31.

Гону семнадцать. Гону всего лишь семнадцать. Киллуа смотрит на него, застывшего на пороге дома, ссутулившегося, обхватившего себя руками, и ему приходится несколько раз напомнить себе: этому парню семнадцать. Гон сам на себя не похож: впалые щеки, мертвенно-бледная кожа, но самое страшное — абсолютно потухший взгляд. Ни капли воли к жизни, ни капли надежды, лишь черная, всепоглощающая пустота; Киллуа всего раз такое видел — у своего самого старшего брата. Киллуа выдыхает, закрыв глаза, а после бросает: «Входи». Киллуа не помнит, когда это началось. Может, месяц назад, может, год. Киллуа давно уже перестал считать дни, отравленные этим вязким чувством, отравленные человеком, которого Киллуа успел возненавидеть всем сердцем. Человеком, которого Гон любил настолько же сильно, насколько Киллуа ненавидел. Который сломал яркого, жизнелюбивого мальчика, превратил в бледную тень, вырвал с корнем все хорошее, что только было, и он явно не собирался останавливаться на достигнутом. Достигнутого ему было мало. Гон неуверенно проходит внутрь, снимает насквозь промокший плащ — вот же глупый, плелся под дождем, — а после подходит ближе и утыкается лбом в плечо. Мелко вздрагивая, прижимается крепче, цепляется изломанными пальцами за ткань домашней футболки и шепчет: «Килл, Киллуа, у него другой есть, у него есть кто-то другой». Где-то в груди разгорается глухое раздражение, жажда крови не дремлет — семейная, чтоб ее, черта, но пламя приходится гасить в зародыше. Киллуа обнимает его крепче, гладит колючие темно-зеленые волосы, неощутимо прикасается губами к макушке, а про себя думает все о том же: будь его воля, он бы давно вырвал ебаному Хисоке сердце. Хисока. Мать его, Хисока. Больной на голову извращенец, который приковал к себе Гона цепями, и, кажется, ему нравилось издеваться над ним. Изменять, чтобы уж точно застукали, — на памяти Киллуа это был четвертый раз; оскорблять, доводить до края истерики, а потом обманчиво нежно вылизывать шею и повторять, что пошутил. Что случайно. Что хотел специально вывести на ревность. И, разумеется, наслаждался тем, как беззаветно Гон верил. Как доверчиво тянулся к нему, подставлялся под слишком редкую ласку, как взахлеб рассказывал всем знакомым: «А вот мой Хисока такой замечательный, я так его люблю!» И тем, как резал себя, как оставлял огромные, желтовато-лиловые синяки, плакал, захлебываясь слезами, бил кулаками в стену, а потом все равно — возвращался. Возвращался, несмотря ни на что и всему вопреки. Гон не говорит больше. Покорно позволяет увлечь себя в гостиную, опускается на диван и смотрит куда-то в одну точку, пока Киллуа опускается рядом и закатывает рукава чужой кофты. Жажда крови воет, скребет когтями горло, ломает ребра изнутри — на руках нет живого места: застарелые, белесые шрамы пересекаются со свежими, розовыми, а кое-где — с новыми ниточками ран, еще покрытых засохшей кровью. Киллуа делает глубокий вдох и закрывает глаза, и во всех красках представляет изуродованный труп Хисоки. Отпускает. Лекарства он уже не убирает далеко: знает, что через пару дней понадобятся снова, под рукой и бинты, и обезболивающее, и добрая дюжина упаковок пластырей; Киллуа смазывает порезы остро пахнущим мятой клеем и думает, где взять такой клей, чтоб залечить давно разбитое сердце. Он ведь тоже любил. Любил этого некогда солнечного, живого мальчика, любил в нем все: улыбку, смех, звонкий голос; любил давно, крепко и безнадежно, и все никак не решался сказать, а когда набрался сил — было уже слишком поздно. Пришел Хисока. И ведь пытался сначала что-то исправить, поговорить, доказать: «Смотри же, он убьет тебя, он тебя погубит». Но без толку: Гон лишь обижался и слишком надолго уходил, и выносить это больше не было сил. Вот и пришлось запихнуть собственные глупые чувства куда подальше, стать для Гона опорой, поддержкой и рукой помощи, учиться успокаивать и утешать, учиться оказывать медицинскую помощь (спасибо, Леорио), сдерживать некстати просыпающуюся жажду убийств, а прежде всего — терпеть. Терпеть все, что происходило, и напоминать себе: зато ты рядом. Зато ты нужен. Зато без тебя он не справится. Гон засыпает там же, на диване в гостиной, намертво вцепившись в руку друга, и только во сне его лицо наконец-то разглаживается. Киллуа смотрит на него, словно пытаясь запомнить, а после целует, как маленького, в лоб и аккуратно высвобождает ладонь. Если оставаться так слишком долго, можно и впрямь во что-то поверить, а Киллуа слишком надоело обманывать себя. С появлением Хисоки вся его жизнь и так превратилась в сплошную паутину лжи. Лгать себе не так больно. Лгать Гону — намного больней. Говорить то, что он хотел услышать, делиться абсолютно беспочвенной надеждой, убеждать в том, чего никогда бы не произошло, и все лишь для того, чтобы хотя бы на секунду снова зажечь в чужих глазах этот давно потухший огонек. У самого Киллуа надежды уже давно не осталось. И все заканчивается как всегда, как по до боли выученным нотам: утро начинается с пронзительной трели звонка, на дисплее высвечивается идиотский смайлик — слеза и звезда, и Гон на скорую руку собирается и уходит, даже не попрощавшись. Его позвали обратно. Значит, нужно идти. Только на пороге оборачивается и смотрит на Киллуа, и в глазах у него что-то такое невысказанное, и хочется податься вперед, сорваться с места, подбежать ближе и крепко-крепко обнять, и не отпускать больше никуда и ни к кому, но усилием воли приходится заставлять себя остаться и разомкнуть губы для дежурного: «Приходи. Я всегда жду тебя». И Гон, разумеется, возвращается. Еще раз, еще и еще, и ничего не меняется, и Киллуа думает, что и никогда не изменится, только вот на пятое утро привычный звонок обрывается громким треском, и Киллуа с удивлением и недоверием смотрит на разбитый о стену мобильник. И Гон зло улыбается (улыбается, Господи, улыбается) и цедит сквозь зубы: «Да нахер его, я поживу у тебя пару дней, ничего?» Киллуа закрывает глаза и шепчет: «Да, конечно, хоть всю оставшуюся жизнь». И, кажется, плачет.