким пятном — на гавайских, пёстрых цветах, ещё не засохли кровавые капли… Он странный. Тяжёлой походкой он прёт, как танк, прямо на меня, полный решимости и ярости; он странно скалит неестественно острые зубы, от чего его лицо больше походит на маску для хеллоуинских вечеринок, а глаза закрыты мутной поволокой, почти чёрной. Кажется, этот тип давно здесь. Настолько давно, что его душа практически извратилась, стала одной из гнусных тварей преисподней — демоном. Мимолётно я успеваю подумать о том, что, возможно, перед собой вижу будущего себя, того, в кого запросто могу превратиться за долгие-долгие годы, проведённые в компании адских обывателей. Если останусь здесь, разумеется. Печать мне шепчет: «Убей его» Она шепчет, когда он направляет дуло на меня и останавливается, целится, а я едва ловлю себя на том, что это становится смешным. Я улыбаюсь и раскидываю руки в стороны, потому что знаю: здесь умирать бессмысленно. Я лишь ненадолго выйду из игры, и я кричу этому полудемону в цветастой рубашке: — Давай! — но пальцы по-прежнему крепко сжаты в кулаки. — Ещё парочка убийств — и ты быстрее превратишься в подстилку Кроули! И он скалится сильнее, что-то шипит и рычит, как бешеный пёс, и стреляет. Когда вдруг приходит осознание того, что терять больше нечего, даже собственную жизнь, страх исчезает. Инстинкт самосохранения улетучивается, а на его смену приходит вседозволенность. Иными словами, приходит свобода. Она испытывает на прочность, выворачивает из глубинок души самый мелкий и незначительный грешок, самую мелкую грязь, стирает все границы дозволенного, и затем извращает. Когда понимаешь, что здесь становится возможным всё, что здесь запретом не облагается любая идея, что последствия перестают награждать тебя какой-либо ответственностью, душа начинает чернеть и превращаться в монстра. Это осознание ставит на кон и мою душу. Но… Громкий хлопок и запах пороха — всё, что остаётся в памяти. В наэлектризованном воздухе всё ещё витает пыль, поднятая с земли, а под ногами растекаются бордовые лужи. Печать горит и жжёт, а мышцы ноют так, будто я только что голыми руками сдвинул с места гору. Дышу тяжело, и когда я решаюсь поднять глаза — чувство дежавю захлёстывает с ног до головы. Вседозволенность приводит к хаосу, а он — основа Ада. Тот, что в цветастой рубашке, валяется с размозжённой головой. Его нос вколочен в череп и, чёрт, его лицо похоже на яму с фаршем! А рядом с ним — картина далеко не лучше… Откуда эти люди — я не знаю. Скорее всего, пробегали мимо или, может, поспешили на звуки нашей перепалки… Но, лучше бы, оставались в стороне. Лучше бы развернулись и шли в обратном направлении, чтобы не поймать лбом или грудью дробь, чтобы не оказаться под тяжёлыми ударами камня и теперь не валяться здесь окровавленными и обезображенными тушами. И в этот момент, в эти секунды дежавю, я теряюсь в ощущениях. Стыд и сожаление сливаются с эйфорией и жестокостью. Страх и вина смешиваются с жаждой и яростью, а уверенность борется с сомнением. Вседозволенность порождает безжалостность. Свобода заставляет встать на ноги и без задней мысли окровавленными руками взять обрез и отпихнуть ногой такой же окровавленный, потрескавшийся булыжник. Свобода заставляет в итоге посмотреть на смерть с безразличием и уверенностью в том, что ничего страшного не произошло. Все очнутся и вспомнят лишь отголоски боли, ведь так это здесь устроено? Чтобы лучше представить, достаточно просто… Нет, я даже не знаю, с чем это сравнить. Вряд ли найдётся в мире аналог печати Каина или похожее проклятие, чтобы испытать на своей шкуре всю тягу к жестокости и крови, правда? Придётся поверить мне на слово. Воздух не становится легче, а статическое электричество продолжает трещать в волосах и на одежде, когда я хлопаю по гавайским цветам на карманах рубашки временно покойного в поисках патронов. Парочку мне всё же удаётся найти в карманах джинсов, и я сразу же ими заряжаю ружьё. За поясом я нахожу ещё одну полезную вещь — перочинный нож, а когда руки уже доходят до револьвера в кобуре, каменный, напряжённый коридор заполняет резкий, девчачий визг. Чёрт! Я оборачиваюсь на звук и вижу девчонку лет семи — она выглядит глупо, в балетной пачке и розовом купальнике, но именно её образ, именно её крик и полные ужасом глаза возвращают мне себя и ненадолго затыкают печати Каина рот. Я мгновенно вспоминаю, что здесь есть и невинные души, которые не заслуживают страданий. Эта девочка, я уверен, как раз одна из них. Возможно, и кто-то из убитых тоже был лишь изгнанным из Рая. Тонкими ручонками малышка размазывает по лицу слёзы и боится сделать шаг, боится меня, оружия в моих руках и, наверняка, даже того окровавленного камня. — Спокойно… — не понятно, кому говорю, ей или себе, чтобы как-то вернуть равновесие эмоциям, и также добавляю: — я тебя не трону, — и мимолётно думаю, что переговоры и доверительный тон всегда были сильной стороной Сэма, а не моей. Взгляд скользит за её спину — и у меня непроизвольно получается сглотнуть от напряжения — крик девчонки привлёк слишком много внимания, настолько, что уже трое уродливых, вооружённых демонов мчатся к нам, и позади себя я тоже слышу топот множества ног. — Нам лучше уйти! — говорю я и протягиваю балерине грязную, дрожащую ладонь. — Идём, я помогу! — нельзя ведь оставить её вот так! Но меня не покидает этот мерзкий шёпот метки: «Можно». Я ведь не могу дать ей погибнуть… «Можешь» — слышится в отголосках мыслей, и рука сжимается в кулак, когда девчонка качает головой и собирается бежать. «Плевать» — слышится всё также, когда чей-то охотничий нож, со свистом разрезав воздух, вгрызается девчонке в лоб, и она падает в грязь, даже не успев закрыть глаза. — Назад! — точным и быстрым движением я направляю дуло обреза на одного из черноглазых. Лезвие его секиры, в редких, нетронутых грязью, местах, отдаёт блики, когда демон замахивается и тут же замирает, слыша щелчок затвора моего ружья. — Только двинься — и твою рожу разорвёт на кусочки, — вместо слов у меня вырывается рык, и тон из доверительного превращается в угрожающий. Я держу его на мушке, одновременно стараюсь контролировать и двух других полоумных — пока получается, но шаги, шорох за спиной и звон лезвий вынуждают обернуться и пожалеть о том, что я так и не взял револьвер того ковбоя в цветастой рубашке. За моей спиной — и люди, и демоны, может, есть и ещё какие твари… Их много. Настолько, что я чувствую, как жар волнения прокатывается по всему телу. Их много — и кто-то валится на землю, наверняка, уже временно мёртвый. Это всё, что я успеваю рассмотреть за короткий миг, который при жизни измерялся несколькими секундами. «Это твой шанс!» — голос печати, ни мужской и ни женский, вопит во всю глотку, и рука с горящей меткой будто тяжелеет и наливается силой. «Дай себе волю!» — её голос громче, а воздействие — больнее, сложнее, сильнее. Я глубоко и часто дышу, взгляд не может зацепиться за что-то одно, ощущение такое, как будто сейчас у меня сорвёт все тормоза… Я помню первый шаг — навстречу самому ближнему, мужчине в порванном костюме и рассечённой бровью. Помню, как уже занёс ружьё, чтоб ударить рукоятью, но она так и не коснулась его скулы, зато мощной толчок ощутил я сам. Я помню, как внезапный грохот лишил слуха, как тело легко подбросило в воздух и с неведомой силищей ударило о каменную стену. Эти моменты мелькают перед глазами, как быстрая перемотка фильма, когда я хватаю ртом пыльный, тяжёлый воздух, и пытаюсь прийти в себя. Воняет гарью и жжённой плотью, газом и чем-то ещё непонятным, мерзким. Вместо звуков — гул и звон в голове, в теле — слабость с накатившей усталостью. Я щекой прижимаюсь к прохладной земле и чувствую странную вибрацию, но достаточно сильную для того, чтобы мелкие камешки дребезжали и сдвигались с места. Чтобы лучше представить место, откуда я тщетно пытаюсь выбраться, нужно, минимум, пережить песчаную бурю и проглотить столько песка и пыли, что придётся долго отплёвываться и терпеть хруст на зубах. Желательно ещё выжечь что-нибудь возле локтевого сгиба и периодически ковырять рану ножом, ощущения, возможно, получатся схожими, но я не гарантирую. И нужно что-то сделать с вестибулярным аппаратом — подойдёт и хорошенечко напиться, чтобы ноги заплетались и тело кидало из стороны в сторону, потому что вряд ли у кого-то получится быстро найти на планете густонаселённый безумцами клочок трясущейся земли. Когда коридор сотрясает во второй раз, я едва успеваю прикрыть голову руками от падающих сверху камней и грязи. В этот момент дыхание замирает, а каждый мускул, каждая клеточка в теле напрягается — ещё немного и будут напоминать осмий! Мне не страшно, но нервы вот-вот порвутся от напряжения и волнения, и от того, что я чувствую, как подо мной расползается трещина, как земля становится ненадёжнее и, буквально, уходит из-под ног. Мне не страшно, но я мгновенно вскакиваю…и понимаю, что бежать некуда. Спасаться — негде. То, что попадает в поле зрения — длинная дорога коридора — всё уже стало руинами. Совсем рядом зияет огромный и бездонный кратер, а от него с хрустом ползут широкие трещины, и в некоторых местах земля проваливается, и под ней совсем ничего не остаётся, лишь тёмная бездна. Те, кто выжили, мечутся в панике, в отчаянных попытках ища устойчивую почву. Кто-то, ошибочно наступив не туда — проваливается в открывшуюся бездонную яму вместе с землёй и диким, душераздирающим воплем; кто-то оказывается на краю и едва успевает поймать равновесие, чтобы не рухнуть вниз, а кто-то валяется разорванным на кусочки и пропитывает кровью нестабильный грунт. Земля дрожит. Снова. Сильно. Она дрожит и подо мной, а трещина расходится всё сильнее и становится шире, шире, шире, и справа — новый взрыв, сбивающий с ног, рождающий новый дождь из камней и пыли, новый кратер и новые трещины. Меня взрывной волной относит к стене — удар о камни вышибает весь воздух из лёгких, и я не успеваю даже сообразить, что же на самом деле здесь происходит, и меня начинает вести вниз по наклонной. Чёрт! Почва, буквально, скатывается, и камни, грязь, всё это дерьмо, валится в черни, и я не слышу ударов от их падения. Совсем! Пальцами впиваюсь в почву, в торчащие камни, цепляясь за эту версию жизни, как самый отчаянный утопающий. Кто-то вопит во всю глотку. Кто-то тяжело ранен, кто-то уже превратился в капли крови и оросил собою новенький картер. Чьи-то отголоски до сих пор звучат эхом и никак не замолкают. Я отчаянно цепляюсь за всё, за что только можно цепляться. Ладони в этот неподходящий момент мокрые и скользкие, а ногами я пытаюсь упереться хотя бы в небольшие кочки, но они рассыпаются даже от самого лёгкого касания. Почва подо мной превращается в труху — ещё чуть-чуть и эхо моего голоса начнёт разноситься так же, как и эхо воплей тех бедняг, угодивших вниз. В какой-то момент — момент пика неконтролируемой ругани и зашкаливающих эмоций, в момент, когда я опасно балансирую на качающейся, крошащейся плите и вот-вот сорвусь, точнее, в первые мгновения падения, в тот миг сжавшихся и подскочивших к горлу внутренностей, в секундочку дикого ужаса, мне удаётся схватиться за стебель, как за канат. Он больно впивается в ладони, но оказывается достаточно прочным — выдерживает мой вес, когда я окончательно лишаюсь опоры и остаюсь болтаться над всепоглощающей чернотой. Не понимаю почему, но, зная секрет перерождения, умирать в этот раз совсем не хочется. Наверное, потому, что ещё не известно, умру ли я после падения в это адское жерло или буду падать бесконечно долго? Стоит ли в этот раз довериться и отпустить руки? Не в этот раз. Сквозь гул и звон в ушах из глубины бескрайнего «ничто» всё ещё доносятся крики — самая сильная мотивация для того, чтобы собрать все силы и крепче сжать пальцы. Всё в дыму и пыли. Я бы больше не решился окрестить то, что здесь происходит — землетрясением. Я бы описал это место одним словом — побоище, но, боюсь, оно не совсем подходящее, зато первое, пришедшее на ум. Ловушка. Очередная кара за содеянное или же, наоборот, так и не сделанное — неважно. От бесконечных взрывов слух исчезает совсем, от них остаётся лишь вибрация и усиливающаяся вонь. Они далеко — там, где был я, взрываться уже нечему, остались только стены коридора, видимо, самое прочное место и самое безопасное. Сейчас может прозвучать банально и пафосно, но у меня есть всего два пути — вниз и наверх. Метафорично, символично и поэтично, но падать я больше не хочу, тем более тогда, когда я, возможно, смогу найти реальный выход. Будет сложно, но максимум, что я потеряю — память и знания, которые успел собрать по крупицам, находясь здесь. Чтобы не забыть то, что было пройдено, чтобы сохранить себя и свою историю, чтобы занять мысли, пока руки тянут меня наверх, а ноги отталкиваются от надёжной каменной опоры, я повторяю: — Чтобы выжить в Аду, надо принять тот факт, что ты, чёрт возьми, мёртвый. Мертвее Баха и Майкла Джексона, — я говорю уже заученную инструкцию: — воздух может быть токсичным, а многое происходящее — иллюзией. Кричать бесполезно, звать на помощь — тоже. Терпя жжение печати, сквозь зубы, я продолжаю: — В любой ситуации нужно сохранять спокойствие. Даже тогда, когда, мать его, всё рушится! Представь, что так и надо. Представь, что всё скоро кончится и просто делай то, что должен — иди вперёд или наверх. Или сдохни. Вернись к нулевой отметке и топчись на одном и том же месте, каждый раз по кругу восстанавливая память и каждый раз заново составляя версии того, каким должен быть выход, — на удивление, ветви плюща очень прочные. Не знаю, почему я раньше не рискнул, но сейчас понимаю, что давно пора было это сделать — вскарабкаться на стену. Новые правила рождаются прямо сейчас, простые, как напиться до беспамятства: не смотреть вниз и даже не думать о том, что может произойти, если случайно разжать пальцы или схватиться не за мощный стебель, а скажем, за змею. Важно не думать о том, что под тобой лишь облако пыли и огромная пропасть. Важно стараться не замечать продолжающуюся вибрацию, всё ещё сотрясающую камень коридора. В эти моменты лучше крепче держаться, для надёжности можно обмотать лиану вокруг пояса, но так же не думать о том, что вряд ли она сможет спасти тебя при падении. Мимолётно можно задуматься, а откуда вообще после пережитых, бесконечных минут, в теле осталось столько сил? Мимолётно можно допустить, что печать в этот раз послужила на руку. Можно подумать, что лучше бы печать смогла так помочь при жизни — я смотрю на сломанные часы Сэма — почти шесть минут назад. Ещё можно снова выругаться. Грязно, отвратительно и непристойно, всё равно никто не услышит, зато, может быть, станет легче. И за всем этим, уже можно заметить, что воздух стал намного чище и свежее, и, даже может показаться, что тёмное небо не искусственное, а настоящее, со звёздами, и уже близко… И я, правда, уже скоро оказываюсь у самого края, на вершине стены. — Давай, Винчестер! — вырывается само собой, уже на автомате, когда я делаю последние, самые сложные рывки. — Давай, слабак, осталась самая малость, — хриплю я, забираясь и останавливаясь, пытаясь отдышаться и прийти в себя. Перед глазами, среди мелькающих чёрных точек и кругов, предстаёт истинная мрачность, лицо и сущность Ада. Толстые, нерушимые стены расползаются в паутине, складываются в замысловатый узор с множеством ходов и выходов, с множеством поворотов и углов, которые, на самом деле, там, внизу, никак не ощущаются. Здесь воздух совсем другой. Пахнет озоном, а ветра нет совсем. Ни единого колыхания, от чего всё ещё больше кажется искусственным, инкубаторским. Перед глазами до самого горизонта, под вспышками молний и грозовыми раскатами расстилается лабиринт и рушит всякую надежду найти из него выход.