Фейерверки

      Молодость, наверное, — это не только о ночных посиделках в обнимку с учебником по квантовой физике и истрёпанной тетрадью, насквозь пропитавшейся чернилами, ароматом мятного чая и терпкого парфюма.       Молодость — это вроде как немного о взрывных вечеринках, прогулках с друзьями ночами напролёт и рассветами у туманной реки, когда все слишком уставшие, а оттого и до дрожи искренние, чтобы переживать о том, что говорить правильно, а что нет. Говорят то, что думается.       Брайану вполне хватает того, что у него есть, хватает науки, заполняющей его голову, и музыки, заполняющей сердце, но изредка — так, временами — хочется другого. Чтобы как у других — в пятницу вечером свалить в ближайший паб, где на стенах висят жестяные картинки в стиле прошлого десятилетия, где в воздухе от сигаретного дыма и алкогольных паров можно подвешивать топор, а на импровизированной сцене ютятся четверо музыкантов, половина из которых не слышит друг друга и оттого играет вразлад, а вторая половина попросту оставила попытки что-либо поменять и наслаждается моментом, — Брайан точно знает, что сам может не в пример лучше, но настроения занудствовать обыкновенно нет, особенно если отвлекаться на общение и забивать на чужую технику. Какая, к чёрту, разница, если всем весело.       Веселиться правильно — в общепринятом и не вполне понятном самому Мэю смысле — Брайан, наверное, не умеет, однако считает, что едва ли бесцельное вливание в себя алкоголя и чересчур гремящий смех изрядно подвыпившей компании способны заменить те чувства, которые он испытывает в неповторимой атмосфере негромких вечеров, когда за окном сгущаются сумерки, а внутри — в освещённой тёплым светом комнате — ждёт гитара, простая тетрадь в однотонной обложке, скрывающая такие разноцветные тексты песен, и атлас звёздного неба, которое в Лондоне почти всегда затянуто оранжевыми, почти марсианскими облаками.       Недостаток адреналина и острых ощущений Брайан с лихвой компенсирует концертами, когда в ушах пульсирует кровь, а где-то в районе сердца звенит натянутая струна, словно задержанное дыхание, словно мгновение перед штормом, — и Мэй искренне верит, что это и есть самое правильное во всей его жизни.       В начале шестьдесят восьмого распадается 1984 — без лишних эмоций, без конфликтов и скандалов, просто Брайану ясно, что нужно расти, искать новый трамплин, чтобы взлететь повыше, строить, если угодно, новые космодромы, — свой материал, свои песни, свой стиль. Есть ли это у 1984? Увы.       Поначалу Мэй даже не думает, что когда-то станет переживать: в конце концов, сколько ещё будет концертов и групп, сколько ещё песен он сумеет написать — один или с кем-то, было бы о чём расстраиваться, — но после распада проходит неделя, проходит две, и Брайана начинает потихоньку накрывать.       Пять дней в неделю заняты учёбой, из них три дня Мэй подрабатывает на кафедре, откуда выползает под вечер выжатый как лимон, а два — даёт уроки математики в ближайшей школе. С завидным упорством Брайан пишет свою выпускную работу, где каждым вечером стабильно прибавляется по паре страниц, и старается не думать, что своей самоотверженностью в отношении учёбы старается заглушить одиночество без привычных музыкальных будней, но где-то внутри — там, где раньше бурлил маленький искрящийся фонтан — затихает что-то важное, словно перестаёт биться та часть сердца, что всегда отвечала не просто за поддержание работоспособности организма, но за поддержание жизни.       А жизнью для Брайана были звёзды и музыка.       Звёзд у него теперь в избытке: пожалуйста, смотри, наблюдай за движением небесных светил, пусть только и на бумаге, запирайся в библиотеке хоть на целый день в поисках нужных книг о звёздных скоплениях, всё как ты хотел, — Брайан регулярно напоминает себе об этом, вписывая в тетрадь тонким изящным почерком очередную формулу и случайно забывая закрыть скобку.       Кажется, всё правильно — скоро у него будет диплом и высшее образование, он всё ещё продолжает играть на гитаре каждый вечер и даже временами набрасывает какие-то тексты вкупе с нехитрыми мелодиями, но с каждым днём внутри набирает обороты буря, разрывающая всё его естество на маленькие части, в сомнениях низводящая до самых атомов, — действительно ли всё правильно?       По вторникам и четвергам больше нет репетиций, а в пятницу и субботу не нужно тащиться на другой конец города с тяжёлым чехлом, чтобы отыграть очередной концерт — к февралю это начинает казаться настолько иррациональным, что у Брайана в эти дни недели возникает фантомное ощущение, словно он должен был куда-то пойти, сделать что-то важное, но не то позабыл, не то отложил, и от этого внутри словно смерзается ком из инея и поселяется зыбкая мысль, что каждую неделю Мэй методично предаёт самого себя.       Зима без жара тесных залов и прокуренных сцен кажется необычайно холодной.       — Тим, давай попробуем снова, — тихо говорит в трубку Брайан одним весенним вечером, после консультации в колледже просаживая монету в телефонной будке. — Скоро закончатся экзамены, и… я думаю, у нас могло бы… что-то получиться?       Тим Стаффел, лёгкий на подъём и в целом заводящийся с пол-оборота на любую авантюру, соглашается, даже не расспрашивая, с чего вдруг гитаристу вздумалось поговорить об этом именно сейчас. Они попробуют. Возможно, даже найдут недостающих участников группы. Возможно, даже добьются успеха побольше, чем разогрев у Джими Хендрикса.       Впервые за несколько месяцев — таких долгих месяцев без выступлений, без привычных шуток на репетициях и лёгкого покалывания в пальцах за пять минут до выхода на сцену — Брайан чувствует себя по-настоящему ожившим, будто вместе с распускающейся на каждом углу сиренью начало распускаться что-то жизненно важное и в душе, роняя нежные цветки на израненное долгими сомнениями сердце. Даже звёзды улыбаются из-за облаков чуть благосклоннее — такие понимающие и искренние, в которых Мэй всегда находил отклик, и внезапно кажется, что всё ещё у него будет. Всё, чего только пожелает.       А потом —       Привет, меня Роджер зовут, это вы тут ищете барабанщика?       Тонкое существо с торчащими во все стороны светлыми волосами, сияющее дерзкой улыбкой, в несусветно ярком шарфе, который словно окунули поочерёдно в каждую баночку богатой палитры, и кедах с разноцветными шнурками, весело-хриплое, чуть рычащее, словно несгорающий мотор, «я Роджер Тейлор», и барабанные палочки, выглядывающие из рюкзака, — Брайан сам не замечает, как начинает улыбаться настолько широко, что наверняка рискует смутить незнакомого человека, но незнакомый человек в одночасье завоёвывает расположение всех присутствующих в маленькой репетиционной, становясь самым желанным гостем, и подмигивает Мэю, мол, сработаемся. А он и не сомневается.       Воздух рядом с Роджером почти осязаемо начинает искрить, сверкать разноцветной пыльцой, его ритмы отдаются гулкими ударами в районе солнечного сплетения, — словно момент предвкушения, момент, когда вот-вот — и всё взлетит на воздух, и Брайану так нравится, что их барабанщик — это не просто список галочек по всем требованиям, а тот, кто по-настоящему подходит. Вписывается.       У Тейлора, помимо потрясающих музыкальных навыков, целый перечень странноватых привычек, но от этого он будто становится ещё более живым, настоящим, невыдуманным, таким, кем Брайан — ну так, молчаливо, никому не рассказывая — всегда восхищался. Роджер никогда не опаздывает — но и никогда не приходит заранее, и ровно в ту минуту, когда Тим готовится задать вопрос «где черти носят нашего сногсшибательного ударника», с грохотом распахивается дверь, впуская внутрь сначала аромат чего-то медово-прокуренного, а затем — искрящегося почти неадекватной радостью Тейлора. Иногда от его вечной бодрости Брайана так и тянет задать вопрос, ты под чем вообще, если никогда не появляешься без улыбки? — ибо у всегда сдержанного Мэя так не получается, но он тактично молчит, решая, что это вовсе не его дело. Роджер даже редкие жалобы на повседневность умудряется преподносить в жанре какой-то комедии: смеялся, запрокидывая голову, и, кажется, вновь расслаблялся, возвращаясь в привычное русло и заодно обеспечивая хорошее настроение всей группе.       Брайану порой кажется, что здесь что-то нечисто, но выяснять он не торопится, даже когда слышит однажды едва проскакивающие в смехе Тейлора нервные нотки и видит его подрагивающие пальцы.       Роджер никогда не продевает шнурки в последние люверсы на правом ботинке, отчего аккуратный бантик получается чуть длиннее, чем на левом, чуть задерживает дыхание, прежде чем начать петь, у Роджера — в противовес всегда ровному лицу Брайана — извечный весёлый прищур на одну сторону, у Роджера занятная манера улыбаться, приподнимая сначала один уголок губ, потом второй, и времени между этими двумя моментами — считанные мгновения, но Брайану хватает, чтобы словно бы почувствовать себя внутри временной аномалии, где время замедляется ровно настолько, чтобы успеть заметить моменты волшебства.       У Роджера вечно забиты все вечера: то концерт, то репетиция, то встреча с кем-то во-он в том пабе, бывали когда-нибудь? Фреда знаете? Хотите, познакомлю? — его молодость бьёт ключом, а Мэй в какой-то момент, в очередной раз отказываясь от вечера в незнакомой компании и ссылаясь на недоделанный реферат, осознаёт, что именно так ему и хочется — хотя бы попробовать, как Тейлор так живёт и какова она, такая другая жизнь.       — Если я узнаю, что ты сейчас снова зубришь какую-то срань, сидишь с тетрадками в обнимку и пытаешься готовиться к очередной контрольной, которую и так напишешь на «отлично», я не постесняюсь явиться к тебе домой и за шиворот вытащить в паб, — весело заявляет Роджер по телефону, когда Мэй в самом деле бежит глазами по конспектам и в уме проговаривает строчку быстрее, чем закончится чернильный след на бумаге.       — Это важно, — заявляет Брайан, ощущая жгучее желание выбросить конспект из окна и рвануть навстречу Роджеру — хулиганистому, заводному, сумасбродному Роджеру, которому наверняка сейчас не до учёбы — и это кажется в данную минуту слишком правильным. Вместо этого он добавляет: — Если её не написать, могут завалить на экзамене.       — Тебя-то? Ха! — на другом конце провода (видимо, в ближайшей телефонной будке около одного из кенсингтонских пабов) раздаётся задорный хохот. — Кончай нудить, Мэй, и давай подваливай. Мне скучно. Без тебя мне скучно.       — Как же ты раньше жил, — поддевает его Брайан, пока внутри разливается вязкое золотистое тепло. — Не могу, Родж. Правда.       — Тогда давай завтра вечером соберёмся и поиграем, — непреклонным тоном произносит Тейлор.       — Ты же работаешь до девяти, — тихим голосом, будто с волнением даже. Где-то на задворках сознания Брайан удивляется, с каких это пор ему стало не всё равно, сколько работает и успевает ли отдыхать их мятежный барабанщик, но тут же вспоминает, что и у него самого завтра почти до ночи занятия и не разгребаемый с прошлого понедельника завал на кафедре. — И я, кстати, тоже.       Вздох на другом конце провода до того тоскливый, что на мгновение Мэю становится стыдно.       — А там дальше пятница. А потом выходные. Выспишься.       — У нас выступление в субботу, если помнишь. Неплохо бы хоть немного отдохнуть.       — Нет, ты серьёзно? А потом что, через пару лет начнёшь ложиться в девять вечера? Молоко на ночь пить, вязать пенсионерские носки? А как же становиться рок-звездой? Бросай, — негодует Роджер, — просто хоть раз брось свою заумь и хотя бы на один вечер притворись не отличником!       Пытаться противостоять пламенным уговорам Тейлора — дело гиблое, почти то же самое, как и идти с ножом на танк, Брайан убеждается в этом раз за разом всё сильнее, и на следующий вечер он не может противостоять соблазну выплеснуть все накопившиеся (и притупившиеся) за день эмоции в лёгком музыкальном джеме: Роджер негромко стучит палочками по хай-хету и малому барабану, задавая ритм, а Мэй чувствует, как вместе со слетающими из-под пальцев аккордами высвобождается и что-то искреннее, незамутнённое, что-то природное и тонкое, необъяснимое. Делается живее.       — Ну вот, а ты не хотел, — с удовольствием мурлычет Тейлор, затягиваясь сигаретой и зарабатывая короткий неодобрительный взгляд со стороны Брайана, который, впрочем, хмурится больше по привычке, нежели из искреннего желания заставить Роджера выбросить сигарету. — Я же говорил, что это здорово. Хочешь, махнём прямо сейчас в Кэмден? Там вечером атмосферно, все эти лестницы и каналы. Даже баржа есть, говорят, её сам Мерлин туда пригнал и поставил…       — Кто говорит? — слегка опешив от таких заявлений, интересуется Брайан, прикидывая, насколько древней должна быть баржа, чтобы связать её с именем великого чародея, и были ли в то время вообще баржи.       — Ну, люди.       Неожиданно для себя Брайан хмыкает: Роджер словно и не сомневается в любых бреднях, и чем они более невменяемые, тем лучше. Однако, однако…       — Ты же понимаешь, что мы доберёмся туда в лучшем случае к полуночи?       — И что? Твоя бабушка будет волноваться? — едко осведомляется Тейлор, резким движением загоняя палочки в боковой карман рюкзака. О том, что бабушка из всего семейства единственная бы поддержала подобное сумасбродство, Брайан тактично умалчивает.       — Да так. Поехали давай.       Роджер расплывается в абсолютно шкодной ухмылке.       Брайан внезапно — словно впервые за сотню, тысячу лет в суете и вязкости будней — чувствует, как по коже бегут мурашки, и готов поставить любимый набор струн, что это отнюдь не из-за опускающейся на Лондон летней ночи. Он чувствует, как тело электрическими разрядами прошибает осознание, что вот оно, здесь, рядом, то самое правильное и желанное, то, что необходимо ему как глоток воздуха.       Они успевают забежать в кофейню на углу за пять минут до закрытия: малиновый капучино Роджера жутко сладок, каштановый американо Брайана — непривычно горек. Они даже не спорят о том, что кофе на ночь пить вредно: не спорят хотя бы потому, что у Роджера наверняка к кофеину (как и к чему-нибудь похуже) выработался иммунитет, а Брайан знает, что если он не прибегнет к спасительным мерам в виде дымящегося стаканчика, то Тейлору придётся терпеть на своём плече сонную кудрявую голову.       — Бурда, — подытоживает Тейлор, возвращая стаканчик Брайану.       — Приторное пойло, — Мэй не остаётся в долгу.       Они почти бегом мчатся по переходу в метро, чтобы успеть до закрытия, поднимаются по винтовой лестнице на нужной станции, и гитара хлопает по спине, отдаваясь приятным грузом: Брайану кажется, что он так не бегал со школьных времён. Теперь в горле стоит металлический привкус, а лёгкие пронизывают касания тысяч тонких иголок, дыхание сбитое и неровное, и воздух хочется глотать ртом. Живой.       Вместо затхлости бумаг на кафедре — влетающий с первым же вдохом кэмденского воздуха дым чьих-то сигарет. Живой.       Вместо неспешного, размеренного, выверенного, рассчитанного с точностью до сотых — пульсирующее, распирающее, вызволяющее. Живой.       Ещё не высохший до основания.       И даже Лондон — почтенный джентльмен Лондон, строгий и непримиримый к ярким бесшабашным выходкам — не торопится проливать дождь на двоих музыкантов, переходящих мост и попадающих во владения кэмденских духов, и даже немного разгоняет тучи, даря хрупкую надежду на звёздную ночь.       — Пошли, надо кое-куда зайти, — сообщает Роджер, подталкивая Мэя в спину. Брайан задумывается, куда именно собрался заходить Роджер, потому что все лавки давным-давно закрыты, темнеют погасшими окошками и недвусмысленно сверкают тяжёлыми замками на дверях, но на всякий случай решает довериться: как доверился когда-то давно, по ощущениям — сотню лет назад, когда позволил мятежному барабанщику поселиться в дальнем районе своего сердца с щемящим названием дружба.       — Эй, Джо, нам два грушевых сидра, — Тейлор сияет яркой улыбкой, звонко рассыпая по прилавку горсть монет. Джо — до невозможного рыжий и смешливый — понимающе кивает. — Неужели нас ждал?       — Не иначе, — Джо фыркает, потряхивая головой, и густо смеётся. — Предчувствия, предчувствия.       — Вас что, в Ирландии учат на ведуний? — Роджер перегибается через прилавок, чтобы хлопнуть по подставленной ладони. — Не забудь появиться дома, Рыжая Борода.       — Не забудь оставить сидр своему другу, а то я тебя знаю! — со смехом кричит вслед Джо, а Роджер только оттопыривает средний палец, не оборачиваясь.       На улице пахнет туманом и чуточку — сыростью, откуда-то ощутимо веет прохладой, и Брайану кажется, что если взять чуть левее, они непременно окажутся у реки. Один из немногих горящих фонарей выхватывает безмятежно-довольное лицо Тейлора, который наверняка знает, куда идти лучше.       — А этот Джо… он тоже твой знакомый? — интересуется Мэй, принимая одну бутылку сидра.       Роджер разражается хриплым смехом.       — Ага. Мы в первый раз чуть не подрались. Я гулял по Кэмдену, зашёл в Dublin Castle, думаю, дай выпью — а он каким-то шестым чувством почуял во мне англичанина. Я же не знал, что у них там всё так строго!.. — он взмахивает руками и чуть не проезжается спиной по ступенькам покатой лестницы, в последний момент схваченный Брайаном за шиворот. — Он ко мне подходит, спрашивает, мол, ты тут что-то забыл, принцесса? Серьёзный такой, я уж думал, прямо на месте и порешит. Говорит, для англичан паб во-о-он на той улице, а тут только для ирландцев…       — Дублинский замок, — Брайан хмыкает, — ты чего. Все знают, что его изначально строили для ирландских моряков. Сейчас, конечно, полегче, не то что раньше, отметелят вряд ли, но…       — А я, представь, не знал, — сварливо откликается Тейлор, но тут же возвращается к возвышенно-юмористическому стилю повествования. — Я всё за чистую монету принял. Отвечаю, мол, свободная страна, где хочу, там и пью… и с чего он взял вообще, что я англичанин? А он как рассмеётся, говорит, шучу я, угомонись, пойдём опрокинем. Я же говорю, он как ведьма, — Роджер белозубо улыбается, оставляя Мэя одного разбираться с собственными вопросами.       — Иногда мне кажется, что я не удивлюсь, если однажды ты завалишься в Букингемский дворец и будешь там принят с распростёртыми объятиями, — вздыхает он.       — Ага, — беззаботно откликается Тейлор, запрыгивая на перила моста. До реки они всё-таки доходят.       Издалека доносятся весёлые вскрики и пьяный смех, но к ним никто не лезет: Брайан думает, что один бы он сюда не сунулся, во-первых, потому, что по ночам ему едва ли что-нибудь здесь понадобится, а во-вторых, чего доброго, швырнут в реку… но с Роджером уютно, с Роджером спокойно, словно вдвоём им ничего не грозит, и всё будет непременно хорошо, даже если он пока не очень чётко себе это представляет, как именно «хорошо». Они прыгают по ступенькам таинственного района, таки находят баржу («Родж, да какой Мерлин, она же лет двадцать назад с верфей вышла!» — «Откуда тебе знать, судостроитель хренов!»), умудряются по несколько раз пройтись по одним и тем же улочкам, которые под покровом ночи словно дразнятся, изгибаются, меняются с каждым мгновением, увлекая за собой, но в итоге всё равно устраиваются на широком парапете у самой реки. Наручные часы скрыты под рукавом, и Брайану даже не хочется его отдёргивать, чтобы узнать, сколько времени и как скоро ему нужно будет вновь ехать на учёбу. Сегодня он позволяет себе отпустить все рамки.       — Ты знаешь, всегда хотел приехать сюда ночью, — немного невнятно бормочет Роджер, пряча зевок в локтевом сгибе и приваливаясь к плечу Мэя. — Интересно было, правда ли всё так, как рассказывают.       — А как рассказывают?       — Что все дорожки приведут к причалу, а если прислушаться, можно услышать шёпот прежних поколений. Слышишь?       Брайан на всякий случай закрывает глаза и прислушивается, но не слышит ничего, кроме отдаляющихся воплей и звона разбитой бутылки, — он почти разочаровывается в себе, со страхом допуская мысль, что, наверное, утратил способность быть таким же возвышенно-искренним, как и раньше, и Роджер наверняка расстроится, когда он ответит «нет», но вдруг, вдруг… тихое дыхание Роджера серебрится паром в ночном воздухе, и громкие звуки отступают, уступая место чему-то потаённому, оно выходит на первый план, когда Брайан смотрит то на Тейлора, точно открывающего большую тайну, то на тёмное, подёрнутое облаками небо, и мир вокруг словно начинает говорить. Оживает, разражаясь сотнями голосов, шепчет, рассказывает, бьётся тихим плеском реки, скрипит древними камнями и стучит копытами коней, растворяющихся в призрачном тумане ночи.       Предрассветный час у туманной реки.       — Я слышу, — шепчет Брайан, внезапно ощущая, как внутри обрушивается громадная лавина, сходит камнепад из застоявшихся мыслей, запертых чувств, как дышать становится легче, а в уме вспышкой сверхновой рождается целый ворох новых метафор. — Теперь я слышу.       Роджер словно с облегчением выдыхает и озаряется ярким лучом улыбки.       С буйным и сумасшедшим Тейлором всё словно становится на свои места, — и Брайан уже не уверен, что хотел почти каждые выходные тащиться в какую-то несусветную даль за новыми впечатлениями, но еженедельно прячет в себе смешок, когда видит Тейлора с закинутым на одно плечо рюкзак, и думает, что, наверное, именно этого ему и не хватало.       Молодости не только в обнимку с учебниками, а живого-дышащего-настоящего.       Не переживать о том, что правильно, а что нет.       Когда они ловят свою волну на сцене, переплетая ритмичные удары с тонкой невесомой мелодией струн.       Когда по вечерам до неприличия громко смеются в одном из кенсингтонских пабов, ведь Роджер умудряется втянуть Мэя в очередную тусовку, где ему на удивление (рядом с Тейлором) комфортно.       Когда мечты и надежды воплощаются в новых строчках для будущих песен, которые Роджер, кажется, понимает как никто другой, словно перехватывая биение сердца Брайана и вплетая его в барабанную партию.       Когда Брайан — даже под завязку загруженный учёбой, прозябающий допоздна на кафедре, кашляющий от пыли бумаг — знает, что себя он не предал: просто нашёл своё в другом месте и нужном человеке, а происходящее с ним сейчас — только лишь часть пути, несомненно, долгого и красочного.       В конце концов, может ли он хоть раз довериться самому себе, сказав, что делает всё правильно и что медленно, но верно идёт к своему месту?       Ловя задорный искрящийся взгляд голубых глаз, думает, что да.       И всё-то у них ещё будет.