Сердце зла

      Тодороки уныло помешивает ложечкой сахар в чашке с кофе. Телефон лежит в сторонке, на дисплее высвечивается оповещение о парочке пропущенных от Фуюми. Только вчера разговаривали, а сестрица все никак не успокоится: уже который день подряд пытается уговорить его прийти на их небольшое празднество по поводу выписки Рей. Шото и рад был бы пойти, да только каждый раз он вспоминает нежное лицо матери, которая со слабой улыбкой просит его больше не приходить. Мама была права. Она всегда была права. «Если ты знаешь, кем ты хочешь стать, то все в порядке», — говорила она, и эти слова были чистой правдой. Ему уже давно стоило бросить все, начать жизнь сначала, и не полагаться на кого-либо никогда, даже если придется идти дальше в одиночку. Его теперь все устраивает, такая жизнь ему по душе, да только сестрица с братом Нацу все никак не успокоятся, безрезультатно пытаясь вернуть младшего в семью. Тодороки убирает оповещения, чтобы те глаза не мозолили, и снова смотрит на мигающий экран телевизора. Нужно уже перестать забивать голову подобной ерундой.       Он убирает телефон подальше и дальше смотрит новости (такие же унылые), изо дня в день одинаковые и почти не меняющиеся. Что-то из политики, которой он никогда не интересовался, что-то про героев. Про преступность — ничего. Все правильно. Какая преступность, такие и новости. А все злодеи в последнее время сидят тихо и мирно, выжидая идеального момента для идеального преступления под чуткой рукой непревзойденного аналитика и стратега. Шото немного отпивает из своей чашки и на секунду смотрит на другую, которая стоит рядом. Изуку скоро придет, он обещал, в конце концов, а слово свое он держит всегда.       Дверь в прихожей открывается, слышна какая-то возня, шипение. Изуку наверняка снова мучается, скидывая с себя свои огромные красные кроссовки. Звуки в прихожей стихают, и в небольшую гостиную входит Мидория. У него щеки немного красные от холода, улыбка яркая на обветренных губах. В руках пакет со сладостями к чаю, точнее, к кофе.       — Прости, надеюсь, ты не очень долго ждал, — сходу извиняется он, раскладывая угощения на столе.       — Кофе еще не остыл, так что ты как раз вовремя, — в ответ вяло улыбается Шото, снова прикладываясь к чашке.       — Что по новостям? — беспечно спрашивает Изуку, замечая включенный телевизор.       — Тебе ли не знать, — фыркает двупричудный и сразу слышит в ответ смех. Изуку смеется искренне, весело, прикрыв глаза.       Действительно, ему ли не знать, что в новостях, когда он сам отчасти решает, что там покажут. Будет ли это очередное загадочное ограбление, вооруженное нападение, убийство прогнившего изнутри чиновника или пропажа очередного героя и его возвращение без причуды — решать ему. Мидория умело координирует преступников, которые только и рады, что потрепать немного нервишки надоевшим героям, и таким образом единолично (почти единолично, с тенью за спиной, которая незримо для остальных поддерживает его во всем) держит в руках весы, олицетворяющие равновесие в стране. На какую чашу добавить грузик, с какой убрать, чем наполнить их на этот раз — все это решает Мидория, чье гипертрофированное чувство справедливости просто не дает ему отбросить весы в сторону и спокойно жить.       Изуку садится на диван, рядышком с парнем, обхватывает пальцами чашку с кофе и кладет свою вихрастую голову на крепкое плечо рядом. Шото чуть горбится, садится так, чтобы парню было удобнее, и тот начинает ластиться к нему словно кошка, которая сидит в коленях двупричудного.       — Ты такой хороший, Тодороки-кун, — тянет Изуку. — Прости меня за все.       Тодороки только вздыхает, оставляя это без ответа. Он привык, что Изуку все еще продолжает извиняться за то, через что тот заставил его пройти. Он все еще корит себя за это, не может простить себя за то, что хотел воспользоваться добротой Шото (чуть не убился, когда двупричудный сам захотел примкнуть к его теневым делам). Сам гетерохром уже давно на это забил. Он все понимает.       Раньше он думал, что, сколько в этом мире существует героев, столько в нем должно быть и злодеев. Зло будет существовать всегда, дух мести и гнева, дух самого зла вечен в борьбе даже за правые дела, и только священное равновесие способно держать его в узде. Как глупо. Равновесие не решает ни-че-го. От слова совсем. Такая избитая точка зрения, такая элементарная мысль, которая приходит однажды в голову каждому, и на которой когда-то застопорился сам Тодороки. На самом деле все гораздо сложнее.       Добро и зло — понятия сложные, неоднозначные. Одно из них легко превращается в другое. Рамки сломаны, границы стерты. Отличий — почти ноль. Люди совершают зло, руководствуясь добрыми намерениями. Добро иной раз рождается из намерений злых. От зла порой может страдать лишь один из миллиона, тогда как от добра — миллиона два. Тодороки думает об этом часто, пытается найти границу, и все больше понимает, что ее, кажется, нет, либо она настолько тонка, что и целой жизни найти ее не хватит. Он больше и не пытается разобраться, если честно. Все, что он сейчас реально понимает, так это то, что у зла есть сердце. И сердце это доброе-доброе. Оно наивное, теплое, страдает, когда видит творящуюся вокруг несправедливость. Оно живое.       Тодороки чувствует глубокое дыхание на своем плече. Мидория, ожидаемо, уснул. Снова, наверное, провозился в своем офисе всю ночь, себя не жалея, либо проболтался с теми сумасшедшими придурками из Лиги злодеев, как они себя величают. Шото обреченно вздыхает, аккуратно отцепляет шрамированные пальцы от чашки с теплым кофе, ставит обе чашки на стол (шикает на кошку, которая никак не хотела покидать теплые колени, но сдалась) и бережно перекладывает вихрастую голову к себе на колени. Он разглядывает внимательно уже знакомое, почти родное лицо: пухловатые щеки, множество веснушек, вздернутый нос. Слабо улыбается и выключает телевизор с бесполезными новостями. Кошка, оскорбленная и обиженная тем, что ее место заняли, лениво потянулась и быстренько ретировалась на кухню (Шото поздно вспоминает о том, что на столе осталась тарелка с остатками мяса).В маленькой однокомнатной квартирке воцаряется абсолютная тишина, лишь изредка прерываемая звуками лакомящейся мясом кошки на кухне. Изуку не просыпается, как это было раньше, только хмурится немного во сне и поворачивается на бок, утыкаясь лицом в свитер двупричудного. Тишина его уже не пугает, как не пугает и одиночество. Не может же пугать то, чего нет, верно?       Шото мягко очерчивает пальцами овал лица, гладит темно-зеленые локоны, пропускает их меж пальцев, и Мидория окончательно успокаивается, проваливаясь в глубокий сон. Кошка, уже сытая и довольная, выходит из кухни и вразвалочку шагает к своей лежанке. Тодороки лишь улыбается, откидывая голову назад.       «Сердце зла живое», — напоминает он сам себе, продолжая поглаживать темно-зеленые локоны. Оно все чувствует и абсолютно беззащитно. Его нужно защитить, запереть в клетке из ребер и мышц и держать его там, словно певчую маленькую птичку. Шото понимает это, но все никак не может отпустить и продолжает держать это сердце в своих руках, с трепетом ощущая его биение и тепло на собственных ладонях. Опасно, опасно, чертовски опасно! Сожмешь чуть сильнее необходимого или, наоборот, ослабишь свою хватку, и зло, что бдительно следит за своим сердцем, тут же настигнет его, сожмет свои когтистые лапы на его шее и удушит. Он даже знает, кто придет по его душу в первую очередь, если с Мидорией случится что-то плохое (парочка шрамов от острейших ножей и уже почти сошедший след от ожога — последствия первой встречи с Даби и Тогой, которые все еще называют его песиком Деку, а остальные делают ставки, когда же наиграется Изуку с этим диким двухцветным псом), но не боится. Его рук вполне хватает, чтобы защитить это глупое сердце. В конце концов, оно само его и выбрало.       «Твои руки такие мягкие, Тодороки-кун!» — восхищенно тянет каждый раз Изуку, перебирая тонкие длинные пальцы бывшего героя. Он тихо смеется, когда Шото говорит что-то глупое, но очень важное. Волнуется каждый раз, когда Шото лезет в его дела, старается всеми силами отгородить его от этого, но раз за разом терпит поражение и только безостановочно бормочет о том, что не хочет замарать и его руки тоже. Он любит его руки, только в них он чувствует себя в полной безопасности, только его рукам доверяет. Тодороки только бросает на него скептические взгляды и упрямо делает то, что считает должным. Наказывает тех, кто не подчиняется Мидории, избавляет его от мелких ненужных сошек, следит за тем, чтобы все в очередной раз прошло гладко, а не «как в тот раз, когда случилось то, о чем не принято говорить, но все об этом знают».       Изуку до смерти боится испачкать руки Шото в крови так же, как запачкал свои. Шото об этом не переживает: сейчас он чувствует себя даже большим героем, чем раньше, потому что и пользы обществу приносит в разы больше. Беспокоит его только одно. Один-единственный вопрос, который он задает себе раз за разом, но не может найти на него однозначного ответа.       — Получилось ли у меня спасти тебя? — в пустоту выговаривает он его снова. Ладонь медленно соскальзывает с мягких волос и вслепую находит покрытую шрамами руку с кривоватыми изломанными пальцами.Тишину разрывает тихий смешок, за которым следует искренний теплый смех. Тодороки опускает удивленный взгляд вниз. Мидория не спит: он смеется, зарывшись носом в его свитере. Отсмеявшись, он легонько сжимает в ответ ладонь половинчатого и прижимает ее в своей щеке.       — Ты такой глупый, Тодороки-кун. Ты спас меня уже очень много раз, — говорит Изуку, посмеиваясь. Успокаивается и заглядывает в разноцветные глаза, привычно тепло улыбаясь. — Мой герой номер один.       Тодороки хочет возразить, но не может сказать и слова обладателю таких пронзительных зеленых глаз. Он поджимает губы и кивает. В глубине души вздымается что-то и опускается огромной волной, смывающей вмиг все сомнения. Шото наклоняется, закрывает глаза, своими губами находит чужие, сухие, чуть потрескавшиеся, но теплые и приятные.       Сердце зла замирает на секунду в его ладонях, как замирает собственное сердце в груди неудавшегося героя, и начинает биться чуть быстрее. Теперь он никогда не выпустит это глупое сердце из рук, даже если придется пожертвовать своим.