Морфин

       С наступлением заката, после долгой прогулки по родному дистрикту шесть, тётушка Габриэль сразу же отправила меня мыться. Не удивительно, ведь завтра ей будет не до нас с братом. Пока я тщательно смываю грязь с тела, вода в старой дубовой бочке становится совсем мутная. Я смотрю на своё отражение в мыльной воде, и грусть невольно заполняет моё сердце. Стараюсь перевести дух, но из этого ничего не выходит: отвратительные мысли окончательно добивают меня, и из моих глаз брызжут слёзы. Этот холодный сентябрьский день станет последним в моём беззаботном детстве. Мне до сих пор не верится, что через несколько часов моя жизнь разделится на две половины. Уже завтра наступит моя первая Жатва. Уже завтра начнутся двадцать третьи Голодные игры.        — Мирабель, — зовёт меня тётушка, энергично стуча в дверь, — из-за твоей медлительности Дереку придётся мыться остывшей водой.        Я наспех смываю остатки пены с тела и волос, делаю глубокий вздох и заставляю себя подняться. Неприятный холод тут же встречает каждую клеточку моего тела, и меня бросает в дрожь. Как можно быстрее со всей силы выжимаю длинные волосы, но с них всё равно продолжает стекать вода. Бросив эту затею, я вылезаю из бочки и ступаю на холодную плитку. Следом закутываюсь в махровое полотенце и, оставляя мокрые следы, бегу к двери.        — Ах, Мирабель, — с недовольством оглядывает меня тётя, — твои волосы опять запутались.        Я опускаю глаза в пол и ничего не отвечаю ей.        — Сколько раз я говорила, что мыть их нужно аккуратно, — её рука зарывается в кудрявых узлах.        После неудачной попытки привести мои непослушные локоны в порядок, она одаривает меня строгим взглядом и неодобрительно качает головой. Тётушка Габриэль, сестра моей погибшей матери, — женщина средних лет, высокая и статная. Сейчас, когда на её лице нет макияжа, она выглядит совсем по-другому. Я уже отвыкла видеть её такой: молочно-белая кожа, родинка на левой щеке, светлые ресницы. В будние дни тётя становится похожей на тех Капитолийских дам, которые постоянно мелькают в телевизоре. Выглядеть, как разукрашенная кукла — это отнюдь не её собственное желание, а каноны красоты Капитолия. Почти каждое утро я наблюдаю, как тётушка наносит блестящие тени на веки, аккуратно вырисовывает чёрные стрелки замысловатой формы, красит губы в естественный нежно-розовый цвет и старательно маскирует свою симпатичную родинку и веснушки с помощью пудры. Короткие каштановые волосы дымятся под утюжком, с помощью которого тётушка завивает их. Наверное, нелегко так часто перевоплощаться в ходячий фейерверк.        С опаской я поднимаю взор на тётю.        — У меня зла на тебя не хватает, — говорит она вполголоса.        Её зелёно-карие глаза презрительно изучают меня всякий раз, когда я совершаю ошибку, даже самую маленькую. Этот случай — не исключение.        — Габриэль, — вдруг слышится настороженный голос брата.        С лица тётушки тут же слетает злость и недовольство.        — У вас всё в порядке? — спрашивает он, спускаясь со второго этажа.        — Всё хорошо, Дерек. Просто волосы Мирабель снова запутались, — отвечает тётя, блестя глазами.        — Волосы? — говорит он, улыбаясь. — Не думаю, что это большая проблема.        Я смотрю на брата, и чувство защищённости постепенно начинает приходить ко мне.        — Не забудь прибраться в ванной, — тихо произносит тётя и, вручая ему полотенце, направляется на кухню.        Тёмные глаза Дерека обращаются на меня.        — Не принимай близко к сердцу, — говорит он шёпотом, касаясь моего плеча. — Ты ведь знаешь, что завтра начинается её смена.        Действительно, уже завтра тётушка покинет нас на неделю. Вот уже почти десяти лет она работает проводницей в одних из лучших во всём Панеме пассажирских поездах. С такой работой ей часто приходится находиться по нескольку дней в другом конце страны, оставляя нас одних. Это, конечно же, запрещено законом. Поначалу мне было до безумия страшно. В первую очередь из-за школы, ведь если кто-нибудь узнает о том, что наша тётя, взявшая над нами опеку после смерти наших родителей, не следит за нами должным образом, то нас немедленно упекут в приют. Такие ситуации в нашем дистрикте не редкость, поэтому пресекаются быстро и беспрекословно. Хотя сейчас, когда очередные Голодные Игры уже на пороге, этот страх отходит чуть ли не на последнее место.        — Боишься Жатвы? — спрашивает Дерек, наклоняясь ко мне.        — Нет, — отвечаю я.        Разумеется, я вру. Брат сразу понимает это, и его лицо приобретает выражение отчуждённости.        — Я больше за тебя боюсь, — немного погодя добавляю я.        Дерек начал брать тессеры, как только ему стукнуло двенадцать. Мы выживали с их помощью в те времена, когда нам недоставало еды и наша семья умирала от истощения. Я понимаю брата. Что ещё остаётся делать, когда у тебя на руках больная, прикованная к постели, мать, не говоря уже об измученной младшей сестре?        Те страшные годы были тяжелы для многих жителей Панема, но для дистрикта шесть — особенно. В девятом и одиннадцатом уже второй год был неурожай. Еды не хватало всем: люди, как и весь скот, умирали голодной смертью. И если там, где население не превышало ста тысяч жителей, ещё можно было кое-как прокормиться, то нашему дистрикту со семьюстами тысячами голодных ртов было труднее всех остальных.        Чёрная полоса настигла нашу семью, когда умер отец. Сама я плохо помню, когда и как это случилось, ведь была ещё маленькой. Зато, точно это было вчера, мне помнится, как мама переносила утрату отца. Это горе сильно подкосило её здоровье, спустя полгода она заболела чахоткой. Главой семьи стал Дерек. Он хотел зарабатывать деньги, но из-за маленького возраста его бы никуда не взяли, да и работать-то, по правде говоря, было негде. Брату не оставалось ничего кроме того, как брать эти талоны на жалкий паёк, представляющий из себя немного зерна и масла. Разумеется, для нормальной жизни этого недостаточно, но это куда уж лучше, чем умирать от голода и пить кипяток, чтобы заглушить боль в животе. Плата за тессеры такова: твоё имя дополнительно вносят в Жатву, а это значит, что твои шансы стать трибутом и попасть на арену возрастают. Сейчас, когда мы живём с тётей, у нас есть то, чего не хватало тогда, но за всё рано или поздно приходится расплачиваться.        Дерек, не отрываясь, смотрит мне в глаза.        — Сколько раз там написано твоё имя? — осторожно спрашиваю я.        — Может, двенадцать, — помолчав, отвечает он.        Двенадцать? Этого не может быть. Нет, скорее шестнадцать, если не восемнадцать. Он не хочет огорчать меня, поэтому говорит неправду. У меня нет желания ссориться с братом перед Играми, поэтому в ответ выдавливаю из себя "облегчённую" улыбку.        — Мира, — вдруг обращается ко мне Дерек, — тут холодно. Поднимайся к себе, а то простудишься.        Я киваю ему головой и медленно направляюсь к деревянной лестнице. В моей маленькой комнате, которую я выбрала из всех предложенных тётей, на мой взгляд, было теплее, чем во всём доме (разумеется, за исключением кухни, где всегда стоит жар печи). Я выдвигаю ящик старенького комода и достаю пижаму. Одеваюсь, беру со стола первую попавшуюся книгу и запрыгиваю под одеяло. Попробую провести вечер в спокойной обстановке, сделать вид, что мне не угрожает никакая опасность, что завтра будет всё так же, как и сегодня.       И если я стараюсь сохранить спокойствие, то Дерек — безразличие. Сегодня за завтраком он пускал забавные шутки про Игры. Тётушка не одобряла это, но вопреки её замечаниям он продолжал бросать острые фразочки. Наверное, ему стало настолько плохо, что высмеивание Игр давало ему возможность успокоится и хотя бы на время забыть о страхе. А может, он просто хотел подбодрить меня. Скорее всего второе. Жаль, что его попытки оказались напрасными. Я всё понимаю. Знаю, что проклятое "завтра" может стать для меня или для кого-то из моих знакомых последним.        Отгоняю дурные мысли подальше. От моих переживаний всё равно ничего не изменится, а так я себе только хуже сделаю. Тянусь к прикроватной лампе, чтобы включить её, как в комнату заходит Габриэль.        — Давай расчешем твои волосы, — говорит она, ставя на стол стакан с клубящимися кольцами пара.        Я чувствую сладкий аромат молока, медленно распространяющийся по всей комнате. Тётушка садится на кровать, а я достаю свою деревянную коробочку, где храню некоторые хорошенькие вещицы. Начинаю искать мой любимый гребешок, доставшийся мне в качестве подарка на день рождения от родителей. Я помню, как мне его подарили. Наверное, это самое яркое воспоминание моего детства. Ранним утром улыбающаяся мама преподнесла мне аккуратный бумажный свёрток, перевязанный бежевой лентой. С некой настороженностью и любопытством я развязала красивый бант, развернула края бумаги и увидела... нечто прекрасное — восхитительный деревянный гребень, украшенный маленькими камнями. Ах, они были так чудесны: переливались всеми цветами радуги на солнце! За всю жизнь я не встречала ничего подобного.        — Какой кошмар, — сквозь зубы произносит тётя, приступая к распутыванию моих волос. — Это же надо так умудриться...        — Ай! — вскрикиваю я от боли.        — Терпи, — с упрёком говорит тётя, начиная ещё больнее расчёсывать несчастные локоны.        Я покорно стискиваю зубы и смотрю на вечернее небо.        — Тётушка Габриэль, — обращаюсь я к ней спустя минуту-другую.        — Да? — говорит она уже более спокойным голосом.        — Расскажи об Играх, — прошу я.        Тётя перестаёт расчёсывать мои волосы, и я в недоумении поворачиваюсь к ней лицом.        — Что ты сказала? — спрашивает она с неописуемым изумлением.        — Я хочу, чтобы ты рассказала мне об Играх, — повторяю я.        Тётя Габриэль хватает меня за руку:        — Ты с ума сошла? — её голос срывается на истерический крик. — Мирабель, да разве о таком можно говорить?        — Прошу тебя! Мне просто... — говорю я, стараясь не встречаться с ней взглядом. — Если на Жатве вытянут моё имя, то на арене меня убьют в первый же день. Для того, чтобы выжить мне нужны знания.        — Ты хочешь слушать о том, как умирали невинные дети? — с ужасом отчеканивает тётя, отпуская мою руку. — Я не собираюсь обсуждать с тобой это.        Её глаза застилает влажная пелена.        — Но ты ведь тоже проходила через это! — восклицаю я. — Ты ведь тоже боялась перед своими Жатвами. Разве тебе не хотелось услышать от взрослых то, что может спасти тебе жизнь?        После моих слов лицо тёти начинает дрожать. Она встаёт с кровати.        — Разговоры об Играх были в нашей семье под строжайшим запретом. Даже будучи ребёнком я не хотела говорить об этом... кошмаре, — говорит она, отрицательно качая головой.        — Но, я прошу...        — Что бы твоя мать сказала, если бы услышала от тебя такое? — кричит тётя, но посмотрев мне в глаза, смягчает тон. — Послушай, Мирабель, твоё имя занесено туда один раз. Тебе не о чем волноваться.        Её блестящие глаза начинают смотреть на меня с неприсущей им лаской и любовью.        — Вероятность того, что они вытянут бумажку с твоим именем так мала, — тихо говорит тётушка, склоняя голову. — Моя девочка, ничего не бойся.        — Правда? — к своему удивлению, почти искренне спрашиваю я, чтобы тётя подумала, что её слова меня успокоили.        — Конечно, — на её лице появляется улыбка, и она начинает гладить меня по голове.        Я выдыхаю с облегчением. Хорошо, что наш конфликт не разросся дальше. Её руки продолжают гладить меня, спускаясь ниже: сначала к шее, потом к спине. На мгновение мне и правда кажется, что мне не угрожает опасность.        Вдруг её взгляд привлекает моя книга.        — Ты ведь уже читала её, — говорит тётушка, щуря глаза.        — Да, читала, — подтверждаю я, глядя на потрёпанный корешок и мятые уголки обложки.        — Я... — неуверенно начинает тётя, — я попробую раздобыть вам что-нибудь новенькое в Капитолии.        Внутри меня что-то дрогнуло.        — Ох, нет, — ужасаясь, говорю я, представив, чем это может обернуться для тёти, — не надо, это слишком большой риск.        Тётушка поджимает губы, берёт книгу и кладёт её на стол.        — Чтение подождёт. Тебе необходимо хорошенько выспаться, — говорит она и даёт мне стакан с молоком.        — Ты разбудишь меня, когда будешь уезжать? — спрашиваю я.        — Мне бы не хотелось тревожить твой сон, — спустя какое-то время отвечает тётя.        — Хорошо, — говорю я, стараясь скрыть досаду в голосе. — Тогда увидимся через неделю.        — Через неделю, — повторяет она, задёргивая шторы.        Тётушка чмокает меня в лоб, на что я улыбаюсь ей в ответ.        — Мирабель, — говорит она, перед тем как уйти, — ничего не бойся.        Её грустные задумчивые глаза сверлят меня, и это продолжается до тех пор, пока я не киваю в ответ. Тётя опускает голову, выключает свет. Дверь закрывается следом же. Я слышу, как тётушка спускается по ступенькам. Подношу стакан к губам и делаю небольшой глоток. Молоко в этот раз жирное, сладкое, словно в него положили добрый кусок сливочного масла. Сразу видно, что оно не из Капитолия. Наверное, тётя купила его у старого молочника. Стараюсь растянуть удовольствие и делаю маленькие глоточки, но в конце концов срываюсь и выпиваю содержимое залпом. Ставлю стакан на тумбочку, спускаться на кухню у меня нет сил. Приятная усталость распластается по моему телу, и я начинаю чувствовать, как проваливаюсь в глубокий сон.        Утро было серое, тихое, умиротворённое. Действительно, самое обычное, и так похожее на все другие.        — Мира, вставай, — будит меня брат.        Я с большим трудом открываю глаза.        — Давай, поднимайся, — говорит он, тряся меня за плечо, — начало уже в девять.        — А сейчас? — сонно спрашиваю я.        — Половина восьмого, — отвечает он, направляясь к двери.        Я смотрю на часы и прикидываю, сколько времени мы потратим на сборы и сколько на дорогу до площади. Если будем делать всё в быстром темпе, то, наверное, уложимся в эти рамки.        После привычных утренних процедур я иду на кухню. На завтрак сегодня поджаренный бекон, омлет и кусочек хлеба с джемом. Как ни крути, а Дерек отлично готовит.        — Ешь, пока не остыло, — говорит он, ставя на стол кружку с чаем.        — Спасибо, — благодарю я.        Спустя пару минут Дерек тоже усаживается на стул и присоединяется к трапезе.        — Что сказала тётя перед отъездом? — спрашиваю я, сделав глоток ароматного чая.        — Она оставила нам деньги на неделю, — говорит брат, принимаясь за бекон, — сказала, что мы можем потратить небольшую часть на книги.        Волна счастья накрывает меня с головой:        — Ах, Дерек, ты не шутишь? Это правда?        — Да, — смеётся он, — мы можем заглянуть в книжную лавку сразу после Жатвы.        — С радостью, — улыбаюсь я, но вспомнив о бешеных ценах на печатную продукцию, огорчённо добавляю, — но книги сейчас такие дорогие. Было бы разумнее потратить деньги на что-то более важное.        — Думаю, ты заслужила, — успокаивает меня Дерек.        Я вздыхаю. Остаток завтрака провожу в грустных раздумьях. Закончив приём пищи, прибираю на столе, пока Дерек моет посуду.        — Там тебе Габриэль платье приготовила, — вдруг говорит он, вытирая тарелку. — Хотела сделать для тебя сюрприз.        — Платье? — недоумеваю я.        — Да, для тебя она купила платье, а для меня — рубашку, — поясняет он, смотря мне в глаза.        — Мило с её стороны, — с улыбкой говорю я, но брат почему-то не улыбается в ответ. — Какого оно цвета?        — Я не смотрел, не знаю. Идём, отдам его тебе, — говорит Дерек, направляясь к лестнице, я следую за ним. — Габриэль боялась, что ты увидишь его раньше времени, поэтому настояла, чтобы оно хранилось у меня.        Я хмыкаю себе под нос. Да, она правильно боялась, ведь с моим любопытством от меня трудно что-то скрыть.        Мы заходим в комнату Дерека, он открывает ящик шкафа и достаёт что-то.        — Вот оно, держи, — говорит брат, протягивая мне коробку.        С глазами по пять копеек я смотрю на эту чудесную упаковку. В мыслях бушует целое море чувств, но я всё никак не могу подобрать нужные слова, чтобы выразить моё восхищение, и поэтому молча продолжаю смотреть на дорогой подарок от тёти. Я не решаюсь открыть коробку тут, рядом с Дереком. Не хочу, чтобы он видел мои эмоции, ведь наверняка примет мою девчачью радость за легкомысленность. Я сдержано благодарю его и направляюсь к себе.        Закрываю дверь моей комнаты, кладу коробку на кровать, сажусь рядом же. Нервно потирая ладони, нахожусь в неподвижном положении около минуты. Мне не терпится открыть эту коробку, но какое-то странное ощущение удерживает меня. Приведя мысли в порядок, я медленно приподнимаю крышку. Внутри — нежно-лиловое платье. В моих дрожащих руках оно переливается в робких лучах утреннего солнца. Надо же, а его воротник расшит мелким жемчужным бисером. Я обращаю внимание на бирку — наверное, это какой-то бренд Капитолия. Как же тёте удалось провезти рубашку Дерека и моё платье незаметно, ведь привозить что-то из Капитолия в дистрикты, за исключением еды, строго запрещено?        Я переодеваюсь из пижамы в обновку, смотрюсь в зеркало. Платье, без сомнений, красивое, в нём я даже начинаю нравиться сама себе: мои чёрные кудрявые волосы создают красивый контраст с нежным пастельным оттенком, карие глаза горят огнём, даже мои бледные губы приобретают особую выразительность. Думаю, что к такому наряду и обувь можно выбрать посолиднее. Порывшись в комоде, нахожу белые гольфы. Да, наверное, они будут неплохо смотреться с бежевыми туфельками.        Спускаюсь вниз, где меня уже ждёт Дерек. Он одет в подаренную серую рубашку, чёрные штаны, на ногах — берцы. Его глаза широко раскрываются при моём появлении.        — Сейчас ты сильно похожа на маму, — говорит он, окидывая меня тёплым взглядом.        Я расплываюсь в мягкой улыбке и обнимаю Дерека.        — Только волосы перевяжи, — брат протягивает мне белую ленту.        — Зачем? — спрашиваю я.        — Мира, я не требую заплести их в косу, — более напряжённо говорит Дерек, — просто перевяжи их лентой.        В недоумении я продолжаю смотреть на брата, но не получив больше никакой реакции, принимаю из его рук ленточку и выполняю указ.        — Гм, другое дело, — шепчет он, улыбаясь.        Не понимая его улыбки, я перевожу взгляд на дверь.        Когда мы вышли из дома, солнце уже успело встать, но его слабые лучи ещё не начали давать тепло. Дорога была долгой: ещё бы, добираться на самую площадь из другого конца дистрикта. Пока я шла, моё тело озябло от холода. Дерек дважды предлагал мне свою рубашку, но, естественно, я отказалась, ссылаясь на то, что дрожу не от холода, а от волнения. Да, мне действительно немного страшно, но хотя такого сильного вчерашнего беспокойства я больше не испытываю.        Мы приближаемся к площади, где людей уже пруд пруди. Я озираюсь по сторонам: камеры, грустные детские лица, взрослые, следящие за порядком миротворцы. Вся суматоха вскружила мне голову, я с трудом держусь на ногах. После того, как в прошлом году площадь расширили в два раза, тут стало очень легко потеряться. Брат, заметив моё неважное состояние, сжимает мою руку крепче, и мы идём дальше.        — Мира, — говорит он, устремляя взор на главную сцену, — будь в этой очереди, тебя запишут и направят в нужное место.        — Стой, а ты? — жалобно шепчу я, хватаясь за рукава его рубашки.        — Не волнуйся. Когда меня тоже запишут, я буду впереди тебя,— отвечает Дерек, кивая головой на своих сверстников, стоящих на третьей линии. — Хорошо?        Я киваю в ответ.        — Встретимся у книжной лавки, — говорит он. — Мира, ничего не бойся, слышишь?        — Хорошо, Дерек, — как можно бодрее говорю я.        Он кивает и через несколько секунд растворяется в толпе.        После долгого ожидания меня наконец-таки записывают и направляют к двенадцатилетним товарищам по несчастью. Среди них есть и знакомые мне ребята. Ничего не говоря друг другу, мы обмениваемся сочувствующими взглядами. Всё и так понятно, слова будут излишни.        На сцене присутствует мэр, ментор будущих трибутов и другие важные лица нашего дистрикта, имён которых, признаться честно, я не знаю. Пытаюсь найти в густой толпе своего брата, но людей настолько много, что в глазах начинает рябить.        Часы ратуши бьют девять часов, все тут же замолкают. Мэр нашего дистрикта начинает свою речь, известную каждому, наверное, со школьной скамьи. Он говорит о нелёгкой судьбе Панема, о мятеже и тяжёлых временах, всё как обычно. Наконец-то его выступление подходит к самой, на мой взгляд интересной части: история создания Голодных Игр.        В наказание за мятеж каждый из двенадцати дистриктов должен принести в жертву одну девушку и одного юношу Капитолию. Они становятся трибутами. Двадцать четыре трибута сражаются несколько недель на огромной открытой арене, которая может представлять из себя что угодно. Каждые Игры она обустраиваться по-новому, никогда не знаешь, где окажешься: в тропическом лесу, в пустыне, а то и вовсе на каком-нибудь побережье. Победителем может стать только один — оставшийся в живых. Весь этот кошмар транслируется по телевидению на весь Панем.        Голодные Игры служат своеобразным напоминанием о подавленном восстании. Таким жестоким образом Капитолий показывает свою власть и силу, держит все дистрикты в постоянном страхе и повиновении. Победителя, к слову, ждёт щедрая награда. Капитолий обеспечивает его всем необходимым, начиная от денег и заканчивая новым роскошным домом в деревне Победителей. Дистрикт победителя тоже не обделяют и снабжают продовольствием.        Речь мэра плавно перетекает в рассказ о прошлых трибутах нашего шестого дистрикта. За всю историю у нас был один победитель — Трэсса Спектрэл. Она выжила в двенадцатых Голодных Играх, тогда ей было семнадцать лет. И вот сейчас она тут, перед всеми нами: истощённая девушка с болезненным цветом лица, синяками под глазами и усталым взглядом, в котором читается ясная ненависть ко всему происходящему.        Вскоре мэр заканчивает свою речь и представляет некую Анну Коннорс. На сцене появляется никому не известная ранее особа — видимо, новенькая-сопроводитель из Капитолия.        — Здравствуйте! — радостно говорит она, блистая неестественно белоснежными зубами.        Мы дружно встречаем её аплодисментами, на что она улыбается ещё шире. Говорит о том, что теперь она будет отвечать за наш дистрикт. Что случилось с прежней девушкой, история умалчивает.        После пары-другой пустых, но красивых фраз Анна Коннорс подходит к стеклянному шару, где находятся бумажки с именами. Время тянуть жребий, и её рука медленно погружается внутрь. У меня перехватывает дыхание. Девушка вытягивает бумажку и направляется обратно к кафедре. Анна одаривает нас очередной улыбкой, разворачивает листок. Мои ноги немеют от страха, но я стараюсь удержаться на месте.        — Лилия Финч, — с энтузиазмом объявляет она.        Следом проносятся облегчённые вздохи. Вскоре на сцену поднимается девушка, одетая в бежевое платье. Трудно определить, сколько ей лет, но я бы предположила, что пятнадцать. Её раскрасневшееся лицо выражает неимоверный ужас. Спустя нескольких коротких мгновений бедняжка уже захлёбывается в слезах. Взволнованная больше самой Лилии, Анна никак не может успокоить её, и тогда на помощь приходит Трэсса Спектрэл. Победительница уже имеет горький опыт и как никто другой понимает трибута. Она отводит в Лили в сторону и начинает шептать ей что-то на ухо.        Церемония продолжается. Анна вздыхает и лёгкой походкой подлетает к другому шару, где находятся имена юношей. Её рука зарывается в самую глубь, и спустя один миг бумажка с именем второго трибута находится между указательным и средним пальцами. Анна снова возвращается к кафедре.        Её радостный взгляд направлен на толпу:        — Дерек Клавуар!        Все взгляды моих знакомых обращены на меня. И прежде чем до моего мозга доходят слова Анны, прежде чем я успеваю закричать, прежде чем я осознаю что случилось, где-то там, вдали, я слышу голос:        — Я доброволец.        Всё случилось так быстро, так сумбурно, что я с трудом понимаю, что происходит. Ноги отказываются меня держать, я сползаю вниз, на землю. Вызвавшиеся помочь две девочки приподнимают меня.        Я поднимаю глаза на сцену, вижу высокого парня, одетого в тёмно-синюю рубашку. Неужели это он? Да, это он, он — доброволец. Этот незнакомый парень пошёл на верную смерть вместо моего брата.        — Поприветствуем добровольца! — щебечет Анна.        Рядом с высоким трибутом она выглядит миниатюрной куколкой. Лицо парня явно не светится от счастья, но и страх он старается не показывать. Держится прямо, спокойно и отлично скрывает свои эмоции, в отличие от слабохарактерной Лили. Но я всё-таки чувствую, что он не хочет участвовать в Играх. Зачем, зачем же он тогда вызвался вместо Дерека? Я стою ни жива ни мертва, пока стоящие рядом со мной девчонки шепчутся о загадочном парне-добровольце. Не обращая внимания на нацеленные на него камеры и вспышки фотоаппаратов, он одаривает толпу внимательным взглядом. Такое чувство, будто кого-то ищет. Вскоре его взор скользит и по мне. Не думаю, что он знает, что я сестра Дерека, но всё равно смотрю на него с благодарностью. Он словно бы прочитал мои мысли. Его пристальный взгляд стрелой возвращается ко мне.