Артист немых строк

Боязнь чистого листа настигла Александра Сергеевича Пушкина в самый неподходящий для этого момент. Утро только успело наступить, а Александру Сергеевичу уже было сложно понять, что же написать этому самому Лермонтову и как это отправить. Выразить ему своё признание? Слишком просто для Пушкина. «Эх-х-х, хотелось бы мне с ним пообщаться. Я же не знаю абсолютно ничего о нём, но он так чудно пишет, что, думается мне, он самый замечательный и добрый человек в мире, » — думалось Александру. И тут в его голову пришла замечательная идея, и строки полились сами собой. Он говорил абсолютно обо всём, но максимально оттягивал момент, когда ему придётся сказать о нескольких ошибках Лермонтова в его прекрасном сказе. Как же не хотелось ему указывать на то, что было не так критично, да и особо не влияло на общее впечатление, но в то же время ему хотелось, чтобы Лермонтов развивался. Переборов себя, он указал на ошибки Лермонтова, написал о наступающей зиме и первом снеге в середине ноября, хотя уже начинался январь. Пушкину казалось, что он почти ничего не написал, а на деле исписано было уже пять листов белоснежной бумаги от края до края и сказано обо всем, что казалось ему важным. Обычному человеку показалось бы это странным, но Александр думал, что самым важным сейчас является Питерский знойный вечер и запах чая; его изношенная шинель, купленная по приезду в Питер почти год назад, и из-за почти ежедневого ношения и в зной, и страшные морозы шинель была похожа на старинное полотно, грузом висящее на плечах Александра Сергеевича. Его мысли были достойны прекрасного места, были достойны находится на дорогостоящей бумаге, которую Пушкин бережно хранил на пожарный случай. На случай, если придется писать предсмертную записку, важный стих в редакцию или изливать душу близким душам. Блокнот со стихами и его фонарь за окном тоже не были лишены внимания в этом письме. Отнюдь не ошибки, далеко не развёрнутая критика волновали его, нет, лишь что-то ребяческое для того времени. Закончив ближе к ночи, Александр Сергеевич устало упал на койку, и едва успев закрыть глаза, уснул. ***       — Вера Федоровна, скажите пожалуйста, а Пётр Андреевич дома? —Пушкин стоял в дверях дома Вяземских, и казалось, ему никогда не было так неловко. Ему было необходимо обратиться к Вяземскому, ведь тот был одним из его немногих друзей, который бы ни за что не отказал в помощи, а сейчас это было как никогда важно и нужно.       — Да, Александр Сергеевич, но он просил никого не пускать к нему, он что-то пишет. Пушкин понимал, что самое худшее – отвлекать человека, когда он в процессе написания. Будь то письмо или же огромная история. Отвлечь — означало сбить с мысли, убить сюжет, уничтожить идею, но Александру было так необходимо отправить письмо Лермонтову, так что он, наплевав на всё, кинул Вере Федоровне сухое: «Простите, это важно» и побежал по деревянному паркету в кабинет Петра Андреевича.       — Пётр Андреевич, насколько я вам важен по шкале от одного до десяти как друг? — распахнув дверь Александр Сергеевич смотрел в спину Вяземскому, но чувствовал, как тот, оторвавшись от пера, ухмыльнулся.       — Десять, если подскажете мне, чем бы заменить слова «сильный снегопад» во избежании тавтологии.       — Снежная буря, — не задумываясь выпалил Пушкин — Мне нужна ваша помощь!       — Что делать? Ради вас всё, что угодно, Александр Сергеевич, — Вяземский повернулся и тепло улыбнулся Пушкину, что явно разрядило обстановку. Александр дал ему в руки внушительное по объемам письмо, ведь там лежала работа Лермонтова и ответ Пушкина к этому шедевру. Опять руки Пушкина покрылись мелкой дрожью, и он слегка боязливо сжал их в кулаки. Он знал, что Вяземский задаст много вопросов, но сделает это ради него:       — Почему вы сами не отправите?        — Подозрение в сговоре.       — Почему через меня?       — Доверяю вам.       — Что там? Александр Сергеевич помедлил секунду, чтобы собраться с мыслями и ответить, и вот наконец, его дрожащий голос выпалил фразу с такой скоростью, которая никогда не была ему присуща:       — Рукопись, что отправили мне на оценку и просили… Знаете… Вернуть... — соврал Пушкин и слегка покрылся несвойственным ему румянцем.       — Хорошо, — такой быстрый конец допроса удивил Александра Сергеевича, но он не подал виду. Поблагодарив Петра Андреевича, он низко поклонился и ушел. Пушкин хотел дать несколько рублей на отправку, но Вяземский отнекивался и говорил, что всё ради дружбы. Пушкин не понимал, что вызывает такой трепет и волнение от незнакомого человека. Что вообще могло так действовать на него? Много кто посвящал ему стихи, повести, иногда даже писали целые выдуманные истории о его геройских подвигах. Но почему именно этот сказ так потряс Александра Сергеевича и согрел его душу? Он не хотел больше об этом думать; Александр думал об обрывках стихов, о ветре в его кудрявых волосах, что проникал под черепную коробку. И казалось, что именно из-за этого сейчас мерз Лермонтов, стоящий на центральной площади Москвы, со своим полком. Михаил и весь полк обучались в Московском Университете. Но что поделать, если отучиться надо и на центральной площади в строю со всеми и без дрожи стоять приходится? Михаил был страшным мерзляком, и спустя 3 часа стояния на морозе, он явно не мог стерпеть холода, но проявлялось это лишь тем, что кончик его носа стал розовым и уже начинал походить на цвет заката в летний зной. И лишь Михаил посмел подумать о летнем зное: его нос стал красным до безумия. Но весь этот холод помогал ему в одном дельце: он стоял как оловянный солдатик, даже грудная клетка не расширялась при вдохах и не сужалась при выдохах.       — Лермонтов! — прозвучал громкий голос командира, что читал фамилии с листа. Спустя секунду командир посмотрел на строй. Михаил пытался собрать всю волю и силы в кулак, чтобы сделать шаг вперед и сказать несчастное слово «я». Но тело не слушалось, он не мог и пальцем шевельнуть. Бедный студент уже начинал дрожать, но сделал смелый и резкий шаг вперёд, выпалив «Я» с такой громкостью, что казалось — он оглох. Все смотрели на него, как на умалишённого, но Лермонтов ухмыльнулся и шагнул назад, как ни в чём не бывало.

***

Долгожданный вечер в теплой койке комнаты общежития Московского университета наконец-то наступило. Лермонтов искренне любил этот светлый храм науки, но сегодня ему хотелось провести тёмный вечер не за учебниками, а в койке, грезя мыслями о том, что его историю вот-вот опубликуют. Укрывшись теплым одеялом, Михаил лежал, напевая какую-то неизвестную мелодию, думая над недавно написанным, ещё не законченным стихом. Смотреть на белые стены было невыносимо, ведь на стене возле его лежанки кем-то было вырезано слово. Такое гнусное-гнусное слово, что, смотря на него, Лермонтов невольно грустил, вселяя в свою душу ярость, но вскоре Михаил так глубоко погрузился в собственные мечты, что и вовсе забыл о белых стенах и, закрыв глаза, задремал в бесконечном московском вечере. Сам он не знал, что могло его так вымотать, ведь, казалось бы, обычный выход в строю на красную площадь, перекличка, марш... Всё как всегда, но именно в этот морозный день Михаил Юрьевич устал, как никогда и сладко сопел, будучи на пороге сна. Морфей всегда принимал его с особой теплотой, показывая его любимые места: пылающий от зелени еловый лес в сумерках; ели, тянущееся до небес и буквально касающиеся звезд летнего вечера; тихое место, самый тихий на свете лес, безлюдный до того, что собственный мозг придумывает Лермонтову и людей, и зверей, и духов, что ведут его по тропинке вдоль озера в то время, как деревья всё выше, и лес всё темнее, но приятно темнее, совсем не пугающе. Вот сон Михаила почти привел его к чаще леса, к началу начал, к самой первой ели, взявшейся непонятно откудо и создавшей себе многокилометровый лес, в котором незнающему путнику можно было с легкостью заблудиться и уже никогда не выбраться, оставив своё хилое тело местным жителям, а душу миру древнего леса. Михаил уже легко ориентировался в этом лесу, ведь он снился ему слишком часто. Любимое место Лермонтова было уже совсем рядом и это не могло не радовать его светлую и юную душу, что счастливо шла уже по траве. Тропинка осталась где-то далеко позади, её было совсем не видно. И вот, необходимая цель совсем близко и осталась всего сотня метров до цели Михаила, где он планировал провести в мыслях всё оставшееся время.       — Лермонтов!       — И вам доброго вечера, сосед... — сказал сонный Лермонтов, разочарованно потёрвши глаз, понимая, что поспать или вздремнуть уже не выйдет.       — А где же ваше "Я"? Я так старался донести вам письмо с вахты, к слову, тяжелое. Чувствую, что ваш отец серьезно описывает эмоции на счет ваших выходок, а я предупреждал, что не стоило спорить с командиром, тем более, когда ваш отец — его хороший друг, наказавший держать вас в ежовых рукавицах.       — Не может быть! Отец бы никогда... Командир... Нет, я в это не верю, дайте письмо, Евгений.       — Как скажите, но с вас всё еще должок. Письмо попало в руки к Михаилу и спустя минуту распаковки конверта из, на удивление, дорогой бумаги без с питерским адресом отправителя Лермонтов недоумевая смотрел на собственную рукопись. На глаза накатились слезы "Неужели не приняли? Неужели всё так плохо?", но тут из рукописи выпало несколько листов плотной бумаги, оседающих на пол как осенние листья. Михаил спохватился их поднимать, и пробежавшись глазами по каждому из них, вынес свой вердикт чудным криком:       — А-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а! Не может быть! Я в это не верю!       — Не стоило так... — неуверенно проговорил Евгений, — конверт был не таким уж тяжелым! Переглянувшись, молодые ученики Университета дружно рассмеялись, и ничто не могло способствовать прекращению этого чудного и заливистого смеха юных студентов. Так белые стены общежития заиграли новыми красками и продолжали сиять смехом молодых людей и недоумением Лермонтова до самого вечера.